«Красный граф» - акробат при Сталине
Толстой даже не писал этой статьи, то есть лично рук не «замарал», он надиктовал ее по телефону. И, наверное, если пытаться найти самые позорные страницы в биографии того, кого называли «красным графом», то вот эта статья ею и стала. В пропаганде борьбы с «врагами» (теми, кто еще вчера был «верным делу Ленина и Сталина») не выбирали выражений. Соответственно, те представители советской интеллигенции, которые хотели не только продолжать работать, публиковаться, писать книги и снимать фильмы, но и порой просто выжить, требовалась не просто лояльность режиму, но лояльность активная. Так, чтобы в любви к деяниям руководства страны, прежде всего лично Сталина, не было ни стеснения, ни удержу. Как говорится, кто не с нами, тот против нас. «Отсидеться» и «отмолчаться» удавалось немногим. Как правило, ценой забвения. Граф-писатель Алексей Толстой не принадлежал к числу последних. За привилегию быть обласканным Советской властью (а чего стоит только роскошный особняк на Спиридоновке 4, где ему разрешили поселиться, - ныне Дом приемов МИД России) он платил сполна. Причем не так, чтобы испытывая какие-то угрызения совести от такого безграничного и кажущегося порой беспринципным конформизма.
Ему – а это была по тем временам почти уникальная привилегия, лишь считанным единицам советской творческой элиты разрешалось такое – позволялось выезжать за границу, причем часто. К примеру, Бориса Пастернака, хотя он до поры до времени был любимцем Сталина, выпустили лишь один раз – в 1935 году на международный конгресс писателей – и больше не выпускали. А Булгакова так и вовсе не выпускали, он писал Сталину письма, с трудом добившись работы для себя.
И вот во время одной из поездок в Париж (как раз в том самом 1937 году) Толстой за коньяком исповедуется Юрию Анненкову (художнику, видному деятелю русского авангарда, проживавшему во Франции): «Я циник, мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу!» Рассказывая ему, как он переписывал «по велению партии» свой роман о Петре Первом, он и не скрывал своего приспособленчества: «Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки (так он называет Эренбурга – прим. Г.Б.)— все они акробаты. Но они — не графы. А я — граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял?»
Или вот, из воспоминаний другого эмигранта, Василия Яновского: «Когда А.Толстой приезжает в Париж, Анненков с ним пьет коньяк, беседует, хотя знаком вполне с моральным обликом Алешки Толстого… То же с Эренбургом, с мерзавцем, который в продолжение десятилетия обманывал и соблазнял французских интеллектуалов, рассказывая им про сталинский рай, хотя сам валялся в истерике, когда его вызывали на очередную побывку в Москву».
Говорят, Толстого все же собирались как-то раз арестовать. Уже после того, как впал в немилость (позже он был расстрелян) бывший «главный чекист» Генрих Ягода, с которым Толстой был дружен. Однако едва услышав такой слух, граф буквально за месяц настрочил роман «Хлеб». Абсолютно лизоблюдское произведение, которое было призвано показать «гениальную роль» Сталина, ну заодно и Ворошилова в обороне Царицына в годы Гражданской войны. Сродни тому, как Булгаков – тоже ради того, чтобы «понравиться Советской власти», - написал свою пьесу «Батум», и тоже о «выдающейся роли Сталина» в революционном движении. Правда, относительно булгаковской пьесы вождь сказал, что, мол, «не так все было». А тут ничего не сказал. И роман стал еще одной «охранной грамотой» писателя. А еще раньше была знаменитая поездка в группе писателей (Горький там тоже был, чем, по мнению некоторых, также «замарался») в 1933 году на строительство Беломорско-Балтийского канала, с последующим прославлением труда заключенных, в том числе политических, его и строивших. Прославлением именно «зековского труда», а не «освобожденного», которым любила козырять советская пропаганда.
Статья «Родина» 1937 года не вошла практически ни в один сборник произведений Алексея Толстого. Читатели знают его по «Гиперболоиду инженера Гарина», «Эмигрантам», «Аэлите», тому же «Петру Первому». В его публицистическом «официальном списке» есть другая «Родина» - мощное произведение-призыв к борьбе, написанное уже после нападения гитлеровской Германии на СССР. Военная публицистика писателя, кстати, действительно яркая и искренняя. Ну а то, что были и «минуты позора» - нам ли судить людей той эпохи и их поступки? Хотя, конечно, много тех, кто считает, что по крайней, мере принцип «неучастия» может освободить от «ответственности перед историей». Этих бы людей, конечно, переместить в те времена. Для проверки, так сказать, принципиальности на месте.