Горький вкус моченовки

Она оказалась рядом случайно — сгорбленная старушка в мышином пальто, рукава которого болтались дудочками.

У ног рюкзачок довоенного вида, где взяла — не понять. Она тоже зябла на ветру, не в силах уйти с обманного мартовского солнца. Слово да за слово. Ни о чем и о погоде.

В какой-то момент встретились глазами, и я вздрогнула — не глаза это, два синих озера. Обычно такая лазурь к старости блекнет, а тут они будто отражают небо. Вокзальные разговоры сладки своей неповторимостью. И вскоре мы болтали уже как старинные подруги — взахлеб, обо всем, о мелочах и главном, которое у каждого — свое… Она спрашивала о личном; не пойми почему, я начала выбалтывать ей все подряд, вычерпываться до донца.

Бабуля слушала, кивая, прицокивая языком в такт словам, — так, как слушают, когда интересно и нет равнодушия. Потом пришел мой черед расспрашивать, и она заулыбалась, принялась делиться радостями — внука дочка родила, и такого ладненького, а теперь вот опять на сносях, радости-то… С болью рассказывала, как «четвертого месяцу» похоронила мужа. Намучался он, болея. А что бил ее спьяну всю жизнь, так о том что вспоминать, что было — ушло. Я вспылила: как, ушло? Боль — она никуда не девается, живет зверьком в душе, иногда голову высовывая. Собеседница моя не соглашалась — нет, учись прощать, непрощение — дочка гордыни, ты ее усмиряй. А я отстаивала свое, да так бурно, что мы на миг замолчали, обидевшись на дурь друг друга. До прибытия моего поезда оставалось чуть-чуть, она тоже принялась собираться. А вы куда едете, спросила я запоздало. Оказалось — к сыну.

И пока еще время было, она вдруг заговорила о сокровенном, главной своей боли — сын-то младший бедовый, неприкаянная душа. И учился плохо, и женился , но пил, да так, что ушла жена и с работы погнали. А он пуще запил, а как деньги кончились — воровать начал. Ну и сел первый раз вскоре… …Она возила ему передачи, терпеливо снося его вечную ругань, ибо денег у нее, ярославской дворничихи, было мало, а запросов у сына при всей скудости тюремных передач — множество. Потом он вышел, продолжил беспутствовать и вскоре сел снова — опять за грабеж. И она вновь ездила к нему, возила передачи, а он все так же шипел и плевался. Потом вышел и сел снова.

— Я вот и сейчас к нему еду, — мокрое небо плеснуло в синих озерах болью. — Опять сидит, бедовый мой…

Вдалеке запели провода, собеседница моя засуетилась, кинулась к рюкзачку; рукава нелепо били по бокам:

— Дочка, рюкзачок мне взвалишь?

Я подхватила поклажу, закинула себе на плечо: я вас посажу.

Она благодарно заулыбалась. Мы ждали поезда, не желая прощаться; ветер вдруг распахнул ее пальто, и на меня уставились две культи — обрубки рук. Меня зашатало: господи, да как же? Что? Где? Беда какая… Она смущенно зашевелилась, поправляя пальто, пряча культи. Потом попросила: надеть его помоги, зябко. Надевая на нее нафталинное, тяжелое пальто, я давилась слезами и стыдом — за то, что несла ей всякий бред про то, что вмиг перестало казаться важным.

Подсадила ее в тамбур подошедшего состава, довела до места. Рюкзачок лег у ее ног толстой кошкой, обнял стоптанные сапоги. Плеснули озера:

— Ох, дочка… Это все сынок мой. Я ему на бутылку не дала. А он осерчал. Спьяну у него в голове помутилось, он и схватился за топор. Потом плакал, конечно. Бедовый мой. А ты, дочка, у меня возьми гостинец. Яблочко-моченовку, тут, сверху лежит, в мешке… Отказаться было нельзя. Оно было вкусным — стылое укисшее яблоко. Вкус которого остался в памяти на всю жизнь.

Изогнувшийся стрелой поезд проглотил поворот, увозя мою собеседницу к сыну. И все кончилось. Но с тех пор я не люблю конец марта. И в ароматах подступающей к городу весны мне всегда чудится тот яблочный, кисло-сладкий запах. А память возвращает вкус — щекочущий язык вкус моченых яблок.

И я думаю, как непостижима женская душа и есть ли край у материнской любви. Никогда до конца не понять.