Михаил Шуфутинский: Мы вместе с Пугачевой прогуливали философию и политэкономию

В канун 3 сентября корреспондент «Вечерней Москвы» встретился с советским и российским певцом, пианистом, исполнителем, музыкальным продюсером, заслуженным артистом Российской Федерации и лауреатом премии «Шансон года» Михаилом Шуфутинским. Знаменитый музыкант пригласил корреспондента «Вечерней Москвы» в свой дом. Он угостил журналиста чашкой кофе и рассказал читателям газеты о своей непростой и интересной жизни в США, возвращении в Россию, дружбе с Пугачевой и Розенбаумом и о своей творческой семье.

— Михаил Захарович, вас воспитывали бабушка и дедушка Берта Давидовна и Давид Яковлевич. Они имели отношение к музыке?

— Нет. Я был маленький, не очень хорошо их помню. Дедушка был пенсионером, не знаю, кем он работал раньше. А бабушка у нас была театралка. Они с ее сестрой ходили на спектакли, вечно обсуждали оперы, спорили о музыке, но прямого отношения к театру она не имела. А вот мой отец был музыкальным человеком.

— Он играл на каком-то инструменте?

— Конечно! Девятнадцатилетним подростком он ушел на фронт. После войны учился в медицинском институте и играл в оркестре. С ними работал знаменитый в то время музыкант и дирижер — Борис Ренский. Он руководил джазовым оркестром в институте. Папа у него играл на трубе. Еще он играл на гитаре, аккордеоне и пел. Все мое пение пришло от отца. Помню, как я маленьким засыпал и слушал, как папа с друзьями-студентами, которые собирались у нас дома, пели песни. «Будь проклята ты, Колыма», «Таганка» — то, что они пели, было модно и запрещено. Эту манеру я уловил…

— В каком районе Москвы вы жили тогда?

— Мы жили в Салтыковке, за городом. У нас не было квартиры, была дедушкина дача, на ней все и обитали.

— Ваш дедушка родом из Елисаветграда, который потом переименовали в Кропивницкий, потом — в Зиновьевск, потом — в Кирово и в конце концов — в Кировоград. Вы там бывали?

— Конечно! В Кировограде я бывал много раз, на гастролях. Тогда это еще была одна страна. И после возвращения из Америки я также приезжал туда выступать. Был в Черкассах, где родилась бабушка. А мама моя родилась в городе Нежин. Корни с Украины.

— В своей книге вы упоминаете первого учителя музыки — Сергея Рафаиловича Сальникова. Он всегда поощрял ученика, говорил: «Вот сегодня уже лучше». Вы так делаете?

— Конечно. Надо говорить человеку, что он развивается. Поощрение, эмоциональный всплеск помогают человеку двигаться, действительно достичь большего. Это — помощь. Мысли, слова материальны.

— Вы играли на аккордеоне, но к этому инструменту в те годы было отношение как к «буржуазному» инструменту. Неужели это правда?

— Аккордеон создали в Австрии. К нам он пришел из Франции и Италии. «Это не наше!» — во времена моей молодости считали, что у нас все должно быть советское. Балалайка, баян — более патриотичны. Слава богу, фортепиано и скрипка не попали под репрессии. Мне намекнули, что лучше переучиться на баян…

— На аккордеоне вас научил играть папа?

— Нет. Меня учил Сергей Рафаилович Сальников! Отец купил на рынке трофейный немецкий аккордеон, он был прекрасен. Блестящий, черный, с красивыми большими клавишами, с потрясающим перламутровым узором. Это была дорогая вещь. Папа играл на нем, я слушал и смотрел. Мне нравилось все: и как аккордеон выглядит, и как звучит. И я учился. Потом, для музыкальной школы, пришлось переучиваться. Это было не так легко. Но дети впитывают новое как губка, я научился. Только баян я люто ненавидел.

— Вы с детства любили джаз…

— Я увлекся джазом еще в музыкальной школе. Я ее окончил и стал играть в оркестре в клубе фабрики «Гознак» — той самой, которая печатает деньги. Оркестром руководил музыкант из Большого театра, меня взяли туда с аккордеоном. Мы играли отличные джазовые аранжировки, выступали на танцах. Потом пианист ушел на пенсию, и мне предоставили фортепиано. Я трансформировался, стал играть и в других маленьких джазовых оркестриках.

