Актер Евгений Антропов: Главное — какие планки ты себе задаешь

Продолжаем рубрику «Зеркало для героя», в которой стараемся создать словесный портрет известного собеседника. На этот раз пообщались с актером Евгением Антроповым. 23 ноября начал выходить сериал «Цербер», где зрители увидят его новую работу. А дебютировал на экранах Евгений в 2007-м в фильме «Кремень». Где бы ни появлялись такие личности, они цепляют и удерживают внимание — не приевшейся узнаваемостью, но редкой в наши дни достоверностью. Почему это так?

Ноябрь. Напротив меня — человек, так рифмующийся с этой порой: глубокий, тонкий, закрытый. Будто дерево с облетевшими листьями. Рожденный в пестром сентябре. Поговорить с ним захотелось еще до того, как я узнала, что он поэт, у которого первая книга, хочу верить, появится в следующем году. А по профессии Евгений Антропов — актер.

— Волнуюсь. Не знаю, как вести разговор с вами — как с актером, поэтом или просто с человеком...

— Давайте как с человеком.

— Говорят, корнями все идет из детства. Поделитесь воспоминанием?

— У нас в Выхине, возле кинотеатра «Волгоград», стояли аттракционы. Одним из моих любимых был тот, что со скамейкой у стенки, которую вертикально раскручивали. И вот мы с одноклассником, царство ему небесное, пришли как-то и удивились: «Почему никто не катается?» Сели, два дурака, оборались во всю ивановскую, не специально, от удовольствия. Глядим — очередь. Мы отошли. Люди разместились, сдержанно покатались. И опять никого! Ведь как только ты сам подключаешься, получаешь удовольствие, другие сразу тянутся. Так везде — и в жизни, и в работе, в любом аспекте.

Когда делаешь что-то не натужно, и в этом есть момент искренности, честности, становится интересно и тем, кто рядом.

— Наверное, поэтому выбрали актерский. Но поступили на второй год в ГИТИС, на курс к Леониду Хейфецу. Зачем это вам?

— Спустя время могу сказать, что я попал туда, куда мне надо было попасть. Мы застали период, когда произошел стремительный скачок во всем. Я 86-го года рождения, и ребята чуть до и по 88-й включительно жили тогда, когда можно было звонить с уличного телефона-автомата с трубкой и бесплатно говорить 15 секунд. За это время нужно было успеть договориться встретиться на коробке (спортивная площадка во дворе. — «ВМ»), чтобы поиграть в футбол.

Потом появились мобильные телефоны. Они начали быстро меняться. Появился интернет, домашние телефоны теперь были часто заняты.

Изобрели модем... Артисты стали просто сниматься в кино, потом для каналов, затем для платформ. Когда я поступал, правильно было пойти получать образование, потому что любая профессия требует специальных знаний и навыков. Но сегодня я бы не сказал, что актерское образование особо востребовано. Потому что его негде применять. Я благодарен за то, что получил во время учебы, у меня были прекрасные педагоги, это замечательный опыт. Но куда теперь с таким багажом податься? У нас нет проектов, где это пригодится.

— Но ведь сейчас выходит много экспериментальных работ, необычной продукции...

— Мне кажется, мы теряем зрителя, потому что идем не тем путем. Даем ему «продукт». Это те же 90-е, только в культурном плане. Все аспекты всегда переплетены. Ни один не существует изолированно. Почему в 80-х появилось огромное количество маньяков? Потому что в воздухе витал треск всего по швам. Повылезало из людей то, что они долгие годы таили. Когда мы с Димой Константиновым снимали «Чудотворца», я слушал музыку тех времен, смотрел фильмы, пытался понять, что там было особого. Возникло ощущение, что в конце 1989 года люди предчувствовали, что что-то произойдет.

