«Я русская женщина и могу терпеть долго»: Ольга Остроумова — о культовых ролях, замужестве и внуках

Народная артистка РФ Ольга Остроумова из тех людей, слушать которых хочется часами: каждый ее рассказ — мини-спектакль, поставленный без репетиций, с юмором и без намека на звездную болезнь. «Вечерняя Москва» пообщалась с актрисой.

Сегодня Ольга Остроумова активно работает, неизменно по-доброму относится к людям и по-прежнему надежно защищена от звездной болезни самоиронией и какой-то удивительной, неожиданной прямотой.

— Ольга Михайловна, многие считают вашей «визитной карточкой» роль в фильме «А зори здесь тихие…» Она правда мощная, но для меня вершина — «Василий и Василиса». Помню, что подростком прорыдала весь фильм и почти возненавидела вас — за то, что вы так долго не прощали Василия! Вы были совсем молоденькая тогда, а играли такую возрастную роль…

— Мне было лет тридцать пять, кажется. Но меня старили: наносили какой-то невероятный пластический грим, когда сначала сильно растягивают лицо, потом мажут его чем-то похожим на клей, и ты весь покрываешься морщинами.

— А глаза? Они же молодыми остаются.

— Глаза притухают с возрастом, верно, но поскольку в фильме было много игры, их молодость как-то не замечалась. Там все было мощным: рассказ Валентина Распутина замечательный, и партнер у меня был прекрасный. И история абсолютно библейская. До такого прощения надо дожить, чтобы это понять… Помните, в конце жизни Василиса приходит к нему и говорит: «Прости меня за то, что я не могла простить тебя всю жизнь!» А он отвечает: «И ты прости меня!» Эта сцена просто невероятная. Я так благодарна судьбе, что у меня в жизни был этот фильм.

— Вас сразу утвердили на эту роль?

— Нет, Василису должна была играть Инна Чурикова. Они с Михаилом Кононовым очень хотели повторить успех картины «В огне брода нет», но Панфилов почему-то ее не отпустил — не знаю, почему, может, просто не хотел, чтобы она у других режиссеров снималась. И позвонили мне. Я приехала на Киевский вокзал, чтобы на 34-м троллейбусе доехать до «Мосфильма», но все было перекрыто — была какая-то эстафета. И я пошла на «Мосфильм» пешком, не оттого, что мне так хотелось сниматься, а потому что я так устроена — ну как я могу не прийти, если меня ждут! Эта пунктуальность и обязательность у меня от родителей, наверное. Вошла в кабинет режиссера Ирины Ивановны Поплавской, а рядом с ней сидит какой-то сморчок, оказалось — это Кононов, он в кепке и такой одежде странной, наверное, был на фотопробах. Оглядел меня с ног до головы и говорит: «Нет, не то!»

— А вы не были знакомы? Честно говоря, прозвучало это как-то обидно, если не по-хамски...

— Нет, мы не были знакомы, но в таких словах нет ничего страшного, поверьте. Поймите: он же с Чуриковой сниматься хотел и знал уже, какой это непростой сценарий... Он меня всю картину игнорировал, совсем я им не принималась. Но благодаря этому я была очень собранна, мне, вероятно, хотелось доказать ему, что я — Василиса. А к концу съемок у меня проход был — из калитки в дом по двору. И вдруг Кононов ко мне подошел и говорит: «Вот это, старуха, ты хорошо сделала!» И потом мы с ним отлично общались, не скажу, что дружили семьями, но приняли друг друга абсолютно.

— У меня перед глазами стоит эпизод, когда Василисе приносят похоронки… Очень сильная сцена! Так было прописано в сценарии?

— В сценарии было написано, что Василисе приносит похоронки председатель сельсовета, она его выгоняет за ворота и падает на деревянный настил во дворе. Я сказала Поплавской, что не знаю, как это играть. Вот тебе дают две бумажки — это все, что осталось от твоих сыновей. Я понимала, что если сейчас упаду — это будет актерская игра и чудовищная неправда — про горе, которое вместить в себя невозможно.

И я убедила Ирину Ивановну, что это нужно снять иначе. По сценарию, Василий приходит, Василиса стоит у комода, поворачивается к нему и говорит: «Сыновей наших, Александра и Степана, убило». Говорит сразу, как только он вошел. Но ведь в нас живут стереотипы — человека надо подготовить к такому известию, как же она может вот так сразу все ему вывалить, в лоб… Я измучилась, с Левитиным (режиссер Михаил Левитин был в то время мужем актрисы. — «ВМ») советовалась. И он мне сказал: «Это же самый родной ее человек!» Но я опять до конца не поняла. И вот наступил день съемок. Я стою у комода и вдруг понимаю, что сейчас произойдет что-то совсем не актерское. Поворачиваюсь, а сказать ничего не могу — губа трясется. Но как-то выдавила из себя: «Сыновей наших, Александра и Степана, убило…» — и вдруг завыла, как в деревнях на похоронах: «Ой вы, мои соколы, да на кого же вы нас оставили…» — и пошла к Кононову, и он меня обнял. Потому что ни подруга, ни соседка, никто не может разделить такое горе, это может сделать только отец этих детей.

Вот она, сложность жизни человеческой. Она ждала его и спасла, может быть, своим ожиданием, сделала так, чтобы Василий вернулся и они вместе оплакали своих детей... Так и сыграли. Грандиозная у меня профессия, она не прощает лжи.

— Ольга Михайловна, давайте «к истокам». С детства в актрисы хотели?

— Сначала мама меня привела в балетный кружок Дворца пионеров, а руководила кружком некая Данилова, женщина лет пятидесяти, тогда мне показалось — пожилая. Занятия уже шли, я встала к станку, естественно, ничего не могла, а Данилова была строга. Я испугалась, и все на этом закончилось. Потом хотела быть… Не знаю кем. Увлекалась Эдит Пиаф, собирала книжки про нее, понимая: это чудо — так петь! У нас дома всегда пели, когда собирались, — папа был учителем в школе рабочей молодежи, к нам часто другие учителя приходили, родные приезжали, и все пели. Потом я два года ходила в Народный театр и еще до школьного выпускного уехала поступать. Мама напекла пирожков в дорогу, билет купили, и я поехала в никуда, у нас даже знакомых не было в Москве, чтобы у кого-то остановиться.

— Как же отпустили-то?

— Да я как-то убедила близких, что поступлю и сразу получу общежитие. В ГИТИСе еще до первого тура были предварительные прослушивания, абитуриентов заводили десятками, а потом говорили, кому остаться. А меня не назвали. Я читала абсолютно не свой репертуар, нечто героическое, а еще у меня был страшно высокий голос, я потом и закурила, чтобы его сделать пониже, погрубее. Такой голос подходил бы травести, но я была очень даже крепенькая. И для меня, как я сейчас понимаю, было страшной неожиданностью, что моя судьба разрешилась так быстро — только приехала, и мне почти сразу сказали «нет». И со мной случилось то, чего вообще не бывало никогда: я забилась под какую-то лестницу и скулила там взахлеб. Но меня точно кто-то держит на этом свете, может, потому, что папины предки, включая любимого моего деда, в семи поколениях священники. На этих прослушиваниях всегда помогали второкурсники и третьекурсники. И я услышала мальчишеский голос, я даже не видела его лица через свои слезы и сопли: «Возьми другой репертуар и иди на первый тур. Ты что думаешь, они тебя запомнили?» Я пошла в деканат с распухшим лицом и носом и говорю: мне негде ночевать. И мне дали место в общежитии на Трифоновской!

В комнате было полно народу, человек семь, если не десять. Я решила взять «Мороз и солнце, день чудесный», пошла с ним на первый тур и в результате прошла до конца. А потом у меня были потрясающие учителя — Варвара Алексеевна Вронская, преподававшая актерское мастерство, и Зоя Дмитриевна Курдюмова, вечный второй режиссер Ростоцкого. Учитель — это не тот, кто тебе назидания преподносит, а тот, от кого ты сам берешь то, что тебе нужно. И я от каждого из них брала… Однажды Вронская позвала нас порепетировать у нее дома, а жила она у Никитских ворот. Мы пришли, она встречает, а с ней вместе выходят два взрослых ее сына-близнеца, у обоих синдром Дауна. Она говорит: «Познакомьтесь, это мой сын Сережа, это мой сын Алеша». Она играла у Станиславского и ушла, и я, увидев их, поняла тогда, почему. Гениальная женщина, какое великое достоинство было в том, как она приняла эту ситуацию.

— Вы заговорили об учителях, а я сразу вспомнила культовый фильм «Доживем до понедельника», в котором вы снимались.

— Вы не поверите, но я сама этот фильм оценила относительно недавно. Включила телевизор, только-только начался его показ, я начала смотреть и не смогла оторваться. Как он вообще мог появиться тогда? Никто не знает. А в наше время историю стремятся переписать кто ни попадя.

— И пока, что ценно, его не пересняли! Кстати, а вы видели ремейк «А зори здесь тихие...»? И как вы, актриса, понимаете смысл ремейков?

— Нет, не видела, не могу, не понимаю и не хочу понимать. Пусть делают, я же не могу запретить, просто смотреть не буду, и все. Отойду, не мое это.

— После нескольких лет работы в ТЮЗе у Хомского вы поработали в Театре на Малой Бронной и перешли в Театр имени Моссовета. Звезды не травили молодую красавицу?

— Вы знаете, нет. И я даже убереглась от трудностей в отношениях с Ольгой Яковлевой.

— Хотя все вспоминают, что рядом с музой Анатолия Эфроса было невозможно… Об этом, кстати, рассказывал и Валентин Гафт.

— Ну у Валентина Иосифовича (третий муж О. Остроумовой. — «ВМ») были свои версии происходящего, и характер тоже непростой. Перед Яковлевой многие пресмыкались, причем даже некоторые внешне независимые люди. Но у меня с ней сохранились совершенно замечательные отношения. Я вообще либо хорошо отношусь к кому-то, либо никак, и есть лишь два человека, с которыми не здороваюсь.

— Вы ведь застали ярких персонажей той театральной поры…

— Это точно. Когда я уходила из ТЮЗа, над ним витал Дух зла — Илья Коган, тогда он был там директором. Я пришла и, абсолютно ничего не зная о нем, сказала: «Илья Аронович, меня приглашают на Малую Бронную, я хочу уйти». А он в ответ: «Понимаете, я ведь могу сделать так, что вас ни один театр не примет!» А у меня все идет не от ума, а как-то изнутри. Я подняла на него глаза и сказала просто: «Но ведь вы этого не сделаете». И как-то обезоружила его, что ли… Я поняла, что он сможет так сделать. И когда он пришел в Театр на Бронную, он его и разрушил. Ну а в Театр Моссовета я ушла с Бронной потом, когда ушли Эфрос и Дунаев. Я помню все эти собрания. Я не понимала, как быть вместе на сцене после того, что было друг другу сказано, а говорились ужасные вещи.

— В итоге ваш театр — какой?

— Какой мой театр… Тот, в котором служу!

— А как вы относитесь к нашумевшим современным постановкам?

— Я была членом жюри «Золотой маски» и несколько раз… изумлялась. Что-то непонятное, чужое мне на сцене было. Будто цель — одна: эпатировать! И всегда найдется зритель, который на такое пойдет. А бывает и просто откровенное дурение. Я вот буду дурить вас, говорить, что это постмодерн, выдавать это за некий «новый современный театр», — а вы верьте, смотрите.

— Простите, не могу не спросить о личном. Тем более, это секрет Полишинеля: вы были замужем за Михаилом Левитиным, потом — за Валентином Гафтом. В одном интервью вы сказали, что пережили крайне болезненный развод с Левитиным. Как вы решились на уход?

— Я русская женщина и могу терпеть долго. Но когда говорю «все», значит «все». Когда наступили на мое женское достоинство, я уже не просто умом или сердцем не стерпела, я поняла, что дальше я либо есть, либо меня нет как человека. Я как жена все узнала последней.

— Два удивительно сильных, мощных мужчины были рядом с вами. Каково это было?

— Но мощнее оказалась я — мощнее и того, и другого.

— В том смысле, что все тащили на себе?

— Всегда. К моему 75-летию обо мне сделали фильм, я его и не смотрела сначала — ну как-то странно о себе смотреть кино, правда? А потом звонит сын, Миша: «Мама, мне позвонил папа, причем в восемь утра, и кричал — какая у вас прекрасная мама, без нее нет мира, нет жизни, вообще ничего нет, какая она прекрасная!» А позже Левитин позвонил и все то же самое сказал мне. Сейчас все улеглось, мы как-то даже Новый год праздновали вместе, он с Машей, женой, и мы с Валей. И я никогда не мешала детям с ним встречаться. Но боль уходила несколько лет.