— После школы вы пошли учиться в музучилище?

— Я окончил вечернюю школу-восьмилетку. Учился я не очень хорошо. Даже остался в восьмом классе на второй год. Мы играли с пацанами джаз, гуляли по Ленинскому проспекту с гармошкой, давали «песняки». Но надо было куда-то деваться, что-то делать после школы. И вдруг я увидел из окна троллейбуса огромное объявление: «Набор в музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова», сейчас это музыкальная академия. Образование там высокое, там всегда преподавали лучшие профессора. Я пошел на фортепиано. Я не годился, играл совсем другую музыку и не имел нужной подготовки. Но слух у меня хороший. Поэтому я поступил на подготовительные курсы, проучился восемь месяцев и успешно сдал экзамен, поступил на первый курс.

— Как проходила учеба?

— Там было много джазовых музыкантов! Духовики, контрабасисты, ударники и прочие. Джаз был в моде, хотя его почти запретили. Мы играли любимую музыку, я учился дирижировать, аранжировке, гармонии, сольфеджио, изучал музыкальную литературу. Это было полноценное образование, сегодня его называют академическим. Мне эта учеба дала много.

— Откуда вы узнавали новые мелодии, ведь тогда нельзя было скачать что-то из сети Интернет? Ее не было.

— Я слушал вечером по радиоприемнику «Голос Америки». Были магнитофоны, не у всех, но у нас дома он имелся, кое-что можно было даже записывать. Мы играли, писали, передавали друг другу записи. Американский джазовый специалист, ведущий программ для СССР и Восточной Европы Уиллис Коновер рассказывал по-русски про знаменитых джазовых музыкантов. Это было потрясающе интересно! Мы подпольно доставали ноты, переведенные статьи. Ксероксов не было, мы их фотографировали на «Смену», проявляли пленку, печатали фотографии, делали книги. Все сами.

— Но джазменом стать не получилось?

— Я любил джаз, неплохо играл на фортепиано, но профессии «джазмен» не было. Культура была другой. Это сейчас в России свобода, а тогда профессиональный музыкант мог быть только классическим или народным.

— Как выглядели эти запреты?

— Однажды мы в музыкальном училище на старших курсах участвовали в концерте художественной самодеятельности. В зале сидели 300–400 студентов, слушали музыку. Нина Борисовна Андрианова, преподаватель гармонии и теории музыки, была прогрессивная женщина и нас поддерживала. Мы вышли, открыли занавес и заиграли джазовую пьесу. Нас было трое, со мною вышли контрабасист и барабанщик. Нам не дали доиграть, занавес спешно закрыли. На вечере присутствовала директор, она потребовала «остановить безобразие». Но все слушатели были в восторге. Не могу сказать, что я был подавлен. Наоборот, нам нравилось что-то делать «наперекор режиму».

— Вы окончили музыкальное училище. В это же время там училась Алла Пугачева?

— Конечно, мы дружили, прогуливали вместе уроки философии и политэкономии, ходили в кино. Моя бабушка очень ругала Аллу за то, что та ходила в короткой юбке. Проучились вместе четыре курса.

— Потом вы уехали в Магадан. Почему?

— Мне скорее пришлось. Я не поехал по распределению после училища в Минусинск, в музыкальный театр. Это районный центр под Красноярском. Театра там быть не могло, там был какой-то дом культуры с оркестриком. Я был бы помощником дирижера — убирал бы инструменты, переписывал бы ноты. Но я не захотел. И как-то все совпало. Я общался «не с теми людьми», дружил с диссидентами… Водил знакомство со спекулянтами-фарцовщиками, которые были знакомы с иностранцами и покупали у них для перепродажи какие-то вещи. Во времена СССР это считалось серьезным преступлением. Мы собирались на «подозрительные» вечеринки… В общем, меня «пригласили» на беседу и дали понять, что покинуть столицу будет лучше для всех. В Москву ждали с визитом президента США Ричарда Никсона, столицу «зачищали» от «неблагонадежной» публики. А я как раз ездил накануне на гастроли в Магадан, на Камчатку и Сахалин, видел там людей, общался с ними. И я согласился.

— Жители Магадана вам понравились?

