Дмитрий Дибров: Не дайте себя обжулить
— Дмитрий, вы выросли в Ростове. Вы были домашним ребенком или хулиганом?
— Это странная история. Из-за «жилищного вопроса» люди в шестидесятых были вынуждены жить рядом, независимо от рода занятий и образа жизни. Профессорского сынка с нотами подмышкой каждый день в подворотне ждали дети рецидивистов. Они заставляли его прыгать — не зазвенит ли мелочь, а иногда просто били. Это было классовое отторжение. К тому же дорога от дома до школы, целых два квартала, была единственным источником накопления монет у этих ребят.
— Пару слов о детстве и местах, где Вы росли.
— В силу того же «квартирного кризиса» профессорско-преподавательский состав также вынужден был жить в обстановке «концентрации». Мое детство прошло в центре Ростова, мы жили в старом районе, на Богатяновке. Именно там когда-то расстреляли основателя Первой конной армии — товарища Думенко. Это произошло у ворот тюрьмы, которую в народе называют Двойкой. В 1914 году на Богатяновку, подальше от Первой мировой войны, эвакуировали Варшавский университет, который лег в основание Ростовского. Это высшее учебное заведение закончил автор «Обыкновенного чуда» и «Убить дракона» Евгений Львович Шварц, в его стенах учился Солженицын… В центре Ростова переплелись образование и революция, в нем проживали дети бандитов и надзирателей. В этой мешанине находился большой квадрат «профессорского дома». Внутри имелся свой дворик. В нем находились дети профессуры. Мы играли там в заговоры, делились, что узнали про The Beatles и Deep Purple, учились играть на гитаре и ухаживали за дочерьми деканов других факультетов.
— Плаванья на Дону, ободранных коленок и удочек в вашем детстве не было?
— Утром мы шли в школу и сидели за партами с такими детьми. По соседству находился Шанхай, его называли Рубановским двором. Потом его снесли. Это был квартал, населенный алкоголиками, грабителями и ворами. Контраст велик. Но надо было выживать. С класса 6-го выяснилось, что от «профессорских сынков» тоже есть польза. У Федьки, сына зама декана экономического факультета, можно «передрать» физику, а у меня — английский и литературу. Тогда ты не получишь двойку и тебя не побьет папа-бандит. Маленькие налетчики стали нас защищать. Мама была права, когда говорила: «Учись! Образование — это безопасность!» На пятачке в 800 метров на протяжении 20 лет выросли я, Кирилл Серебрянников и Вика Лопырева. А школа была почему-то не гуманитарная, а химическая.
— Ваш отец — фронтовик. Он побывал в «мясорубке», но при этом любил литературу и музыку.
— Папа был моим только утром. Будучи сорокалетним ветераном сталинградских окопов и Орловско-Курской дуги, он хорошо знал, что находится внутри человека. Он был ранен на фронте, чудом выжил, потерял глаз… Его тело было иссечено шрамами. Папа играл на пяти инструментах. Он практиковал на факультете самодеятельность. Для него это был один из символов жизни. Папа основал филологический факультет — до него это называлось историко-филологическим. Он брал реванш за те страшные годы молодости, которые провел в огненном аду. Однажды папу на ученом совете поднял сын товарища Жданова, которого после строительства университета на Воробьевых горах почему-то назначили ректором на юг. Он сказал: «Александр Афанасьевич, а когда у нас закончатся всякие джазы и вы наладите учебно-воспитательный процесс?» Отец ответил: «Юрий Андреевич, никогда!» Немецкие осколки удалили, но он помнил, что такое настоящий страх. Начальства он не боялся и говорил правду.
— Ваш прадед пел басом, дед играл на барабанах, вы — любите гитару. Музыка — семейное?
— От отца я узнал, что, кроме портвейна и девчонок, которые ждут тебя за углом, есть высокие понятия, например, — музыка. Он срывал со стены гитару и пел. Особенно мне нравились «Твой дружок в бурьяне неживой лежит» и «У крыльца родного мать сыночка ждет». Папа пел «Дороги». Казачьи песни было петь опасно — так же, как и говорить, что ты из казаков. Считалось, что казаки в отношении Советов «неблагонадежны». При этом папа — соавтор единственного существующего сегодня трехтомника донских говоров.