Они хотели свободы, и Горбачев предоставил ее. Но удивительная черта русского человека в том, что он долго чего-то просит, получает, а потом не знает, что с этим делать. Вот он привык... В 5 утра встал. Щами позавтракал. Сел на трамвай или автобус. До проходной, много вариантов какой: школа, больница, завод. На смену. Обед. Смена закончилась — на стакан с товарищами, оп... и домой. Праздники — это застолье, хорошо поесть. Потому что для послевоенного поколения в основном главное, чтобы все были сыты. Если торжество: попеть, потанцевать. Все распланировано.

Потом дали свободу, и графика нет — делай что хочешь. А что делать, никто и не знает. Поднялись те, кто понимал, как быть. Появилось засилье шоколадок, которых никто раньше не видел, другой мишуры. У людей разбежались глаза, как у индейцев, когда им привозили, грубо говоря, крышечки от газировки, а они: «О, как красиво, все блестит!» Так и мы потерялись. И сейчас с кино так же, все пестрит: вот комедия будет, здесь боевик... И вроде все правильно, но не трогает.

Хотя параллельно тогда у нас и Борис Рыжий был жив. Творческие люди в такие времена, как пророки, должны оставаться. Никуда не уйдут.

В одной из соцсетей я видел фразу: «Тяжелые времена рождают сильных людей. Сильные люди создают хорошие времена. Те рождают слабых людей. Которые создают тяжелые времена». По сути, то, что происходит сейчас, — естественная производная от того, что было до. Мы никуда не денем 90-е. Тогда большинство робких людей с богатым внутренним миром покосило. Остались непробиваемые, у которых все крайне просто — абсолютно первобытный строй. Мамонт, пещера, все товарищи, которые помогли завалить добычу, сыты. А если не завалил ты, завалят тебя — все нормально.

— Полагаете, все идет по спирали?

— Вероятно. Поскольку история циклична, мы вернулись во времена гладиаторских боев, когда люди хотели и требовали свободы, хлеба, зрелищ. В фильме «Гладиатор» Ридли Скотта есть момент, когда герою говорят: «Завоюй толпу и завоюешь свободу». Он это делает.

И когда император выносит ему приговор, опуская палец вниз, а толпа требует иного, император меняет решение, поднимая палец. Если переводить на наши реалии: есть ты, твой контент, твои подписчики, и все, тебе никто ничего не может сделать. Так было почти всегда. Если за тобой толпа — у тебя есть свобода делать что угодно. Только тогда, чтобы получить это, проливали кровь, а теперь, условно, «пластмассу».

Хоть и не везде, но в массе. Зрителям хочется быстренько и при минимальных затратах получить максимум удовольствия и комфорта. Видео из бани или с рыбалки сегодня вызывает больший резонанс, чем какое-нибудь художественное произведение. У человека есть огромный выбор, и это беда «времени интернета» — привычка пролистывать. Раньше у тебя была книжка, и ты понимал, что в нее надо погрузиться — на первой странице ничего не понятно, а потом потихонечку ты в нее ныряешь и, когда закрываешь, понимаешь, что это было потрясающе. А сейчас начал читать — неинтересно, открываешь следующую, и так далее. Это отсутствие концентрации на чем бы то ни было. А любой вид искусства требует времени и концентрации. Живопись в Третьяковской галерее нельзя просто проглядеть, она в любом случае требует подключения к себе. И если изобразительное искусство — это живопись для глаз, то поэзия, например, живопись для ума и воображения, где каждый увидит свое. Впрочем, как для зрителя важна концентрация внимания, так для творца — самоотдача.

— Мне кажется, еще и вовлеченность, и база. Как у вас происходит актерское творчество?

— В чем-то согласен. Я учился на актера на режиссерском факультете у Леонида Ефимовича Хейфеца. И он привил нам навык ставить вопросы.