— Это были интересные люди. Еще были живы первопроходцы, высадившиеся на побережье Охотского моря в 1930 году, чтобы осваивать край и наладить добычу ресурсов. Это были сильные, иногда — уникальные люди. Некоторые из них — сосланные, которые жили без права выезда.

— В Магадане вы стали петь…

— Если честно, певцом я себя не считал, да и сейчас не считаю. Голос — это инструмент. Певец должен иметь голосовые данные, широкий диапазон и уметь работать в различных жанрах. У меня скорее актерское пение. В Магадане, в ресторанах, на качество исполнения публика не особенно обращала внимание. Это то, что называют «шансоном». Главное, чтобы исполнитель спел то, чего желает публика, — «во всех тональностях для всех национальностей».

— Заработки пошли хорошие?

— Вполне. «Корабли постоят!» — для большого морозильного рыболовного траулера «Чавыча» от СРТ «Пламенный»! А те — алаверды, песню «А нам все равно!». И целый вечер друг другу одну и ту же песню. Приходили и старатели, которые золото моют…

— Народ лихой встречался?

— Я работал в ресторане «Северный», а в район, где я в то время жил, можно было попасть или на такси, или пройти через парк. Но ночью зимой идти через парк представлялось делом не очень разумным. Там в теплоэлектроцентрали обитали бичи. Они не грабили по всему городу, они жили в канализации, иногда нападая на прохожих. Надо сказать, что магаданские бомжи будут пожестче, чем московские. Поэтому под мышкой в пальто некоторые музыканты, которые возвращались домой по темноте, пришивали резиновую петельку, в которой носили молоток. На всякий случай. Я делал так же. Я же не могу с ножом или пистолетом ходить…

— Приходилось отбиваться?

— Всякое бывало. И в ресторане драки были. Однажды днем я обедал с беременной женой на работе, сидели за столиком в зале. Потом я стал готовить сцену к вечернему выступлению. И ко мне пристали три пьяных моряка с сейнера. Слово за слово… Я, конечно, схлопотал от них пару раз. Деваться было некуда. Позади сцены — кухня ресторана, хлеборезка. Я схватил огромный нож… Рита, жена, спасла от беды — встала между нами. Потом приехала милиция, я на всякий случай снял побои. Их отпустили. Один вернулся, долго искал пуговицу. Потом эти рыбаки несколько дней стояли на рейде, я опасался, что придут мстить. Но дебоширы пришли по-хорошему, извинились и подарили бочонок красной икры. Через много лет после концерта ко мне подошел один из поклонников и сказал: «А помните драку с тремя моряками в Магадане? Один из них был я!»

— В 1981 году вы уехали в Америку. Почему именно в США?

— Европа меня вообще не привлекала. Израиль — страна национальная, а я себя «ортодоксальным» евреем никогда не чувствовал. Сейчас там много русскоговорящих евреев — из Казахстана, с Украины, из России, они даже в правительстве. Изменения произошли. Но это сейчас. Меня даже звали туда, но я хотел в Америку.

— Насколько тяжело было там, когда приехали?

— У нас ничего не было. Отчасти поэтому было легко. Мы начали с чистого листа. Мне было всего 32 года. С собой при выезде из СССР можно было взять определенные вещи по списку, «специальный набор». У меня было фоторужье, ноты, книги, два комплекта постельного белья, посуда, хохломские игрушки… В Италии мы продали все, что могли, чтобы выручить хоть какие-то деньги. Я видел, как соотечественники, среди них были научные работники с учеными степенями, врачи, музыканты, ездили каждое утро на электричке в Рим, они стояли на рынке и продавали свои пожитки. Мы не захотели этого, отдали все перекупщикам за 500 долларов.

— Больше с собою у вас денег не было?

— Еще нам разрешили вывезти на всю семью, четырех человек, 500 долларов. Мы их купили в Союзе по официальному внутреннему советскому курсу, около 63 копеек за один доллар. Всего у нас на руках оказалась сумма в тысячу долларов. Мы смогли заплатить за съемную квартиру, осталось немного на жизнь на первое время.

— Была обида на страну, из которой уехали?

— Нет. Я даже не могу сказать: «В СССР было плохо, а в Америке хорошо». Просто мне хотелось жить по-другому, то, что было, мне не подходило, вот и все. Другая страна, другая жизнь. Это было интересно. Нас было много таких, мы друг другу советовали, помогали, строили все заново… Я через некоторое время почувствовал США своей страной, СССР был «навеки закрыт», обратно пути нет. Было непросто, но у меня была работа.