Дмитрий Александрович Колесниченко, мой прадед, был казаком из Черкасс. Когда там казаки «стали не нужны», он перебрался в Ростов, на Дон. Он хранил у себя в подполе оружие революционного Донского комитета. Руками моей прабабушки вышито знамя организации, которое сегодня находится в городском музее. В 1929 году казаки, поддержавшие новую власть, поняли, что их жестоко обманули.
— Помимо The Beatles, Deep Purple, казачьих песен отца и джазовых аранжировок, что вы слушали?
— Папа обожал Окуджаву, как и все в 1964– 965 годах. Я представлял Арбат как площадку, залитую солнечным светом, на которой стоит и поет песни Окуджава. Однажды я, будучи главным режиссером Четвертого канала, предложил ему вести прямой эфир по воскресеньям. Он ответил: «Митя, из Переделкино тащиться в воскресенье к вам в Останкино? Вы смеетесь надо мною?» Мне пришлось сесть в эфир самому, иначе я потерял бы работу. Так я стал ведущим.
Когда я работал креативным продюсером утреннего вещания на Первом канале, так получилось, что однажды в 10 вечера я первым сообщил России, что Окуджава умер в Париже.
— Как вы попали в Москву?
— Мистическим образом. В 1981 году я окончил отделение журналистики филфака Ростовского государственного университета. Меня распределили в Домодедово, на место заведующего отделом писем газеты «Призыв». Скажите, без блата такое возможно? «Поехал в Москву, потому что профессорский сынок». Но к тому времени папа уже три года как умер. Все действительно произошло без его участия. К тому же его под конец жизни «репрессировали» — уволили. Замечу, первое время мне мешал южный, ростовский акцент. Он напоминает восточно-украинский, но не так выражен. И в Ростове, и в Харькове на свеклу говорят «буряк» и обзывают бескультурных людей «кугутами». Став ведущим, я изо всех сил работал над собой, до конца от донского акцента так и не избавился. Видимо, есть что-то, что позволяет зрителю его мне простить. Но должен признать, «папины крылья» и после его ухода были надо мною. В Москве часто спрашивали: «Дибров… Вы — сын того самого Диброва?» Наверное, моим детям придется несладко. Им также придется отвечать на подобные вопросы и доказывать, что они не хуже.
— Вы сказали, что ваш отец был «репрессирован». Можно поподробнее?
— В 60-е в Ростове-на-Дону было сильное творческое сообщество — молодые литераторы, художники, актеры, музыканты. Это были так называемые стилистические диссиденты. Антисоветчины не было. Была музыка. Отец распространял вокруг себя «отвратительную атмосферу свободы». Среди них выделялся Борис Габрилович, гениальный молодой человек, который изучал Хармса и делал на удивление хорошие переводы Beatles. Осенью 1970-го они с однокурсниками отпраздновали начало нового учебного года, выпили больше, чем следовало, и Борис выпал в окно. Александр Афанасьевич разрешил студентам похоронить товарища с траурной процессией — они несли гроб от университета до кладбища на руках. После этого папу вызвали «куда следует» и сказали, что он организовал «манифестацию»: «тело сиониста-антисоветчика пронесли по центру города». Папа ответил: «Не сионист, а гениальный поэт, не антисоветчик, а мой студент! Вы сами-то где были, когда мы за Сталинград бились?» Папу сняли наутро. Более того, его вычеркнули из истории университета. И только благодаря Марине Боровской, тогда ректору университета, а ныне — заместителю министра образования, три года назад Александр Дибров «вернулся» в университет, которому посвятил большую часть своей жизни. Его именем назвали аудиторию № 1 филологического факультета. Своего сына, Сашу, мы назвали в честь дедушки.
— На вас повлиял Хармс? Я видел экранизацию стихотворения Бродского «Представление».
— Это было сделано благодаря подвижничеству и поиску новых технических средств. В убогий 386-й компьютер — кто сегодня помнит этот термин? — мы вставляли видеоплаты, которые тут же делались «на коленке» местными Кулибиными, и выдавали по кадру в час. Работу по Бродскому мы рисовали полгода.
— Когда вас стали узнавать на улице?
— Когда сел в эфир. Но своим счастливейшим временем я считаю шесть лет, которые просидел за режиссерским пультом. Изобретенные герои были важнее, чем я сам. Такое бывает нечасто. Это творчество. Удивительно, что любой объект на экране в глазах зрителя равноправен — не только люди, но и рисованные персонажи, трехмерные продукты человеческого мозга, даже буквы могут взаимодействовать друг с другом. Это создание мира.
