Ирина Леонтьева: Девушки позируют художникам не только для того, чтобы выйти замуж

[i]Хороша профессия натурщика! Сидишь себе, в историю входишь, денежку зарабатываешь (иногда побольше самого художника, не говоря уже о каких-то там инженерах)*. Опять же общение с корифеем — будет, что внукам рассказать.А теперь попробуйте посидеть неподвижно пять минут — и быстро поймете, что это за работа. Еще представьте, что сидите вы не на солнышке летом, а зимой в коридоре художественной школы, потому что аудитория оказалось занятой (вечные промахи учебной части).В течение двух часов лампы греют вам, скажем, лицо и грудь. А остальное, соответственно, на сквозняке. Пожалуйста, не дрожите и не морщитесь — испортите линию. И вот молодой женщине, разбитой ревматизмом, приходится переквалифицироваться в управдомы... Тем не менее каждый год в натурный отдел любого мало-мальски приличного художественного вуза образовывался конкурс. И был он не меньше, чем сейчас на пробы в фотомодели..Наследница древнего боярского рода. Предки по линии отца служили дипломатами еще при Иване Грозном.По образованию врач, по призванию натурщица.Проработала в этом качестве двенадцать лет.[/i]— Если это натурщица профессиональная, то она значит для художника очень много. Конечно, она может быть просто моделью. В художественной школе, для совсем маленьких деток практически все равно, что они рисуют — гипсовую Венеру или живое тело. Живой человек — это всего лишь «следующий этап» обучения. Но для Мастера натурщица становится сотрудником, другом. Я по своей сути как раз сотрудник. Чаще всего бывало так: мне обрисовывают в общих чертах итоговый образ, а потом мы вместе с художником его доделываем.— Особенно здорово работалось с мастерами. Настоящие мастера не стесняются советов и критики. Иначе — иногда смотришь на картину и видишь, что портретное сходство вроде бы есть, есть форма, но не душа. Когда мы работали с мастером вчетвером-впятером, возникали целые дискуссии. Коненков, например, был очень придирчив. Работал без перерывов, и меня приучал к тому же. С ним я забывала о времени даже в неудобной позе. Но с ним было интересно. Мы говорили о живописи, музыке, философии. Потом он просил: «Вон там, около глаз, морщинку уберите», — и продолжал рисовать дальше.— Бывает, так войдешь в образ... Думаешь, мечтаешь о чем-то — и только потом опомнишься: это же не я, не мои мысли, у меня таких не было и быть не может, это какой-то совсем другой человек... А иногда просто следишь за линией собственной руки.— Я из семьи «врага народа» — расстреляли моего двоюродного дедушку, потом еще пятерых родственников. Устроиться на работу — сами понимаете... Врачом работать у меня все равно бы не получилось: почему-то было очень стыдно, когда не могла помочь безнадежно больным... Став натурщицей, я получила хороший заработок (платили по рублю за час позирования). Там не смотрели, из какой я семьи. И потом, мой родной дедушка и отец были художниками.— Моя семья действительно была богемной. Поэтому, кстати, я никогда не испытывала пиетета перед знаменитостями. Представьте себе картину: идут по улице человек двадцать. Впереди — известный всей стране профессор. Идет согнувшийся, красный, стесняющийся. Доходит до станции метро «Сокольники», целует милиционера и быстро-быстро бежит назад. А за ним бегут, дико хохоча, те двадцать человек. Милиционер в ужасе, окружающие ничего не понимают... А это просто игра в фанты. Задание — поцеловать милиционера — надо выполнить абсолютно серьезно. Я постоянно видела скачущих на одной ножке народных артистов и кукарекающих на заборе ученых. Как я могла бояться знаменитостей? Правда, боялась какое-то время директора школы. Меня часто к ней вызывали.— Что вы! Вела я себя идеально. Но у меня была странная манера учиться. Например, читаю в учебнике какой-то абзац. Мне становится интересно, я иду в библиотеку, читаю книжки на эту тему. Понимаю, что в учебнике написано не главное и не самое интересное. Но знаю, что все рассказать не успею. И когда учитель меня вызывает, отвечаю, что урок не приготовила. Могла на перемене объяснить тему всему классу, а к уроку уже выдыхалась и опять получала «двойку».— Несколько нахальным способом: я представила ее в бане. Вот стою я, мама и директор. Одинаковые! Следовательно, она отличается от меня только костюмом и интонацией. Позже, правда, благодаря такому «методу» я не ужилась ни на одной работе. Я не преклонялась перед вышестоящими, потому что понимала: они лучше меня только костюмом. Когда начальник начинал на меня кричать, я поворачивалась и уходила.— Еще когда училась в школе, работала секретарем. Потом оформителем в ресторанах. Делала кукол — сначала на конвейер, потом штучных. После того как перестала быть натурщицей, мы с мужем сторожили сады.— Восемнадцать.— Да, тяжело. Умом я всегда понимала, что художник смотрит на натурщика так же, как врач на пациента. Скажем, позируем мы группой в художественном училище. Все спокойны, никто не думает о себе, как о голой женщине. Но вот звонок — и все кидаются за ширмочку. Со звонком художник становится мужчиной, у него меняется взгляд.