— С кем из музыкантов вы общались на Брайтоне?

— Я хорошо знал Гулько еще с Камчатки, он пел в ресторане «Океан». Хорошо помню, как я приехал на Камчатку после Магадана. Гулько уже уехал в Москву. Ресторан находился в здании морского вокзала, с одной стороны торговый порт, с другой — рыбный. Дорога одна, через здание. Всего на пролет выше — «Океан». Сами понимаете, все рыбаки приносили деньги, моряки — платки из Японии, побрякушки и прочее. Это шло через нас… Так вот, первый альбом Гулько «Синее небо России» в Штатах продюсировал я. Мы в складчину заплатили за студию, запись. В то время в США это никто из эмигрантов не делал, а у меня был опыт еще с тех лет, когда я работал с Добрыниным и группой «Лейся, песня!». Потом я записал свой первый альбом.

— Я помню песню, в которой вы пропели: «Спасибо, Саша Розенбаум…».

— Это был второй альбом «Атаман», в котором я исполнил его песни. Музыканты вздрогнули от этих песен. Мы работали в ресторанах Нью-Йорка. С 23:00 до 06:00 там спиртное продавать было нельзя, прилавки с крепким спиртным даже в супермаркетах закрывали. После работы глубокой ночью собирались в «Эль-Греко», там нам втихаря продавали алкоголь. Ребята угощали меня в знак благодарности за то, что я им эти песни открыл. Потом я продюсировал Успенскую, которая пела в «Садко». Она хорошая ресторанная певица. Я «вылепил из глины» статуэтку, ее альбом прогремел! Потом были Могилевский и другие. Миша Гулько, к слову, потом меня почему-то с обложки альбома убрал. Наверное, ему просто захотелось самостоятельности. Мы с ним не ссорились. Потом я потерял интерес к этой деятельности, раскручивать кого-то обычно дело не очень благодарное.

— СМИ писали, что Александр Розенбаум все-таки обиделся на вас из-за того, что вы пели его песни в Америке.

— Это было очень давно. Он перестал обращать внимание на то, что пресса раздувала скандал. Он и ко мне в гости, в этот дом, много раз приезжал, очень хорошо праздновали встречи, иногда прямо перед домом, на травке. Мы с ним дружим, я всегда рад Саше, мы тепло общаемся и иногда поем на вечеринках вместе. В концертах вместе не выступаем, хотя такие предложения были. Семь-восемь лет разговоры среди продюсеров об этом ведутся. У нас есть друг к другу музыкальный интерес, мы ладим, он мудрый человек, и я во многом его поддерживаю, но пока совместного проекта у нас не произошло.

— В американских фильмах показывают русскую диаспору в США обязательно с ремаркой «мафия». Вы общались с такими людьми?

— Конечно. Это не совсем выдумка. Это люди, которые оказались в другой стране в других условиях и с другим языком. Возможно, они смогли бы стать там известными политиками или предпринимателями, но в Америке свои правила. Они бывали на Брайтоне, часто заходили, со многими я сидел за столом и поднимал чарку. Это естественно, как часть жизни в Америке.

— Вы — заслуженный артист РФ, выступаете в Кремле… Могли бы вы раньше предположить такое?

— Что вы! Вопрос риторический. Я даже не предполагал, что вернусь. Жизнь — очень странная штука. Накануне моего отъезда в Россию на первый концерт мне снился сон. Будто я бегу по длинному мосту между моим и не моим берегами. Я убегал от тех, кто гнался за мной… Глупый сон, но в чем-то символичный. Я приехал в Россию и увидел огромную разницу с тем, что было раньше. Это были девяностые, нищета и разруха. Но я увидел людей, то, как они меня приняли, и понял: «Я здесь буду жить!».

— Вы были загадкой для слушателей, кассеты с вашими песнями были популярны, а про вас ничего не было известно.

— Меня рисовали в тельняшке и рассказывали, что я вожу танкер. А жена у меня — Успенская, и у меня с ней трое детей. Информации-то не было. Первый концерт я дал в Киеве. Хотелось бы когда-нибудь туда попасть…

— Есть препятствия?

— На Украине я «невъездной», в списках «Миротворца». Я выступал несколько раз в Крыму. А может быть, 25 июня следующего года я смогу снова дать концерт в Киеве, спустя 30 лет. Хочется верить, что все изменится к лучшему.

— После первого турне вы решили вернуться?

— Я вернулся после оглушительного турне по России с десятитысячными залами и огромными стадионами в ресторанчик «Подмосковные вечера» под Лос-Анджелесом. Я понял, что это уже не моя жизнь.

— Дочь вашего сына Дэвида, Анна Шуфутинская, и сын Михаил Шуфутинский проявляют какие-либо таланты в искусстве?

— Миша один из лучших учеников музыкальной школы при консерватории, третий класс «Мерзляковки». Его преподаватель — Ольга Евгеньевна Мечетина, заведующая факультетом фортепиано.

— Поступать было тяжело ребенку?

— Он начал с нуля. Три года назад, в семь лет. Попасть было невозможно. Дедушка взял внука за руку и пошел с ним. «Спродюсировал». Он победил обаянием. Когда Мишу попросили спеть, он сказал, что исполнит «В траве сидел кузнечик», и попросил ноту «ре». Их это подкупило.

— А внучка?

— Ане 13 лет, она в живописи. Пишет картины, занимается графикой, лепит скульптуры. Учится у итальянцев. Картины в холле — ее работы.

— А дети второго сына, Антона?

— Димитрий играл в школе на саксофоне, но окончил факультет международных отношений в университете. Ною 19 лет. Он занимается музыкой с детства. У него своя музыкальная группа, он выступает в Америке и Англии, ролики его группы «Янг грэйви» есть на «Ютубе». Захар — ровесник Миши, ему десять, он говорит, что пишет сценарий для телеспектакля. Ханна маленькая, ей семь.

— Чем вы порадуете поклонников своего творчества?

— У меня много песен, которые уже записаны, но не раскручены. Пытаться делать много нового смысла нет. Я с удовольствием обрабатываю старые вещи, даю им современное звучание. Третьего сентября у меня концерт в зале «Меридиан». В 2020-м хочу сделать юбилейную программу «Тридцать лет спустя», поступило предложение осуществить это в Кремле.

— Совместные выступления с молодыми исполнителями будут?

— Я уже выступил дуэтом с Машей Вебер, наш ролик в Интернете набрал десять миллионов просмотров. Сейчас планируем выступить с известным рэпером ST. Он наговаривает рэп, я пою припев, это интересный синтез жанров.

— Песня «Третье сентября» о чем?

— Это просто история о любви. Игорь Николаев написал стихи, Игорь Крутой — хорошую музыку, а я спел. С каждым годом почему-то эта песня становится все популярнее, особенно ее любят слушать в начале осени.

— Что такое счастье?

— Это когда тебя обнимают. А если серьезно — я не знаю. Наверное, если кто-то по-настоящему ответит на этот вопрос, счастливых станет больше. Счастье — это когда нет несчастья, наверное.

— О чем вы мечтаете?

— Жить подольше, быть нужным, востребованным, радоваться людям и своему делу, видеть цель и смысл наступающего дня.

— Пара слов для нашей редакции и читателям «Вечерней Москвы».

— «Вечерка» — историческая вещь. Для меня это целая эпоха: детство, юность. «Вечерняя Москва» — что может быть лучше этой газеты?! Ее расхватывали, люди стояли в очередях к киоскам у метро «Калужская», где я маленький жил. Для меня интервью «Вечерке» — важная веха. Я сегодня мало встречаюсь с журналистами. Редко кто из представителей СМИ готов к беседе. С вашими журналистами легко говорить. В моем возрасте я стараюсь меньше тратить время на то, что мне неинтересно, и не говорить о том, о чем не хочется. Я с огромным удовольствием пообщался с корреспондентом замечательной газеты, это знаковое издание, которое прошло рядом со мной через всю жизнь. Я москвич, я здесь родился, и мне трудно представить столицу без «Вечерней Москвы». Обожаю Москву вечером. Моя Москва — вечерняя, такой я ее люблю. Пусть читатели «Вечерки» любят ее так, как ее люблю я, Михаил Шуфутинский!

Читайте также: Гоша Куценко: Я на старости лет хочу двинуться в хип-хоп