«Москву я обшарил вдоль и поперёк»

Удивительно, как близко Михаил Булгаков принял к сердцу Москву, ставшую местом рождения почти всех его произведений. Без малого двадцать лет прожил он в столице, и большую часть своей московской жизни посвятил созданию главного романа – «Мастер и Маргарита». Москва, «город единственный», в котором «только и можно жить», явилась неотъемлемой частью романа, своего рода неосязаемым соавтором Булгакова. Оцените, как описывает Булгаков свои отношения с Москвой: «я жил в ней», «я изучал ее», «я истоптал ее вдоль и поперек», «я обшарил ее», «я знаю досконально и намерен описать ее». Он любил Москву, как женщину. Булгаков приехал в Москву осенью 1921 г. с одним чемоданчиком, в бараньем полушубке, заменявшем ему «пальто, одеяло, скатерть и постель». Приютила его семья сестры, проживавшая в коммунальной квартире № 50 дома № 10 по Большой Садовой улице. Сегодня этот бывший доходный дом, построенный табачным королем Ильей Пигитом, хозяином фабрики «Дукат», является образцом московского модерна начала ХХ века (архитекторы Эдмунд Юдицкий и Антонин Милков). А после 1917 г. здесь обосновалась жилищная коммуна. В 1938 г. при расширении Большой Садовой убрали палисадник и ограду перед домом. Жилище свое Булгаков обозначил так: «гнусная комната гнусного дома», «отвратительный потолок – низкий, закопченый и треснувший, но все же потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром». Где только не описывал он эту квартиру – в рассказах «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Псалом», «Самогонное озеро», «Три вида свинства» и, конечно, в главном своем романе. А однажды даже в стихах, в письме сестре Надежде в 1921 г.: [i]На Большой Садовой Стоит дом здоровый. Живет в доме наш брат Организованный пролетариат. И я затерялся между пролетариатом Как какой-нибудь, извините за выражение, атом.[/i] Из стихотворения узнаем всякие бытовые подробности: испорчен ватерклозет, с умывальником беда: из него на пол течет вода, свет электрический – странной марки: то потухнет, а то опять ни с того ни с сего разгорится ярко. Да и окружали Булгакова весьма колоритные соседи – самогонщик, милиционер, Дусяпроститутка, хлебопек и прочие москвичи, которых так испортил квартирный вопрос. Был еще петух, что пел по ночам. Но даже таким условиям следовало радоваться – слишком трудно было прописаться в столице. Знаете ли вы, что прописаться в этой квартире помогла Булгакову не кто иной, как Крупская, руководившая Главполитпросветом, в литотделе которого служил Михаил Афанасьевич. «В домоуправлении… нас не прописывали, хотели, видно, денег, а у нас не было. Прописали нас только тогда, когда Михаил написал Крупской. И она прислала в наш домком записку: «Прошу прописать...» – вспоминала тогдашняя жена писателя, Т. Н. Лапа. Вот откуда взялся образ домоуправа-взяточника Никанора Босого! В квартире № 50 рождалась «Белая гвардия». Творческий процесс происходил в условиях жуткого безденежья. Булгаков подрабатывал где только можно было, например, в газете «Гудок»: «Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами… а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки, дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы». В 1924 г. Булгаков с женою переехали в квартиру № 34. Из «Белой гвардии» родились «Дни Турбиных», с этой пьесой Булгаков и вошел в Художественный театр в 1925 г. Целью пьесы драматург поставил «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране». Каким увидели мхатовцы своего будущего автора? «Было в нем какое-то особое сочетание самых противоречивых свойств. Молодой, с оттенком некоторого франтовства одетый блондин, обладатель отличных манер и совершенно ослепительного юмора», – вспоминал завлит МХТ Павел Марков. На репетициях «Дней Турбиных» Булгаков показал почти всех действующих лиц пьесы, удивив много чего повидавших актеров глубиной проникновения в образы своих героев. Он знал о них все, даже о тех персонажах, кто произносил две-три реплики. Мучительной была дорога «Турбиных» на сцену, постепенно превращаясь из драмы в трагедию. Пьесу неоднократно перекраивали и переделывали, дав Булгакову богатый материал для «Театрального романа». Впервые показанный в октябре 1926 г., спектакль быстро обрел успех, даже у «тонкошеих вождей» из Политбюро. Зрители, отстоявшие ночь за билетами, в зале плакали, а Сталин смотрел «Турбиных» раз двадцать, однажды признавшись Николаю Хмелеву: «Мне снятся ваши турбинские усики». Тем временем «коллеги» уничтожали Булгакова и его пьесу: «полуапология белогвардейщины» (Луначарский), «новобуржуазное отродье» (Безыменский). Спектакль кое-как дотерпели до апреля 1929 г., когда он был запрещен. К тому времени мертворожденной оказалась еще одна булгаковская пьеса для МХТ – «Бег». Ее даже не допустили до сцены. Не помогло и заступничество Горького: «Великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех!» Развернувшуюся травлю можно обозначить заголовком «Ударим по булгаковщине!», под которым в газетах публиковались выступления возмущенных и завистливых деятелей культуры. Не зря Михаил Афанасьевич хранил эти статьи в своем архиве, они ему очень пригодились (помните: «Крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить ее в печать»). В том же обвальном году в других московских театрах булгаковские пьесы постигла схожая судьба: в Вахтанговском запретили «Зойкину квартиру», а в Камерном, у Таирова, – «Багровый остров». И когда в 1930 г. закрыли «Кабалу святош», опять же во МХТ, Булгаков остался без средств к существованию. Ему оставалось апеллировать только к Сталину, что он и сделал, написав в Кремль письмо. А Сталин не терял Булгакова из виду, более того, он в должной мере оценил его талант. Потому и позвонил ему: «Вы где хотите работать? В Художественном театре? А вы подайте туда заявление, мне кажется, что они согласятся». И они действительно согласились взять его на работу! И не рабочим сцены, не статистом, на что он был согласен, а режиссером-ассистентом. «Из него может выйти хороший режиссер. Сужу по тому, как он показывал на репетициях «Турбиных». Собственно – он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создавали успех спектаклю», – о лучшей оценке, данной Станиславским, и мечтать не приходилось. В феврале 1932 г. неожиданно для Булгакова «Турбиных» вновь разрешили. Сделать это мог лишь один человек, видимо, заскучавший на спектаклях любимого театра (да и как было не заснуть, репертуар-то был какой: «Бронепоезд 1469», «Страх», «Взлет»). Булгаков расценил это как «возвращение части его жизни». Всего спектакль-легенда прошел на сцене почти 1000 раз, с 1926 по 1941 г. Вскоре ему доверили ассистировать самому Станиславскому в постановке «Мертвых душ». Под названием спектакля в афише мелким шрифтом было напечатано: «Текст составлен Булгаковым». Его попросили еще и инсценировать бессмертную поэму, но радости это ему не приносило: «Итак, «Мертвые души». Через девять дней мне исполнится 41 год. Это – чудовищно! К концу моей писательской работы я вынужден сочинять инсценировки. Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона?» Премьера следующего спектакля режиссера Булгакова случилась в день убийства Кирова, 1 декабря 1934 г. В «Пиквикском клубе» он еще и сыграл – президента суда. Булгаков был великолепным актером. Играл с удовольствием, со вкусом, с наслаждением. Тем временем в Камергерском и в Леонтьевском у Станиславского шли репетиции «Мольера» – так цензоры велели переименовать «Кабалу святош». Премьеру давали 16 февраля 1936 г., а затем еще шесть раз. Не прошло и месяца, как спектакль закрыли. В этот день, 9 марта 1936 г., в «Правде» – очередной выстрел по Булгакову. Реакционная (а не редакционная) статья названа так: «Внешний блеск и фальшивое содержание». Судя по ней, Булгаков «опошлил», «извратил» биографию Мольера. Интересно, что наверху все прекрасно понимали. Платон Керженцев, председатель Комитета по делам искусств, докладывал вождям: «Булгаков хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают». Булгаков на грани нервного срыва, он боится выходить на улицу один, в театр его сопровождают. Он дает уничижительную оценку «основоположникам»: «Работать в Художественном театре сейчас невозможно. Меня угнетает атмосфера, которую напустили эти два старика Станиславский и Данченко. Они уже юродствуют от старости и презирают все, чему не 200 лет. Если бы я работал в молодом театре, меня бы подтаскивали, вынимали из скорлупы, заставили бы состязаться с молодежью, а здесь все затхло, почетно и далеко от жизни. Если бы я поборол мысль, что меня преследуют, я ушел бы в другой театр, где, наверное, бы помолодел». Назвав МХТ «кладбищем» своих пьес, Булгаков в сентябре 1936 г. покидает театр. Он переходит либреттистом в Большой театр, зарабатывает и поденщиной – переводами, сочинением сценариев капустников для Дома актера, в ресторане которого, на Тверской, его нередко можно встретить. Впечатления от посещения этого ресторана позволили ему создать образ ресторана Дома Грибоедова. Противоречивым было отношение Булгакова к театру – гремучая смесь ненависти и любви, как отношение «к любимой женщине, которая от вас ушла». [b] «Кривой, скучный переулок»[/b] Недаром местом знакомства Мастера и Маргариты Булгаков сделал этот переулок, «кривой и скучный». Сюда, в Большой Гнездниковский, писатель приходил неоднократно – в дом № 10, известный как дом Нирнзее (Эрнст-Рихард Карлович Нирнзее был одновременно и автором проекта здания, и его владельцем). Первый московский небоскреб, гвоздь с европейской шляпкой, косо и нагловато сидящей на большой русской голове, – как только это здание с катком на крыше не называли. Дом этот сыграл решающую роль в творческой судьбе и личной жизни Булгакова. Здесь в 1922 