От встречи до встречи лишь письмо: роман Николая Эрдмана и Ангелины Степановой
К ней подошли с известием о его смерти. Выразили соболезнование. Сказали, что если решит поехать на похороны, все устроят, в спектаклях заменят. Молча выслушала, уронила: «Я для себя давно его похоронила».
Минуло 42 года с начала их романа и 35 лет — после разрыва. Шесть больших ролей с такими партнерами, как Станиславский, Качалов, Тарханов, были за ее плечами, когда она в 19 лет вышла замуж за Николая Горчакова, ближайшего сподвижника мэтра, впоследствии автора известной книги «Режиссерские уроки Станиславского», переведенной на многие языки мира. Немирович-Данченко, встретив молодую актрису в фойе и поздравив, заметил: «Для начала — это неплохо».
Они с мужем жили в Кривоарбатском переулке, имели открытый дом — одну большую комнату, куда наведывались друзья: Олеша, Катаев, Бабель, Мейерхольд с Зинаидой Райх. Однажды пришел Николай Эрдман с женой, балериной Надеждой Воронцовой, которую все звали Диной, а он называл в письмах «моя маленькая малютка». Два года, как он женат на ней гражданским браком, и два года, как знаменит. Успех пьесы «Мандат» в постановке Мейерхольда вознес его на вершину славы.
Они встречаются: тоненькая, стройная, гибкая, как змея, 23-летняя драматическая актриса с самостоятельным, твердым характером и 28-летний денди в непременной черной бабочке, застенчивый пижон, умница и остроумец. Он пишет не только пьесы, но и стихи.
Визиты его в Кривоарбатский учащаются. Теперь он приходит уже один. Потом приходит, когда она одна. Первое объяснение происходит на праздновании 30-летия МХАТа. Они влюблены, они тянутся друг к другу, начинается пылкий роман в жизни и роман в письмах, которые Степанова сохранит до конца дней своих. Он часто едет туда, где гастролирует Художественный театр, и даже туда, где Степанова проводит свой отпуск. Изобретал предлог. Жили, разумеется, в разных гостиничных номерах. В письме из Москвы в Батум он вспоминает то, что было между ними в Харькове:
«Мне было очень хорошо с Вами. Я никогда не забуду Ваших утренних появлений со стаканом чая в руках и Ваших таинственных исчезновений ночью, о которых я узнавал только на другой день. Я никогда не забуду Ваших слез и Ваших улыбок. Я никогда не забуду Харьков. Милая моя, длинноногая барышня, не грустите над своей жизнью. Мы были почти счастливы. А для таких людей, как мы с Вами, почти счастье — это уже очень большое счастье».
Чувство настолько захватило Степанову, что она рассталась с мужем и переехала жить к товарке по сцене. Эрдман с «маленькой малюткой» не разошелся и никуда не переехал. Он будет женат трижды. Все жены — балетные. Всем будет писать письма. Но «Ты», «Тебе», «Тебя» с большой буквы — только Степановой.
«Любви и дружбе нужно учиться по Твоим письмам. Может быть, Ты так хороша, что даже сама не знаешь, сколько грации, нежности и заботливости Ты в них вкладываешь. Не оставляй меня, милая, своими письмами и не брани меня за мои. Знай, о чем бы я ни писал, я всегда думаю о пятом-десятом…»
«Пятым-десятым» они шифровали свои интимные отношения, которые так и не закончились браком. Лину отсутствие формального штампа в паспорте, казалось, не слишком волновало. Она была окружена вниманием мужчин и с удовольствием носила прозвище «прелестной разводки». Ей нравилась тайна их любви, и хотя по временам она и огорчалась, и печалилась, над всем преобладало ощущение счастья, которое они дарили друг другу. Между тем над Эрдманом сгущались тучи. В очередном любовном письме, отправленном Лине в Ялту, несколько проброшенных строк:
«Два дня назад Бубнов прислал Мейерхольду бумагу о запрещении работы над «Самоубийцей». В театре паника. Мейерхольд собирается ехать со мной к Горькому. Что из этого получится — не знаю. Для меня это катастрофа не авторская, а человеческая».
Бубнов — нарком просвещения, ведавший театрами. 1931 год. До настоящих репрессий, которые обрушатся и на голову Эрдмана, и особенно на голову Мейерхольда, еще далеко.
Руководитель МХАТа пишет личное письмо вождю:
«На наш взгляд, Эрдману удалось вскрыть разнообразные проявления и внутренние корни мещанства, которое противится строительству страны».
Вождь отвечает так же лично: «Я не очень высокого мнения о пьесе «Самоубийство».
Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна… Тем не менее я не возражаю против того, чтобы театру сделать свой опыт и показать свое мастерство. Культпроп ЦК нашей партии… поможет Вам в этом деле. Суперами будут товарищи, знающие художественное дело.
Я в этом деле дилетант. Привет. Сталин». Игры кошки с мышкой отработаны до блеска. «Дилетант» скромно уходит в тень. «Супера» знают свое дело. Репетиции во МХАТе остановлены. Работа Мейерхольда, добившегося-таки разрешения на спектакль, едва приблизилась к концу, — запрещена.
Эрдмана арестуют в 1933 году в Гагре, на съемках фильма «Джаз» — первое название прославленных «Веселых ребят». Сценаристы — Николай Эрдман и Владимир Масс. Предъявленное обвинение: «за сочинение нескольких басен, носивших антисоветский характер». Артист Качалов будет винить себя — за то, что прочел на правительственном приеме в Кремле пародийную «Колыбельную» Эрдмана. Сталин любил шутить сам и не любил, когда шутили другие. Заканчивались стихи так:
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит,
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле.
Сталин, считал Качалов, принял шутку за издевку, в чем, возможно, была доля истины, и обиделся. Он таил обиды на многих. Для них это плохо кончалось. В те годы МХАТ курировал от ЦК партии Авель Енукидзе, друг юности Сталина. Енукидзе арестуют и расстреляют в 1937 году. Бубнов, как и другие высшие чиновники и друзья Сталина, погибнет в тюрьме. Эрдману повезло. Он остался жив... Степанова отправилась к Енукидзе, который, как она говорила, «опекал ее с отеческой нежностью». Другие отзывались о нем грубее: бабник. Перемежая лесть с угрозами, Енукидзе принялся запугивать актрису, а она настойчиво продолжала просить о свидании с арестованным. Енукидзе спросил, что заставляет ее так опрометчиво поступать. Она ответила: «Любовь». Свидание состоялось.
«Мы произнесли всего несколько слов, а главное сказали друг другу неким внутренним посылом, смысл которого был доступен только нам двоим».
Эрдмана сослали в Енисейск. Судьба отпустила им совсем немного полной близости. Остальное было в письмах. Но не все. Ей хотелось каждый день разговаривать с ним. Расстояния, отсутствие точного адреса, климат, при котором почта застревала на какихто сибирских трактах, на непроходимом Енисее, — Лина упорно пробивалась сквозь все непогоды с главными словами, в каких он так нуждался.
«У меня столько любви к тебе, что если ты дашь возможность отсылать частицу ее к тебе, мне будет гораздо легче…»
Он рассказывал ей, в какие условия попал в Енисейске. На Енисее застряло семьдесят пароходов, и люди вынуждены были зимовать в Енисейске. Его поместили в комнате, где, кроме него, обитало трое взрослых и четверо детей.
«Таких крикливых, сопливых, грязных, мокрых и картавых ребят Ты, наверное, никогда не видела. Крик и плач не смолкали с вечера до утра. Картавили все по-разному. Старший говорил «скола», помладше — «шкора», третий — «школа», а самый маленький — просто «ааа-ааа…»
Она отправляла ему посылки, где были конфеты для детей и папиросы «Герцеговина Флор», а то и «амброзия» (спиртное) — для него. Как-то он обмолвился, что не может читать и писать — часто нет света. Она закупила батарей, ламп, проводов и выслала тяжелую коробку в Енисейск с подробной инструкцией, как соорудить то, что она именовала «моим электричеством», то есть независимое освещение. Он сердился, укорял ее за трату денег и времени, но, конечно, ее забота о нем трогала его до глубины души.
«Твой фонарь — чудо техники, нежности и внимательности».
Сообразительная, живая, деятельная, она не позволяла себе унывать.
«...Твоей длинноногой сегодня 28 лет, и эта старая грымза извещает тебя, что она без конца о тебе думает и мечтает и что ты для нее дороже всего и всех…»
Она была, похоже, как стальная пружинка и могла справиться с любой ситуацией. Но не такая уж и стальной она была по правде. Чуть ли не единственный раз позволила себе слабость. Ночью, когда все чувства обострены, не смогла удержаться и села к столу:
«Очень трудно вспоминать твои отказы от меня, твои уходы — страшно, что это будет опять. Совершенно ясно, что жить без тебя не смогу, уйти от тебя мне самой невозможно. Понятно, что, попадая в круг этих мыслей в одиночестве, слыша иногда фразы, которые люди бросают о наших с тобой отношениях, узнавая какие-то твои домашние дела, я не могу сладить с собой, пойми! Милый, я знаю, что эти эгоистические бабьи мучения и мысли уйдут, что любовь моя шагала и будет шагать через них… Я донесу тебе мою любовь, и если она когда-нибудь понадобится тебе, ты возьмешь ее чистой, большой и глубокой…»
Звучит как чеховское у Нины Заречной в «Чайке», которую она сыграет: «Если тебе понадобится когда-нибудь моя жизнь, то приди и возьми ее…» Так любят женщины. В надежде смягчить участь любимого Лина заведет знакомство с молодым красавцем по фамилии Горшков, ответственным сотрудником НКВД.
