Эпоха Большого террора. Относительно причин и размаха репрессий 1937–1938 годов единого мнения нет

Злоупотребление карательными функциями было не внове советскому государству. С них началась его история в 1917–1918 годах, ими оно торило себе путь в 1920-е и 1930-е, навевало ужас с 1940-х и вплоть до 1953-го. Однако два года — 1937-й и 1938-й — на этом фоне выделяются. Почему это произошло?

БЕЙ СВОИХ, ЧТОБ БОЯЛИСЬ ЧУЖИЕ...

«Старт» репрессиям был дан после убийства Сергея Кирова 1 декабря 1934 года. По стране прокатилась волна арестов бывших белогвардейцев, членов небольшевистских партий и внутрипартийных оппозиционеров. А спустя три года, в июле 1937-го, власти союзных республик получили из Политбюро телеграмму с указанием, где следует искать врагов. Цитируем с сокращениями: «Большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных (…) в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области, являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений (…)». Далее следовали чисто технические указания: взять подозрительных на учет, самых враждебно настроенных — расстрелять, создать внесудебные органы расправы — чекистские тройки. С этого момента в числе жертв расправ стали массово появляться представители советского истеблишмента (военного в том числе) и «старых большевиков». Революция стала пожирать то ли своих детей, то ли отцов...

Масштаб начавшихся в обществе перемен ни один исследователь не подвергает сомнению. Но определение «Большой» перед словом «террор» вызывает яростные споры. Например, Павел Салин, директор Центра политологических исследований Финансового университета при правительстве РФ, полагает, что это название в первую очередь отражает глубинную суть происходящего — то, что террор был направлен именно против больших людей. Согласен с этим, в общем-то, и политолог Дмитрий Журавлев, гендиректор Института региональных проблем:

— Террор 1937–1938 годов коснулся тех людей, которых он не должен был коснуться вообще: больших партийных деятелей и военных.

Сходятся эксперты и по другим вопросам.

— Сама система советской идеологии предполагала насилие против чужих. А насилие против своих надо было объяснить. В 1937-м начался террор власти против самой власти, — уверен Дмитрий Журавлев. — Что же касается вопроса о реальных масштабах этого террора, то он неоднозначен. Смотря что и с чем сравнивать.

Если с потерями в Гражданскую войну или во время коллективизации, то большим его явно назвать нельзя...

— В 1920-е годы зачищалась элита прежняя, уже переставшая быть элитой как таковой, — добавляет Павел Салин. — А в 1930-е под молох попали уже бенефициары революции. Правящей власти нужно было объяснить и обосновать то, отчего она вдруг решила пойти против своих.

Кстати, заметил эксперт, не стоит забывать о том, что многие представители элиты нынешней — это потомки тех, кто пострадал от режима в конце 1930-х.

— Поэтому данному периоду и уделяется повышенное внимание, — убежден Салин. — А ведь на самом деле людские потери во время коллективизации были огромны. Да и одно только «дело Промпартии» унесло много жизней… А у нас сложился устойчивый штамп: Большой террор 1937 года был зачисткой лишь одной социальной группы — той, которая была в то время на вершине социальной пирамиды. Не будем забывать, что другие зачистки были просто раньше начаты. С позволения сказать, у нас было много терроров! — заключает Салин.

Казалось бы, с этой точкой зрения трудно спорить. Но старший научный сотрудник Музея истории ГУЛАГа, аспирант Института российской истории РАН Илья Удовенко с коллегами не согласен. По его мнению, Большой террор, сам по себе являющийся чисто историографическим термином, затрагивал вовсе не один только высший эшелон власти.

— Об этом свидетельствуют тысячи документов, — уверяет историк, — в том числе сегодня находящихся в открытом для всех доступе. О чем говорить, если по одному лишь оперативному приказу НКВД № 00447 от 1937 года было уничтожено свыше 700 тысяч человек! Не секрет, что упомянутые тройки запрашивали верха о возможности увеличения лимита на расстрелы…

В чем Илья Удовенко согласен с коллегами, так это в том, что борьба с классовыми врагами была для советского строя «полной органикой», то есть абсолютно естественной функцией. Иллюзии построения демократической республики были у поклонников Февральской революции, идеалистически веривших в прекрасное. Но советская власть считала краеугольным камнем своей политики только госбезопасность. И все случилось не в 1937 году и не вдруг.

— Еще осенью 1918 года началась спецоперация ВЧК «Красный террор», — напомнил Илья Удовенко. — В документах того времени четко записано, что советские республики необходимо было освободить от классовых врагов «путем их изолирования в концентрационных лагерях».