г. была московская редакция газеты «Накануне», издававшейся в Берлине русскими эмигрантами. В редакцию «Накануне» Булгаков приносил свои рассказы и фельетоны, а в Берлине их печатал Алексей Толстой. И вот после первых публикаций Толстой просит дать ему «больше Булгакова». В считанные месяцы Булгаков сильно вырастает в творческом плане. У него покупают для издания «Записки на манжетах». «Булгаков точно вырос в один-два месяца. Точно другой человек писал роман о наркомане. Появился свой язык, своя манера, свой стиль...» – писал один из его коллег-журналистов. Дом этот свел Булгакова с его второй женой, Любовью Белозерской, вернувшейся из эмиграции с мужем, журналистом Василевским, сотрудником «Накануне». В январе 1924 г. на вечере, устроенном редакцией, Булгаков впервые встретился с Любовью Евгеньевной. «Не глупая, практическая женщина, она приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее. С мужем она была не в ладах... Булгаков подвернулся кстати. Через месяц-два все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошелся с Любовью Евгеньевной», – отмечали знакомые. Своей второй жене он посвятил «Белую гвардию». Если была в Москве квартира с «плохой, странной репутацией», то, наверное, была и другая квартира, с хорошей репутацией. Действительно была. Находилась она в этом же доме Нирнзее. В феврале 1929 г., на Масленой неделе, на квартире у художников Мосиенко впервые увидели друг друга Михаил Булгаков и Елена Шиловская. За столом, усеянным блинами, сидела «хорошо причесанная дама», которая вскоре стала приятельницей Булгаковых, а через три года – его супругой, на этот раз третьей по счету. Любовь выскочила перед ними, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила сразу обоих – так можем мы сегодня перефразировать Мастера, рассказывая о том, что произошло в тот день между Булгаковым и Шиловской. «Я была просто женой генерал-лейтенанта Шиловского, прекрасного, благороднейшего человека. Это была, что называется, счастливая семья: муж, занимающий высокое положение, двое прекрасных сыновей. Но когда я встретила Булгакова случайно в одном доме, я поняла, что это моя судьба, несмотря на все, несмотря на безумно трудную трагедию разрыва. Я пошла на все это, потому что без Булгакова для меня не было ни смысла жизни, ни оправдания ее...» – писала позднее Елена Сергеевна. Когда все открылось, генерал Шиловский взял с Булгакова слово, что он не будет искать встреч с его женой. Влюбленные не виделись полтора года. Пообещав себе не выходить из дома одной и однажды все-таки выйдя на улицу, она встретила Булгакова и услышала: «Я не могу без тебя жить». И ответила: «Я тоже». Все было решено. Булгаков лишь попросил ее: «Поклянись, что умирать я буду у тебя на руках». Она поклялась и послужила писателю прообразом главной героини бессмертного романа. Всю свою последующую жизнь Елена Сергеевна посвятила заботам о публикации «Мастера и Маргариты», напечатанного почти через три десятилетия, да и то с большими купюрами. Интересно, что в этом доме в начале 1920-х годов находился Театр сатиры, в 1924 г. переехавший в отдельное здание на Триумфальной, где Булгаков прописал известное нам варьете. А во дворе Театра сатиры был сад «Аквариум», где Варенуха встретил свиту Воланда. [b] Последняя квартира[/b] Кроме Большой Садовой, других домашних адресов Булгакова почти не сохранилось. Давно уже нет деревянного дома на Большой Пироговской, № 35а, где Булгаков жил сначала с Белозерской, а затем с Шиловской. Нет и дома № 3-5 в Нащокинском переулке. Это был писательский кооператив, в 1934 г. Булгаков купил здесь трехкомнатную квартиру на 4-м этаже, в надстройке, а в соседнем подъезде жил Мандельштам. Это пристанище оказалось последним, здесь он закончил писать «Мастера и Маргариту». Но и это жилье Булгакова не устраивало. Всю жизнь его мучил квартирный вопрос. В 1939 г., на пороге смерти, писатель сказал: «Капельдинером в Большом буду, на улице с дощечкой буду стоять, а пьесу в МХАТ не дам, пока они не принесут мне ключ от квартиры!» Друг Булгакова Сергей Ермолинский писал: «Осенью 1939 года болезнь его открылась. Резко ослабло зрение. Врачи определили остроразвивающуюся высокую гипертонию. Он знал, что это склероз почек, и знал, к чему это должно привести. Он слег и уже не вставал. Последовательно рассказал мне все, что с ним будет происходить в течение полугода – как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному». Занятный факт – за месяц до смерти Булгакова мхатовцы просят Сталина еще раз позвонить ему, вполне серьезно полагая, что звонок вождя, обладая чудодейственной силой, спасет обреченного Михаила Афанасьевича. Сталин вместо звонка прислал к умирающему Фадеева, пообещавшего: «Выздоравливайте, мы пошлем вас в… Италию!» В этой квартире 10 марта 1940 г. в 4 часа 39 минут дня Булгаков умер на руках у своей жены. Елена Сергеевна выполнила клятву.