«Вчера был разговор, которого ждала. Он сказал мне, что хлопоты мои не прошли даром, что о моем деле помнят и изменения будут».
Эрдман не реагирует. Или не верит, или боится сглазить, или ему это не очень нравится. Сцена по-преж нему влечет Эрдмана. После «Мандата» и «Самоубийцы» он садится за новую вещь — «Гипнотизер».
«Не писал Тебе несколько дней, потому что подготовлял убийство. Вчера я зарезал свою пьесу. О покойниках говорят хорошо или вообще не говорят. Не будем же о ней говорить — для нее это будет самое хорошее, и для меня тоже… Целую тебя, моя ненаглядная, будь счастлива».
С червем сомнений он справится и продолжит работу.
«Очень счастлива, что пьеса осталась в живых, что ты помиловал ее» — пишет Лина.
Она упорно и последовательно осуществляет план свидания с любимым. И энкавэдэшник Горшков действительно помогает ей.
«Сегодня получила бесплатный проезд Москва—Енисейск и обратно. В первый раз я почувствовала реально свой желанный отъезд… Пожалуйста, напиши мне о пароходах…»
Все получилось. Они свиделись и провели десять суток вместе под впервые обретенной своей крышей над головой. Оба были счастливы. Уплывая от него на пароходе после этих десяти суток, она набрасывает поспешные сумасшедшие строки:
«...Слышу скрип твоей кровати, пение ребят под окнами, звук твоего голоса, твои шаги… Вижу твой последний взгляд… Вчера долго стояли, грузили дрова. Смотрела на енисейский закат, потом на луну. Старалась быть сильной, мужественной. У меня еще ничего не укладывается в голове, я знаю только, что мы все равно вместе…»
И — уже близко от Москвы:
«Через несколько часов Москва. Все позади. Не забывай, не оставляй меня. Давай помогать друг другу — жить так трудно. Целую твои руки, обнимаю тебя, ненаглядный мой».
Она не оставляет усилий по облегчению его участи.
«Вчера разговаривала о тебе со своим знакомым. Он считает твое пребывание в Енисейске нецелесообразным и спросил меня, в каком промышленном центре ты хотел бы находиться. Речь шла о Магнитогорске, Новокузнецке и Свердловске. Получив это письмо, дай мне телеграмму с указанием выбранного тобой города».
Знакомый — все тот же Горшков. При его активном содействии местом пребывания Эрдману был назначен город Томск. А потом до Степановой дошел слух, что туда собирается жена Эрдмана Дина.Этого удара актриса уже не выдержала. Вот когда она показала характер. Взяв себя в руки, она резко оборвала переписку. Напрасно Эрдман задавал ей беспокойные и грустные вопросы — ответом было полное молчание. В августе 1937 года Степанова познакомилась с писателем Александром Фадеевым. Он стал ее гражданским, а затем и официальным мужем. В этом браке у Степановой родился сын Миша. Ее годовалого сына Сашу, отцом которого был красавец Горшков, Фадеев усыновил. Дина умерла от брюшного тифа в 1942 году. Фадеев застрелился в 1956 году. Степанова и Эрдман встретились через 22 года.
«…он взял мои руки и долго вглядывался в мое лицо. Я тоже смотрела на измененные временем знакомые, милые черты. Мы оба были взволнованы…» (из дневника Ангелины Степановой).
Больше они не виделись. Народная артистка СССР, выдающийся театральный мастер Ангелина Осиповна Степанова пережила Николая Робертовича Эрдмана на тридцать лет.
«На всю жизнь у меня осталась боль за творческую судьбу Николая Робертовича. Судьбу, так блистательно начавшуюся. Осталась боль за его исковерканную жизнь, за невозможность проявить себя правдиво в искусстве. Он живет у меня в памяти молодым, с неосуществленными творческими замыслами, с несбывшимися надеждами, лишенный того большого места в литературе, какое должен был занять молодой многообещающий талант. Когда я думаю о Коле, мне хочется горько плакать. Отчего сейчас, в свои годы, душа моя скорбит и не хочет слышать разума?..» (из дневника Ангелины Степановой).
Оттого, должно быть, что большая любовь не проходит…