— Но и Валентин Иосифович был не прост…

— Валя долго не мог меня принять — такую, какая я есть. У него были, видимо, до этого какие-то другие женщины, другой опыт общения — они все, по его словам, как-то его обирали, трясли, и он все время думал, что я тоже буду его обирать. Зарабатывал он хорошо, мне вот нужно было приложить усилия, чтобы заработать, а к нему деньги шли сами. Я помню, он лежит на даче на диване и говорит: «Нет, мы не подходим друг другу!» А я всегда была «нараспашку», что, кстати, многих отпугивало. Когда он десять раз повторил эту фразу, я сказала: «Если ты еще раз это скажешь, мы расходимся!» И он замолчал. Ну а через несколько лет он все понял. Оказалось, что о нем заботятся, дарят подарки, а он их страшно любил, и никто его не «трясет», а себе я вообще ничего не покупаю. Ему трудно было поверить в то, что я такая, какая есть. Но он это понял. И даже посвятил мне десять строк, конечно же, все преувеличив.

— Это изумительное стихотворение «Освещена лучом…» Он с такой гордостью рассказывал в интервью, что вы читаете на концертах его стихи!

Полностью я оценила их только после его ухода… Я Валю считала человеком без кожи. Как это ни странно: вроде он такой острый, все боятся его языка. А для меня он был олицетворением розы из «Маленького принца»: он выпускал заранее шипы, чтобы не дай бог его не ранили. Он грандиозно мог сказать. Например, мы однажды выпускали спектакль, априори провальный, ставил его Мильграм. Я шла на него, как Зоя Космодемьянская, понимая, что провал неминуем, но отказаться было невозможно. И я попросила Валю посмотреть. Он посмотрел и сказал коротко: «Это что-то из жизни клопов!» И я так же, как вы сейчас, расхохоталась — ну а что было делать?

— Но это правда смешно. А за что-то он хвалил?

— Про антрепризный спектакль «Стеклянный зверинец», поставленный Александром Мариным, сказал: «У тебя эта роль — на «Оскар»! Он говорил сразу то, что у него есть. И я это ценила. Знаю, что он никогда не хотел обидеть кого-либо специально. Но «клубника в сметане — Доронина Таня» — это разве не правда? Кстати, сейчас наконец собирают его четырехтомник, там все лучшее собрано, очень надеюсь его увидеть… Когда мы взяли кредит и купили квартиру, я с ног сбилась, занимаясь ремонтом: все время надо было следить, как и что тут делается. И вот убрали жуткую грязь, все доделали, и Валя приехал. Вошел, покрутил головой и говорит: «А знаешь, как это будет называться? «Музей-квартира Гафта». Ну конечно, я возразила: тут еще и Остроумова будет жить! Смешно и тепло вспоминать… Валя мне как-то рассказал, что Шура Ширвиндт, когда пошли слухи о нашем романе, спросил у него: «Валь, а у тебя правда что-то закрутилось с Остроумовой? Ты что! Она же святая!» Но я не святая, конечно.

— Я думала, что при таких генах все ваши нисходящие поколения пойдут в актеры...

— Внуков у меня пятеро, они замечательные. Актерская, по-моему, только одна — Фаня, но про остальных видно будет… Про последнюю внучку вообще пока ничего не скажу — ей только годик.

— Ну и как вам «поколение гаджетов» в целом?

— У внука Захарки в школе есть читательский клуб, и меня попросили там выступить. Мы с ребятами просто разговаривали. Я им рассказала, как мы эпизод в бане снимали в «А зори…», и про Ростоцкого, и про Виктора Некрасова с его книгой «В окопах Сталинграда». Ах, какая настоящая это книга! Мне потом учительница пишет — ребята в удивлении, такой разговор получился, они не ожидали. И мне было весело и интересно с ними. Я о поколении могу судить лишь по внукам, а с ними есть о чем поговорить. Когда-то давно я читала им на ночь «Капитанскую дочку», мы дошли до того места, когда Пугачев отпустил Гринева из крепости да еще подарил тулуп, Захарка говорит: «Бабуль, а у него есть все-таки совесть!» Как хорошо, что человек в девять лет об этом думает! Кстати, когда про меня к юбилею делали фильм, Захарка сказал, а ему было лет 13–14 тогда: «Я долгое время думал, что бабуля моложе мамы». Возраст я не скрываю.

ДОСЬЕ

Ольга Михайловна Остроумова родилась 21 сентября 1947 года в Бугуруслане Чкаловской области. Народная артистка РФ, лауреат Гос премии СССР. Актриса Театра им. Моссовета.

Работала в Московском ТЮЗе, в Театре на Малой Бронной, в театре «Эрмитаж». В ее фильмографии больше 80 киноролей, в том числе в таких фильмах, как «Доживем до понедельника», «А зори здесь тихие...», «Любовь земная», «Судьба», «Гараж», «Василий и Василиса» и многих других.