Если ты относишься к тому, что делаешь, искренне — рано или поздно за сделанным придут перемены в твоей жизни. Этого не понимают люди, которые просят «по знакомству» устроить их в Останкино. «Знакомство» должно происходить естественным образом. Из интереса и профессиональных качеств.
— А как же анекдот про деревенскую девочку, которая приехала в Останкино и хотела стать актрисой, но «не прошла кастинг»?
— Сейчас другие времена. Надо зарабатывать деньги, делать дело, создавать, а не заниматься ерундой.
— А может быть это старость, Дмитрий?
— Вы мою жену видели? Ну какая же старость? Я достаточно молод, просто зрелый.
— С 2001 года вы академик. Чем в роли академика заняты?
— Я вручаю ТЭФИ, оцениваю работы, езжу в Ростов, где традиционно проходит студенческий ТЭФИ, и даю мастер-классы. Мне хочется передать молодым людям атмосферу романтики телевизионной профессии, которую мы ощущали в восьмидесятые и девяностые. Мы полагали, что делаем новое прекрасное телевидение. Даже заставили «чванливый» советский телевизор говорить со зрителем по-человечески. Увы, статус профессии сегодня подорван. Все, как в грустном анекдоте: «Только не говорите маме, что я на телевидении. Она думает, что я работаю тапером в борделе». Я хочу вернуть гордость знамени тележурналистики. Сейчас я пишу об этом книгу. Когда-то мы все осознавали ответственность работы. Хочется передать молодежи это ощущение избранности. Поменять положение вещей, царящее сегодня.
— Есть то, что вас тревожит в современной молодежи?
— Молодые люди сегодня нередко отравлены идеями монетаризма. С ними сложно говорить искренне. Ваши слова могут исказить и попытаться продать.
— Может быть, время телевидения заканчивается? Пришло время Интернета?
— Разве? Посмотрите на свою вторую половину. Сегодня большинство жен, засыпая, смотрят в экран телефона. Вроде бы, это и есть Интернет. Но ведь смотрит-то человек — неважно, юзер он или зритель — по-прежнему в экран. Экран многолик — неважно, какого он размера. Над ним властвуют все те же старые добрые законы, изученные в Останкино. Хотя и само телевидение сегодня видоизменилось. Вместо двух каналов мы имеем сотни. Игла Останкинской башни — как памятник нашему поколению. Мир перешел на цифру. Но, говоря образно, Штирлиц не должен быть вашей собственностью, стоять на полочке в виде DVD. Он должен приходить в ваш дом по своей воле. Федеральные каналы должны показывать тем, кто далеко от Москвы, что глубоко ночью кто-то мудрый и сильный работает, его окошко не гаснет до утра. Что есть депутаты, радеющие за народ, и чиновники, которые не берут мзду.
— Чем вы занимались с начала «нулевых»?
— В 2001 году я делал самую популярную на то время программу «О, счастливчик!» («Кто хочет стать миллионером?»). Потом меня сменил Максим Галкин. В это же время я перешел на Первый канал и сделал там несколько важных проектов, а именно — «Ночную смену». Программа выходила для тех, кто еще или уже не спит, она была рассчитана на интеллектуалов. Мы показывали то, что не показывал никто. Фрагменты авангардных фильмов, удивительных музыкантов, фестивали. В 2003 году мы с Константином Эрнстом поставили фантастический эксперимент под названием «Апология». В прямой эфир я сел просто на улице, точнее, в торговом центре, и любой мог подойти и принять участие в беседе. В этом смысле «Апология» стала апогеем эволюции прямого эфира. Простой человек мог подойти и задать вопрос герою. В 2005 году мы с Гребенщиковым сделали «Просвет». В рамках этого проекта я взял интервью у Брэдбери, организовал телемост «Москва — Токио», на котором говорили титаны мультипликации — Миадзаки и Норштейн. Минималистическую эстетику «Просвета» можно видеть на телевидении и сегодня. Суть ее — надо показывать мысли, а не декорации. С 2008 года я — снова ведущий «Кто хочет стать миллионером?».