Всегда говорил: «Я не буду делать из вас театр, но сделаю из вас волков, которые придут к режиссеру и возьмут его за глотку: чего ты от меня хочешь?» Это работает безукоризненно! Я уверен, и у Саши Петрова, и у Саши Паля, у следующего выпуска, было все то же самое. Не просто — «что надо?» — и побежали. Мы будем задавать вопросы. Не потому, что получаем от этого удовольствие или издеваемся. А потому, что важно понять, что я здесь делаю. Порой споришь, потому что знаешь, что это неправда, так не может быть — «...И тут ты просто, хлоп, и сальто!» — так не работает. Это не ко мне.

Любая сцена — своеобразная математика. У нас есть фраза: «Тело не врет». Организм все чувствует. Если есть драматический эпизод, порой на репетиции ты даже не включаешься. Понимаешь — сейчас сделаешь это, и организм по-настоящему затратится. Потом начнут снимать: общий, средний, крупный план. И его ты можешь уже не вывезти. Потому что организму станет неинтересно, ведь он каждый раз включается так, как если бы событие произошло в жизни. Ты можешь его уговаривать: «Старик, нам еще раз надо». А тело: «Не, не, мы только что это пережили». Мозг начинает защищаться, срабатывает инстинкт самосохранения. Порой и в жизни на большие события человек закрывается, не реагирует, чтобы не сойти с ума.

Конечно, в каждой сцене все по-разному. Но мне всегда надо сначала ногами все пройти, выверить, чтобы не было так, что начнут снимать, а тело заартачится: «Нет, тут мы врем». По идее, что сложного — вошел и сел, ан нет, не идет.

Причем ты реально пробуешь, речь не про заскоки, когда актер капризничает: «Я не хочу». А когда ты ищешь ответ: «Что я делаю? Куда? Чего?» И тут начинается математика, наверное, самая интересная часть, когда простраиваешь свое уравнение. Потом, когда ответ найден, его надо просто воспроизвести. Главное не идти, когда у тебя ничего нет.

Хотя во что-то надо и впрыгивать, но все равно в какую-то схему. Иначе, зная как снимают, будет раз «не то», два, и так далее. Поэтому иногда говоришь: «Ребят, так не может быть. Меня хватит на раз, два, ну три». Тебе сверху могут сказать: «Это ваша профессия». Но ни один нормальный режиссер так не сделает, потому что, если видит, как ты работаешь, как включаешься, он понимает, что это ценно, это самое главное. Всех разгонит к чертовой матери и станет работать только с тобой и партнерами, будет это блюсти.

А поскольку сейчас можно просто взять карандаш, намазать себе глаза, даже в сцене, где ты должен треснуть... И есть монтаж: зайдешь, поговоришь, покричишь. Режиссеру все равно. Продюсеры примут. У тебя миллион подписчиков — все всё сожрут, и... И чуда не происходит.

— Что значит «треснуть» в сцене?

— Для определенного, впрочем, довольно узкого круга людей очень важно, когда актер колется — у него подвижная психика, он «колючий».

Таков Тима Трибунцев — у него энергия такая, что можно даже в глаза не смотреть, потому что это очень страшно: ты сейчас треснешь и потом не соберешься, или он сам может треснуть.

Еще прекрасный пример — Михаил Олегович Ефремов — безусловный гений, дай бог ему здоровья, долгих лет жизни, и поскорее бы он вышел из заключения. Его эмоциональная подвижность поражает. Когда вышла «Оттепель» Валерия Тодоровского, актеры читали стихи.

И вот выходит Михаил Олегович. Читает самое известное стихотворение Геннадия Шпаликова «По несчастью или к счастью» — и просто атас, как это делает. Читает как актер. А в конце трещит по швам, быстро собирается и уходит.

А у тебя остаются огромные мурахи и состояние шока. Это не натужно, не надрывно, ты вообще этого не ожидал. Но в самом начале у него такой взгляд... Потому что актер живет — здесь, сейчас, в этом материале. И ты глаз от него оторвать не можешь, думаешь: «Как ты это делаешь?!» Несколько секунд, а у тебя жизнь делится на до и после. Вот чем интересно заниматься.

— Как вы определяете плохую актерскую работу?

