Роберт Стуруа: Однажды я удрал с репетиции, как Подколесин от невесты

– Я в Большой попал первый раз лет в 16–17. По-моему, “Спартак” шел в постановке Игоря Моисеева. Мы были на студенческих каникулах в Москве на первом курсе. И пробрались с девочками без билета. Прятались по разным ярусам, но в конце концов нас выгнали милиционеры. – Я всеяден. Все началось с того, что я хотел играть джаз. Но проучился в первом классе всего полгода. Потому что учительница грубовато со мной обходилась. Она била меня линейкой по пальцам. Не больно, конечно, но я не смог этого выдержать. – Мне кажется, если есть очень хорошие певцы, оркестр, дирижер, декорации, то практически режиссер нужен минимально. Его задача – удобоваримо расставить артистов для пения. Чтобы не заслоняли друг друга, не сталкивались. Мы получаем колоссальное удовольствие уже от самой прекрасной музыки даже в обычных мизансценах. А вообще, я думаю, глупо ходить в оперу вне состояния простодушия и наивности. Если относиться к ней слишком “интеллектуально”, она теряет свою прелесть. Поэтому каждый раз я зарекаюсь ставить оперы! Я, как не совсем нормальный человек, затрачиваю на их постановку такую же энергию, как на работу с актерами в драматическом театре. А на премьере вижу, что все мизансцены пошли насмарку. Певцы сбиваются к центру сцены. Смотрят на дирижера. Поют прямо в зрителя. И зачем я так долго мучился! Но каждый раз это забывается. – Не убежден. Есть новые оперы, которые явно требуют режиссуры, эксперимента. – Серьезные оперы все больше теряют для меня то качество эстетики, за которым я на них хожу. Свое простодушие. Я люблю в антракте выйти в фойе…. Посмотреть людей… Попить шампанского… Побеседовать… Потом вернуться в зал, подремать слегка… Увидеть оперных фанатов, безумцев, без которых опера вообще бы давно не существовала. Это отдельная каста людей. Я окончательно понял это в Италии, когда увидел, как публика смотрела “Евгения Онегина”, как аплодировала артистам. Мне кажется, там национальный дух максимально проявляется в образном искусстве. Может быть, даже больше, чем в футболе. – Я очень невежливо обошелся с Мариинским театром. Я удрал с репетиции, как Подколесин от невесты. – Главное, наверное, все–таки характер. Если у меня в руках материал, с помощью которого я выражаю свои эмоции, почему я должен плохо к нему относиться? Даже художники с кистями обращаются аккуратно. Стараются найти хорошие краски. – Отвратительное, как всякое зло, бездонно. Оно все время видоизменяется. А добро ограничено, имеет свой предел. Поэтому не помню, что я тогда имел в виду. Сегодня же отвратительно другое. Когда люди работают в театре из-за причин меркантильных, из желания примитивной славы. И если чего-то не добиваются – становятся циничными, злыми, мешают другим. И еще я не люблю, что трудишься много, а КПД – десять процентов.– Но это же много даже для физики! – Не люблю, когда спектакли поставлены по каким–то внешним причинам. К юбилеям. Или чтобы кому-то сделать приятное, говорить заведомую неправду. Театр не может не быть оппозицией всему. Он должен все время какие-то маленькие форточки открывать. Или двери. Или даже ломать стены. Ну хоть один кирпич должен оттуда вынуть, чтобы люди увидели что-то лучшее. Если нет – он просто тешит чьи-то амбиции. – Для меня как для зрителя это смерть! А кому-то нравится. Многие режиссеры любят беспокоить зрителей. И есть зритель, который обожает принимать участие в спектакле. Но я лично просто ненавижу! – Халтура, по-моему, есть всегда. Просто опытный режиссер умеет выкидывать ее из спектакля или хорошо заштукатуривать. Работать визажистом. Я бесшабашный человек. Но даже столяр, начиная сколачивать стул, испытывает маленький ужас. – Бывает так, что у спектакля вроде бы клиническая смерть. А потом он вдруг оживает – просто у актеров были плохие дни. Я смотрел “Синюю птицу” в студенческие годы – от нее уже тогда остались рожки да ножки. Но что-то там все-таки было! Суллержицкий надолго вложил туда магический дух. Населил привидениями. Хорошего театра без привидений не бывает. – Я, может быть, невольно посвящаю свои спектакли кому-то. Представляю себе какого-то человека с мыслью, чтобы ему этот спектакль понравился. Имею его в виду. И никогда ему об этом не говорю. Но все-таки режиссеры, конечно, люди несчастные. Актеры счастливые – у них есть человек, который говорит им правду. А кто ее скажет мне? У меня есть друг – Гия Канчели. Он мне про мои спектакли всегда говорит всю правду. – Как раз на чердаке и доводилось! Просто у нас в театре Руставели идет ремонт. А чердак уже готов, там будет наш спортзал. Я поставил спектакль на музыку Канчели “Стикс”. Нечто необычное для меня. И длинное, метров шестьдесят, пространство чердака вдруг заиграло. Даже не знаю, как перенести его на сцену. – Любое. Иногда хочется артиста потрогать рукой – рука же тоже какие-то сигналы передает. Я шучу, конечно, но на последних репетициях я начинаю поручать свою энергию хэрикам… – Я их называю хэрики. Я вам расскажу. У меня когда-то случилось прободение желудка, и должны были делать операцию. Я не хотел, естественно. И вот лежу я в больнице под капельницей и крепко зажмурил глаза. Каждый человек, когда он сжимает веки, видит на их внутренней стороне какие-то штучки – это пыль в глазу или какие-то отпечатки на роговице, я не знаю… – Да-да, палочки. И вот эти палочки у меня были в форме буквы икс, или русского “х”. И я их назвал хэриками. Я был немножко в бредовом таком состоянии. И я сказал им: “А ну-ка, хэрики, сейчас идите в желудок и залечите мне все раны!” Операции я избежал, а через две недели врачи стали искать язву – полтора сантиметра в диаметре – и не нашли даже рубца… Это я, конечно, шутя говорил. Но с тех пор так же шутя, когда мне что-то трудно, я призываю хэриков. Я ими не злоупотребляю – боюсь, что они обидятся на меня на излишние просьбы. Но на последних репетициях приказываю им, чтобы они переместились в актеров. – Максимум, что может быть, – история двух украинцев. Как только дело коснулось лично каждого – они напрочь забыли и свою родину, и свои ценности. Один не выдержал, что старый человек соблазнил его дочку, и накропал донос. А второй казнил его, собственного тестя. Тем самым попрощался и со своей любовью. Так может быть, он и не любил? Могут ли политики любить? Или там, где политика, не существует ни любви, ни нравственности, ни морали? Я думаю, и родину порой предают из-за политики… Но, понимаете, если нехорошо сыграть, все это так и останется моей домашней лабораторией. Режиссеры очень здорово научились говорить о своих замыслах. А потом приходишь на спектакль – и видишь, что от этого ничего не осталось. – Мне предложили. Сначала я, честно говоря, отказался. Потом не знаю, что на меня нашло. Наверное, тщеславие, которое точит всех режиссеров, мечтающих о Большом. И вот уже премьера на носу – а я в абсолютном неведении, что это будет.