— Прекрасно относился. Все профессии хороши. Если бы не было ассенизаторов, как бы мы с вами жили? — В общем-то, действительно, к натурщицам всегда относились еще и как к девушкам, ездящим по академическим дачам, где им предлагали не только позировать.— Нет. Собственно, за это меня в итоге и уволили (смеется).— Отказывают, конечно. Дело в том, что я отказала не один раз. Иногда давала по морде.— Не одни, так другие. Я была моделью нарасхват. Работала и в художественных школах, и с мастерами. У меня была яркая внешность, несколько цыганистое лицо — этакая обманчивая страстность и доступность.— А что остается после круиза, в котором вы познакомились с интересным человеком? Круиз кончился — впечатление, воспоминание остались. Помню, у нас была некрасивая горбатенькая девушка-художница. Она потрясающе пела «Аве Марию», у нее было удивительное сопрано. Сейчас я даже не помню ее имени, но из головы она у меня не выходит.— Еще как! Какие только сплетни не распространялись! Были девушки, настраивающие мастеров против своих конкуренток. Хотя натурщики выбирались по большому конкурсу, желающих всегда было много.— Натура должна быть интересной. Не обязательно длинноногая красавица. У нас была девочка потрясающей красоты: грива золотых вьющихся волос, голубые глаза-озера в пол-лица и голубое тело — вся светилась голубым — видимо, вены очень близко к коже. Но не меньшим успехом пользовалась одна морщинистая, скособоченная старушка. Художники считали ее красивой, они видели в ней пластику, какой нет и у красавиц.— Действительно, часто. Многие идут в натурщицы для того, чтобы выйти замуж. У меня была знакомая. Вышла замуж за художника, а потом выгнала его из собственной квартиры. Он ее действительно любил. Что касается лично меня, то в меня не влюблялись, а хотели — по глазам это всегда видно. Как только я это замечала, всегда старалась уйти. Тем более что сама я ни разу не была влюблена.— Так. Даже в юности. У меня не было так называемой первой любви.Просто мужчина для меня всегда был самым страшным существом на свете. Я шарахалась и от мальчишек, и от стариков, от всех этих непрерывных разглядываний с ног до головы.Мама говорила, что со мной стыдно выходить на улицу. Но за моей цыганской внешностью действительно нет страстности. Из-за этого я потеряла многих друзей. У меня был очень близкий друг, но дружба кончилась сразу же после того, как он сделал мне первое предложение. А всего их от него поступило шестнадцать. Я не понимаю женщин, которые говорят: «Хочу обустроить свою жизнь». Вот мужчина действительно, женившись, обустроит себе жизнь. Как думаете, зачем он женится? Ведь, извините, постельную принадлежность можно найти на каждом углу.— Вот именно. Значит, женщина обустраивает не себя, а его. Но думает, что себя. Потом разочаровывается. Семья распадается. Мои родные были уверены, что я никогда не выйду замуж.— Сначала учился на врача. А вообще у него восемнадцать профессий Он в целом очень талантливый человек. У него даже есть несколько изобретений.— Двигатель внутреннего сгорания. Аппарат для изготовления черной икры. Не белковой, а такой, что опытный товаровед принимал за настоящую. Правда, реализовывал их не он, а другие. Он был одаренным и странным человеком.— Муж — это другое. Там влюбленность, а здесь — любовь. Мы знали друг друга много лет, его семье была нужна помощь. Кроме того, он был первым мужчиной, чьи масленые взгляды меня не раздражали. Но ночью, честно говоря, я думала: скорее бы он уснул. Кстати, мы расписались после двадцати пяти лет совместной жизни. Расписались только из-за того, что половина моих вещей оказалась у него, а половина его — у меня.Оба как раз пережили инфаркт, и если бы один из нас умер, получилась бы неразбериха... Но, между прочим, неплохо жили. А любовь... Я думаю, сейчас о ней говорить просто смешно. Посмотрите на молодежь — любви просто быть не может.— Да. Потому что любовь основана на уважении. Человек идет по улице и матерится не потому, что ругается, не потому, что чем-то недоволен, а просто потому, что не знает других слов, — такой человек не уважает себя. Значит, не может уважать и других. И тем более любить.— Мне кажется, все изменилось после войны. Стали по-другому воспитывать детей. Я росла в военное время, пережила две дистрофии, на месяц ослепла. Чудом купленное яблоко делили на восемь частей. Потом выяснялось: у одного плохо с желудком, второй как раз вчера ел яблоки у соседки, третий от них отвык и не хочет... Постепенно все восемь кусочков собирались у меня. Мне и в голову прийти не могло, что все это подстроено, чтобы накормить меня, голодного ребенка! Я бы никогда не подумала, что имею больше прав, чем другие. А после войны появился этот лозунг «Все лучшее детям!». И пошло бесконечное в очереди: «Ма-ам, купи!». Так вырастают эгоцентристы.— Мне никогда ничего не запрещали. Никогда не спрашивали, куда я иду и во сколько вернусь. Моя свобода была нарушена одинединственный раз: я привела к нам в дом «трудную» девочку, а мама попросила больше этого не делать. И я ушла из дома. В Сокольниках соорудила шалаш, ела желуди. Три дня меня искала милиция. Родители извинились и больше ничего никогда не запрещали.[i]На пленэре в Звенигороде. Ирина позирует живописцу Алексею Любимову. Конец 50-х годов