— Ты понимаешь, что спектакль плохой, когда через пять минут замечаешь, что у тебя все затекло. И дело не в кресле. А в том, что тебе неинтересно, там нет внимания, и ты уже затек. Но удивительно другое — зритель на спектаклях, когда ты понимаешь, что все на сцене врут (те, кто должен играть честнее), плачет. И тогда думаешь: «А что происходит?» А публика прям слезами умывается. И аплодируют стоя. А ты сидишь один, осознаешь, что всем нравится, тебе — нет. Значит, проблема в тебе.

— Знакомая ситуация. Когда не можешь уловить то, чем пытается поделиться автор...

— Думаю, естественная потребность человека — делиться тем, что у него внутри. Но сейчас есть тенденция, что люди — режиссеры, художники, поэты, писатели — перестают создавать высказывания. Когда режиссер снимает картину — это та же живопись, но воссозданная другими инструментами. Ведь было как. Допустим, мне пришла в голову идея, я позвонил условному Толику, он написал сценарий, или я сам, а Толику дал почитать, тот подумал и сказал: «Давайте сделаем это». И у нас была бы одна препона — худсовет: не найдут ли там чего-нибудь «антисоветского». Хотя Ларисе Ефимовне Шепитько удалось его обойти. Да, ее пленка «Восхождение» лежала долго, потому что там разглядели, что вместо истории про партизан была снята мистическая притча с религиозным оттенком.

Но потом же она вышла и получила то, что должна была. И это было ее высказывание, картина. Сейчас такого нет: «Я хочу рассказать историю! — Не надо. Нам нужно, чтобы ты вот такую историю рассказывал, а еще такую». Есть время создания, а есть воспроизведения. И сейчас время уводит творцов на другие рельсы.

— Когда я читала ваши стихи в соцсети, мне показалось, что они нужны вам для самовыражения, а не ради подписчиков. Как вы их создаете?

— Это как подключение к некоему источнику. Поэты — это такие радисты. Они всегда находятся на приеме. Ходят, занимаются делами и вдруг, как по щелчку, начинают принимать текст. Как спящие агенты, которых активируют. Казалось бы, такое отношение стирает ценность индивидуальности поэта, ведь это могло прийти и к любому другому. Но нет, система работает так, что только конкретный человек может так расшифровать код. И, как он, никто не скажет. Все пишут по-разному, я это знаю. Александр Башлачев оставлял места для слов и искал их. Как Николай Гоголь, который когда не писал, объяснял: «Не вижу». Нужно увидеть, внутренним зрением. Услышать, чтобы все гремело или было шуршащим, каким угодно... Я могу зачеркивать, переписывать, искать варианты — когда как.

— Каково это — быть современным поэтом?

— Поэт ничего не пишет «не о себе». Любую информацию, которую он воспринимает извне, все равно пропускает через себя. В этом смысле мы как моллюски, фильтры. Результат выйдет, только когда в тебя что-то вошло, зацепило.

Отвечая на вопрос, это круто — внутри себя надеяться на то, что ты поэт. Тебе же этого никто не подтвердит, только потом, когда ласты склеишь, скажут: «Все-таки был!» Или наоборот: «Жаль, но нет». И ты не позволяешь сам себе ставить себя в один ряд с кем бы то ни было. Хочется? Да дело не в этом. Скорее в том, что их, поэтов, ты считаешь своими. То есть понимаешь, что с этими людьми мог бы разговаривать на одном языке, потому что они так мыслят, у них музыка стиха в крови. У них и сердце билось в своих поэтических ритмах. И ты понимаешь, что с ними по пути.

Да, у всех у них был сложный путь, понятно. И в жизни 90 процентов из них — невероятно тяжелые люди. Но это нормально, потому что это спящий агент, он на приеме. Как с ним быть, он же сорвется в любой момент и начнет писать. Художники хватаются за кисть, музыканты берутся за инструмент и начинают играть, актеры пропадают...