— Приведите пример того, что удивило вас в игре
— Например, «Бурановские бабушки». Мы полагали, они срежутся на третьем вопросе. Не тут-то было. Они бойко карабкались вверх! А вопросы-то были без поддавков. Например, про редкоземельные металлы. Бабулька говорила «я не знаю», но своим удмуртским деревенским пальцем указывала на ответы безошибочно! Они выиграли чуть ли не полтора миллиона, потому что им надо было построить в своем селе православный храм. Это было удивительно.
— Вы работали и на канале «Спас»?
— Это мне пошло за послушание. Я вел цикл программ, посвященных православной культуре.
— В 2016 году произошел скандал с передачей «Секретная папка».
— В одной из программ, посвященных советскому биологическому оружию, голос за кадром упомянул, что в начале двадцатого века господствовала теория, что рак заразен. Заметьте, даже не я, а голос за кадром. В следующем эпизоде этот же голос сообщал, что эту теорию развенчали. Но на следующее утро какая-то дрянь обежала жильцов дома, в котором квартировали мамы с онкобольными детишками (этот дом находится возле центра по лечению рака), с криком: «Дибров вчера сказал, что рак заразен!» И хотя не Дибров, и вовсе не заразен — этого хватило, чтобы больных деток выселили из снимаемых комнат.
— Поговорим о детях.
— Мой сын Денис давно взрослый. Дочь Лада живет во Франции. Она гостила у меня пару недель назад с моей маленькой внучкой. Разумеется, она — журналист! Сейчас — в отпуске по уходу за ребенком. Она закончила во Франции вуз по специальности «кибержурналистика». У нас пока такой нет. Александру — девять. У него выбора нет. Вчера мы с ним закончили слушать коробку из 13 студийных пластинок The Beatles. Я подарил сыну энциклопедию Beatles, он ее с интересом читает. Ведь эта группа — вся культура двадцатого века.
Федор поет всю дискографию Beatles. Ему подпевает четырехлетний Илья. Леннона исполняет Саша, Федя — Пола Маккартни, Илюша — Ринго Стара. Харрисона пока нет. Федя и Саша читают Хармса. Саша любит также Сашу Черного. Мы распеваем вместе стихотворения. Наша мама убрала в игровой комнате горку, мы поставили там сцену с занавесом. По воскресеньям, когда все дома, даем представления.
— Чем вы сейчас заняты?
— Я устроился на телевидение ведущим. Там работаю. Если серьезно — много читаю. Не получится изображать умника, если ты не умник, а самовлюбленный актеришка. Надо соответствовать своему предназначению.
— Как вы отдыхаете?
— Сегодня разучивал пьесу на пятиструнном банджо. Вчера я попытался создать аранжировку колыбельной из оперы Чайковского «Иоланта», которая мне безумно нравится. Еще я пишу книгу о телевидении.
Мой отдых не интересен пользователям Instagram. Я не таскаюсь по караоке, не пью виски с неприличными дамами, сижу дома. Мне Господь уже дал свою «келью». Это — внутренняя самоорганизация.
— Есть ли у вас домашние животные?
— Есть собака, самоед. Она большая, белая и добрая. Я хотел тибетского мастифа, но заводчик спросил, сколько лет детям, и сказал, что, пока в доме малыши, такую собаку заводить рано.
— Готовите ли вы?
— Я умею готовить раков. Как в Ростове-на-Дону. Главное при варке — бульон с укропчиком. Они должны хорошо настояться. Я научил этому жену. Теперь раков готовит она.
— Что такое счастье?
— Это равновесие внутренних и внешних обстоятельств в жизни человека.
— Чего вы боитесь?
— Мне страшно за детишек. В мире есть такое искушение, как наркотики. Иногда я боюсь государства. Бюрократии, услуг «без обратной связи», новых налогов. Боюсь событий, причины которых не знаю. Я не боюсь смерти. Пока человек не выполнил свою миссию, Господь его не приберет. Здоровый дух делает тело здоровым. Я не боюсь измен, потому что измены случаются, когда мужчина что-то не доработал. Я стараюсь дорабатывать.
— Пара слов для читателей.
— У Курта Воннегута в одном из произведений описан автомобиль, который не только сам доставляет владельца куда надо, но и желает каждый день одного и того же. Я вслед за этим автомобилем пожелаю читателям «Вечерней Москвы»: не дай себя обжулить!
Читайте также: Дмитрий Быков: Всеядность в литературе закончилась