Давайте не будем забывать, что с 1918 по 1922 год на территории советской России было создано около 250 концентрационных лагерей, причем вовсе не где-то в глубинке, а в крупных городах. Десяток лагерей разместили и в Москве, под них отвели территории крупных московских монастырей — Ивановского, Андрониковского, Покровского.

Кстати, многие об этом не знают. И хотя, как справедливо замечали потом другие эксперты, эти лагеря были не такими, как впоследствии у фашистов, они все же оставались лагерями. Выходит, первые шаги к террору делались задолго до роковых 1937–1938 годов.

ПО ЛОГИКЕ ВЛАСТИ

По мнению Сергея Черняховского, профессора кафедры истории и теории политики факультета политологии МГУ им. М. В. Ломоносова, террор, наказания и репрессии — всего лишь политические инструменты, которые использует власть.

— Замечу также, что репрессии — это исключительно ответное подавление сопротивления государственной политике, а функции террора не ограничиваются наказанием, не менее важно и устрашение. По базовой формуле власти, увы, всегда и неизбежно подавляется некая часть невинных людей, — уверен эксперт.

Притом что звучит это довольно цинично, но по аналогии с прибавочной стоимостью это подавление также можно назвать «прибавочным». И задачу его эксперт объясняет на пальцах: государству на руку, если над его подданными витает призрак наказания и возможной кары.

— Но уверяю вас, — добавил Черняховский, — что система подавления характерна для разных видов власти. Тот же Рузвельт, например, накануне войны прибегал к весьма суровым методам укрепления своей власти.

Профессор уверен: события 1937 года намного логичнее и правильнее называть «зачисткой». И излишне политизировать этот вопрос абсолютно точно не следует:

— Хочу напомнить, — заметил эксперт, — что нередко, дабы не тратить время на доказательство вины какого-нибудь уголовника, его подводили под политическую статью.

1937 год. Один из лагерей НКВД — Дмитлаг. Выемка и транспортировка грунта заключенными во время строительства Канала им. Москвы

НЕСТЬ ИМ ЧИСЛА

Какими же были реальные последствия террора в самых страшных единицах измерения — человеческих жизнях? Обычно ссылаются на официальные цифры, которые колеблются в пределах от 3,7 до 4,5 миллиона арестованных, из которых от 642 до 799 тысяч были расстреляны, а порядка 1,2–1,7 миллиона погибли в лагерях. При этом надо понимать, что за каждую цифру идет борьба: кто-то их сознательно уменьшает, а кто-то не менее сознательно преувеличивает. Разошлись по цифрам и приглашенные «ВМ» эксперты. Например, политолог Алексей Бычков, руководитель департамента стран СНГ Института политисследований, заявил, что, по его сведениям, до 1947 года в СССР было полтора миллиона осужденных, но нерасстрелянных, а затем произвел фурор, обозначив такую цифру:

— С 1929 по 1953 год были расстреляны около 8 тысяч человек. Давайте не будем возлагать вину на Сталина за потери, связанные со временем военного коммунизма и коллективизации! Правда, согласиться с этой цифрой желающих не нашлось.

— Мне знакомы другие цифры, — заявил Сергей Черняховский, — например, есть число приговоренных — 844 тысячи. Есть и число вынесенных подтвержденных приговоров — примерно 630–638 тысяч. А в исполнение было приведено где-то около 300 с чем-то тысяч приговоров...

Именно число потерь является краеугольным камнем в спорах о времени Большого террора. Кстати, руку к созданию различных мифологем относительно реальных потерь в свое время приложили и западные специалисты. Так, еще в конце 1960-х годов Роберт Конквест, автор книги «Большой террор», утверждал, что к 1939 году в тюрьмах и концлагерях число заключенных в СССР достигало 9 миллионов человек. По мнению же российского историка Сергея Кара-Мурзы, это пятикратное преувеличение реального числа жертв. По его же мнению, цифры, названные в свое время Ольгой Шатуновской, бывшим членом Комитета партконтроля при ЦК КПСС и комиссии по расследованию убийства С. М. Кирова, были сознательно преувеличены в десять раз. Она утверждала, что с 1935 по 1941 год были арестованы 19 840 тысяч (20 миллионов) врагов народа, из которых 7 миллионов были расстреляны. По мнению же историка Виктора Земскова, в 1935–1941 годах за контрреволюционную деятельность и другие государственные преступления были осуждены 2,1 миллиона человек, из которых 696,3 тысячи приговорены к высшей мере наказания.

Любые подобные цифры устрашающи. Поражает и то, насколько они разнятся. Ведь даже те исследователи, что полагались на цифры армейского учета, оперируют в конце концов совершенно разными данными, даже описывая число репрессированных командиров всех уровней в Красной армии в 1937–1938 годах. Это, в тысячах человек, 49 — у Д. Волкогонова и 35,5 — у В. Клевцова, 70 — у А. Н. Яковлева, 36,8 — у Н. Г. Павленко и 100 — у Ю. А. Геллера.

ПОЧЕМУ И КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ

По мнению Дмитрия Журавлева, не дело политологов обсуждать, был Сталин болен или не был. Увы, политолог считает, что наша страна в то время была по сути обречена на террор:

— Он просто был необходим для той системы власти. Подошло время менять мощную коалицию старых большевиков на крепких хозяйственников. И как это можно было сделать без пулеметов... Но главная причина террора кроется, конечно, в теократичности сталинского режима. Богу и царю не могло быть равных. И те товарищи по партии, что когда-то были ему ровней, теперь должны были уйти. А вместе с ними и те, кто помнил это и видел...

Именно теократией, по мнению эксперта, объясняется в советской системе многое. Но ее необходимо было легитимизировать. Иначе трудно было объяснить, отчего, скажем, все решает первый секретарь обкома. Да только потому, что он назначен Богом!

— Для той власти применение репрессий было неизбежным, — завершил выступление Дмитрий Журавлев. — Власть просто никак не могла без них обойтись.

А по мнению Алексея Бычкова, корни террора нужно искать в более близком к революции периоде. Общество тогда было расколото не только на белых и красных, а на огромное количество мелких групп и группировок. Это «хозяйство» Сталину нужно было привести в порядок.

— Так начался Красный террор. Но после уничтожения всех своих оппонентов вождь должен был вывести изолированное и отстававшее от всех государство из кризиса. Коллективизация, индустриализация, жесткие меры — все это помогало ему возрождать государственность, а главное — поддерживать свое собственное политическое руководство.

После двух лет фатального террора и запугивания хватка власти немного ослабла. По мнению Сергея Черняховского, впрочем, ничего удивительного в этом не было. Количество насилия, применяемого государством для наведения порядка, на длинных исторических отрезках примерно одинаково. Но есть периоды его сконцентрированного применения. Естественно, он вызвал фурор и еще одним своим утверждением:

— Парадигма осуждения репрессий создается для того, чтобы разрушить государство.

Коллегу поддержал политолог Журавлев:

— Да, как ни удивительно, но человек любит ту власть, которую можно бояться. Просто потому, что он подсознательно понимает, что, если он не будет ее любить, ему с ней придется бороться...

Илья Удовенко полагает, что на самом деле не стоит искать сакральный смысл там, где его нет. Сталин был невероятно хитер и отлично играл в политические игры, умело используя принцип «разделяй и властвуй». В зависимости от ситуации он то входил в оппозицию, то объединялся против Троцкого, а потом — против Каменева и Зиновьева. Ну а Павел Салин отметил, что так называемая спираль молчания (примитивно — неспособность члена общества высказывать свою точку зрения из страха, что она не совпадет с мнением большинства) в сталинские времена поддерживалась исключительно с помощью физического уничтожения граждан.

— Нам нужно помнить об этом уроке, — заявил Павел Салин, — учесть его и не повторять. Но и не каяться чрезмерно.

Ну а Илья Удовенко был эмоционален:

— Если общество начнет под любым предлогом, под любой личиной оправдывать террор и находить в нем положительные черты, оно абсолютно однозначно обречено на вымирание.

«СОЦИАЛЬНАЯ ИНЖЕНЕРИЯ».

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Террор 1937–1938 годов вписан в историю нашей страны черной страницей. В какой-то момент в лагерях и тюрьмах оказались более образованные люди, чем оставшиеся на воле. Колоссальный урон понесли практически все области науки, промышленности и обороноспособности, а также образование, здравоохранение — словом, практически все стороны общественной и государственной жизни СССР, а абсурдность некоторых приговоров («по подозрению в намерении изменить Родине» или «за чтение стихов Есенина») кажется с позиции сегодняшнего дня чудовищной, но очень страшной нелепицей. От террора пострадали все слои и группы населения, но едва ли не главный удар был нанесен по морально-нравственной атмосфере в обществе. Происходящее убивало веру в справедливость и человеколюбие и сделало главным принцип «выжить любой ценой», в ком-то убило сострадание, иногда поселив на его место тотальное, абсолютное равнодушие. Правда, «урожай» с посеянного был собран не тот, на который рассчитывали. Запуганные люди не стали гиперпатриотичными, не испытывали и особой лояльности к власти. Преступности и трусости стало больше, а инициативности и ответственности — меньше. Это был чудовищный урок «генной инженерии», последствия которого мы расхлебываем до сих пор.

...Пожалуй, данный круглый стол стал единственным за все время обсуждения темы «великого века», во время которого между экспертами не возникло и намека на консенсус. Зрители и слушатели просили о продолжении темы, так что мы постараемся к ней вернуться.