— Мне захотелось поговорить с вами после роли Кайзера в сериале «Киллер» — этакого нашего Мориарти. Как думаете, у персонажа был шанс спасти себя? Что могло побудить его измениться?

— Это человек, у которого внутри огромная дыра, которую нечем заполнить. Отсюда и темпоритм повествования. Он может совершать любые плохие поступки, потому что уже не знает, что еще туда засунуть, чтобы не свистело. Там хоть мир взорви, оно все равно будет свистеть.

А в принятие себя он не может пойти, потому что есть точки невозврата, мне кажется. Кайзер просто таков, что сам с собой уже не разберется. Может, условно, но не поручусь, если бы это была любовь к женщине и, конечно, если бы это была история с его родителями. Не знаю, что они должны были бы сделать для этого...

И есть еще такой момент, что, поскольку у него конфликт с самим собой, ничто извне ему не поможет. Так может казаться, но сделать это способен только он сам. Это замкнутый круг. Он думает, грубо говоря: «Сейчас, если бы все приехали, меня обняли и приняли, все было бы хорошо». Но по факту ему будут говорить, что ему рады, а он будет считать, что врут. Потому что он сам себя не принимает. И конфликт длится дальше. Это был его урок, который нужно было пройти, но он не смог — игра окончена.

— Что такое любовь?

— Отчасти, думаю, это божественное начало, причем не на чувственном уровне. И любовь — это принятие всего и вся. Ведь на самом деле никто, ни один человек не плохой — все приходят в мир, чтобы стать лучше, вправляют себе конечности кто как может. И у этого, у любви, нет предела. Но нас не учили, что сначала надо полюбить себя. В советской идеологии скорее было: себя похорони, забудь о своих нуждах, а другому помоги. Но есть завет: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Мы с нашим менталитетом неверно толкуем смыслы, отрицая, что надо начинать с себя. И какое дурацкое, получается, у нас отношение к любви: «Как я себя любить-то буду?» Но ты обязан это делать. А то что же, мы говорим, что тело — сосуд для души, а к ней, которая в нем содержится, относимся: «Ничего, потерпишь!» Полюби ее сначала, прими со всеми минусами и плюсами.

Когда с собой разберешься, можешь идти дальше, на прием других. В лоб мы воспринимаем и слова: «Ударили по одной щеке — подставь другую». Но вот ведь оно, принятие — если тебя даже это не выбивает из баланса. Обычно тебя ударят, и ты посыпешься. Начнешь думать: за что прилетело? А подставишь другую: «Хочешь — секи. Тебе станет легче?» И тут же ударивший сбивается, ведь ждал другой реакции, что ему ответят на его уровне. А ты — раз, и потушил. И выходит, что нет значения кто, что и как делает. Главное — что и как делаешь ты сам, какие планки себе задаешь.

ДОСЬЕ

Евгений Сергеевич Антропов родился 17 сентября 1986 года в Москве. Получил театральное образование — в 2008 году окончил РАТИ-ГИТИС, курс Леонида Хейфеца. Несколько лет играл в спектаклях Театра.doc и Центра драматургии и режиссуры. Сниматься в кино начал в 2007 году, исполнив главную роль в фильме «Кремень» (режиссер Алексей Мизгирев). Сейчас в его фильмографии более 70 ролей в кино и сериалах.

ФИЛЬМОГРАФИЯ

• Цербер (исторический мини-сериал, 2023)
• Сансара (фантастический сериал, 2023)
• Балет (драматический сериал, 2023)
• Семья (комедийный сериал, 2022)
• Многоэтажка (драма, 2022)
• Киллер (детективный сериал, 2022)
• 1941. Крылья над Берлином (военная драма, 2022)
• Перевал Дятлова (сериал, 2020)
• Русалки (сериал, 2018)
• Город (детективный сериал, 2015)
• Чудотворец (драматический сериал, 2014)
• Жизнь взаймы (драма, 2008)
• Кремень (драма, 2007) и многие другие фильмы и сериалы.