Мастер из советского «Антимира»

Андрей Вознесенский стал олицетворением прорыва молодого поколения в новую творческую и гражданскую реальность, невозможный советский «антимир». Магическое воздействие его поэзии на читателя достигалось непривычным синтезом новаторской формы и общечеловеческого (вместо надоевшего классового) содержания. В своих стихах Вознесенский был чувственным и социальным абстракционистом. Не всегда, правда, оригинальным. Он не стеснялся использовать поэтические приемы Маяковского, Северянина, Клюева.

Манифестом Вознесенского стала строчка: «Все прогрессы реакционны если рушится человек». Его ранняя поэзия и была попыткой удержаться на предельной  до необратимого – гражданского и нравственного – разрушения точке. Болезненное, местами инфантильное стремление к свободе, достоинству и справедливости поверх «царюющего зла» было  близко и понятно его молодым современникам. Популярность Вознесенского вполне можно сравнить с популярностью в США Джерома Сэлинджера – автора единственного и неповторимого романа «Над пропастью во ржи».

На судьбу Вознесенского как художника не могли не повлиять два (разного уровня) травмирующих события. Хамский и глупый наезд Хрущева, предложившего поэту убираться из СССР. И – смерть студентки, замерзшей во время лыжного похода под городом Мончегорском. Умирая, она несколько часов по памяти читала стихи Вознесенского. Они стали для нее последним утешением, в них как будто вместилась вся ее юная жизнь. Спасенные участники похода рассказали об этом поэту. Он посвятил девушке поэму «Лед-69», где попытался осмыслить трагическое сплетение поэзии и смерти, возвышение (его!) художественного слова почти до уровня религиозной мистики.

Не все современники понимали Вознесенского. Твардовский считал, что у него (применительно к рифме) «жестяные уши». Многих возмущали стилистические изыски Вознесенского, типа: «Чайка – плавки Бога», тяжеловесные строчки: «Шорты белые внатяжку на телах как шоколад, как литые унитазы в темном воздухе парят». Поклонники раннего бескомпромиссного Вознесенского, требовавшего «убрать Ленина с денег» без восторга встретили его поэму о том же Ленине «Лонжюмо», ряд других конформистских сочинений. Не все одобрили  и его увлечение эстрадой. Слова песен «Миллионы алых роз», «Барабан», «Мой дельтаплан» казались ценителям высокой поэзии  пошлыми и безвкусными.

Но, думается, они не правы. Вознесенского можно обвинять в чем угодно,  только не в непрофессионализме. Его песни, особенно из мюзикла «Юнона» и «Авось», слушают и сегодня.

У Вознесенского практически нет пустых, проходных стихотворений. Да, не все из них отмечены искренним переживанием и глубоким смыслом. Иногда поэт замещал вдохновение причудливой игрой слов, сочетанием несочетаемого в духе футуристов Алексея Крученых и Семена Кирсанова. На смерть последнего Вознесенский откликнулся удивительно точно рисующими образ Кирсанова (белоснежно-седого, похожего на невесомое птичье перо старика) строчками: «Прощайте, Семен Исаакович. Фьюить. Уже ни стихом, ни сагою оттуда не воротить».

Вознесенский, безусловно, один из виднейших русских поэтов второй половины двадцатого века. В его произведениях «заархивированы» несбывшиеся надежды поколения шестидесятников. Своими стилистическими экспериментами он существенно расширил пространство поэтического «поля», засадил его новыми, непривычными для  русской почвы растениями. А еще в лучших его стихах живет стремительная легкость, то самое пронзительное и горестное «фьюить», без которого невозможна настоящая поэзия.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции