Лесины колокола однажды зазвонят

Родители, получив комнату в коммуналке, забрали ее от дедушки и бабушки, из центра в ближнемосковское Косино, и переезд потряс ее — в новом месте ей открылся иной мир.

В Косине было невероятно хорошо, хотя тут она впервые ощутила себя чужой, не своей, прилатанной к местному детскому обществу грубыми нитками-сплетками вроде маминых «поиграй с детьми». Косино было тогда скромным, провинциальным, хотя от него до Москвы рукой подать. Тогда «Выхино» было еще «Ждановской»: покинув вагон метро, вы оказывались в толчее рыночка, на котором торговали чем ни попадя коричневые, подмосковным загаром обожженные старухи в цветастых платьях. Маршрутка переваливала через мост, и там, на конечной, был дивный советский универмаг, в котором было все и не было ничего. Заплатанная асфальтом улочка вела мимо частных домиков к пяти-, а потом и девятиэтажным домам. И жили в Косине не по-московски открытые люди, знавшие все друг про друга и про всех. Леся помнила, например, как в очереди за молоком, что разливал из огромного бидона строгий молочник в очках, какая-то дама громко рассказывала, что «Люська совсем срам потеряла…» И Леся все спрашивала маму, кто эта Люська и можно ли ей помочь найти срам, а мама смеялась, краснея.

Но главное, конечно, что в Косине была баба Шура.

Невысокая, покрытая морщинами, она пахла баранками с маком и сердечными каплями. Мама упросила бабу Шуру стать Лесиной няней, и они сразу подружились — одинокая отчего-то девочка и старуха. Баба Шура исполняла свои обязанности как могла, со всем рвением своей удивительно светлой и доброй души. А именно — все делала лишь так, как считала нужным: сыпала, несмотря на запреты, в Лесин чай сахар, давала «люденцы», купленные у цыган, и верила, что Леся станет принцессой.

А после завтрака они шли гулять на озеро.

…Оно лежало напротив дома — то голубое, доброе, то мертвое и стальное, с гладкой, будто утюгом проглаженной поверхностью. Озер в Косине было (и осталось) два: первое — Белое, и это, Святое. На Белое и сейчас приезжают купаться. Купались и на Святом, но берега его были куда менее гостеприимны, а кое-где попросту оторваны от людей полосой болота. Со стороны дома к берегу озера можно было пройти либо через гаражи, либо по шатким мосткам, петляющим между рыжими кочками, утопающими в такой же рыжей болотной чваке, зарастающей ряской, но кое-где — совершенно чистой, черно-бурой и очень страшной. Чистые от ряски бездонные лужицы Леся боялась и называла «болотными глазами».

В тот день жара была невыносимой, и Леся заныла: «Ба, хочу поближе к водичке!» Баба Шура повела ее «в поход» — дальней тропинкой, обходя озеро по мосткам.

Шли непривычно долго и вышли на противоположный берег озера. Тут он был чуть выше; из песчаной осыпи в сторону воды торчал кусок бетонной трубы. Баба Шура присела на край обрывчика. Леся повозилась чуть в воде, забралась к ней. Солнце убежало за облако.

— Ба, а кто шторки закрыл? Баба Шура засмеялась: — А, ты про это… Боженька.

За несколько месяцев рядом с няней Леся узнала, что хорошие девочки попадают в рай, а непослушные — в ад и что нельзя сердить Боженьку.

Боженька представлялся Лесе то стариком с грустными глазами, то строгим молочником в очках; сердить ни того, ни другого не хотелось.

— Расскажи... — заныла Леся, требуя сказку.

Баба Шура вздохнула.

— Давно тут посреди озера церковь была. И стояли над ней звоны, и радовались люди. А потом за грехи наши тяжкие взяла она и ушла под воду. Но если очень веришь и душа твоя светла, да просишь чего-то не себе, смотри долго на воду и увидишь купола. А то и звоны услышишь.

Куда?! Измажесси, мать заругаить! Но поздно — Леся уже лежала на краю обрывчика на животе, замерев. Она смотрела в воду и вдруг увидела, как внизу, у самого дна, образовалось и стало быстро приближаться к поверхности нечто круглое, как купол.

Бах! — огромный пузырь выскочил на поверхность, разорвался, отчего в воздухе запахло болотом, а Леся заорала, вскочив.

— Тьфу, окаянная! — взвизгнула баба Шура. Чертыхаясь и крестясь вперемежку, она схватила Лесю за руку и поволокла обратно по тропинке. Дома баба Шура «выписала» ей за испачканное «вбрандахлыст» платье, но плакала Леся не от обиды, а от горя. Вместе с болотным пузырем лопнула ее мечта о чуде. Настоящем.

«Потом поверишь!» — качала головой баба Шура.

■

С годами обида погасила обиду. Взрослая жизнь быстро примиряет с отсутствием чудес. А баба Шура прожила много лет. Ее добрые глаза последний раз улыбнулись яркому солнечному свету, когда Лесе было уже двадцать.

Леся не стала принцессой, но жизнь ее складывалась как-то радостно. Но потом и к ней пришел черный день. Она смотрела на человека, которого любила много лет и с кем расстались когда-то по глупости. Он вернулся к ней — умирать.

И из глубины знакомых глаз на нее смотрела его болезнь.

У нее были черные, болотные глаза — бездонные, как те самые чистые окошечки воды на болоте, которых она боялась в детстве. Он был спокоен и сдержан. Да, все не очень. Будем бороться.

Только не прогоняй.

Она кивала. Все будет хорошо. Я знаю. Болотные глаза смотрели, не мигая. Бумаги подтверждали — особо верить не во что. Жизнь лопалась — пузырем.

...Она как в полусне доехала до Косина. Вот и улица. И бывший дом. Поворот. Даже тропинка на месте. Мостки получше разве что...

Она шла, раздвигая руками ивовые ветки, спотыкаясь на каждом шагу и зябко кутаясь в пальто, — холодная весна в этом году. Вот и бережок.

И труба торчит, как прежде...

Леся бросила сумку, легла животом на край обрывчика, подтянулась на руках к самому краю. Она вглядывалась в холодные, сонные воды Святого озера, и откуда-то из самой глубины души рождались на свет слова… Которым никто не учил. «Боже. Милостивый и карающий. Жестокий и добрый. Справедливый и… не всегда. Во мне мало смирения, и я не знаю молитв… Прости меня за это. Я не прошу ничего для себя, но подари немного здоровья тому, кто долгие годы был мной любим! Прости и помилуй!» …Холод скручивал руки.

Она продолжала говорить, потом, устав, опустила голову. Веки слипались — на нее напал вязкий, колдовской какой-то сон... «Надо идти, а то баба Шура заругает…» Леся вздрогнула, услышав собственный голос, и уже готова была встать, но тут в толще темно-зеленой воды мелькнула легкая тень. Под водой определенно что-то происходило; легкая дымка, появившаяся из ниоткуда, стала гуще, собралась в плотное нечто; еще миг — и вода, став вдруг прозрачнее, показала ей белоснежную церковь, поднимающуюся с самого дна. Сине-золотые купола плыли под водой; неизвестно откуда взявшийся солнечный луч упал на воду и выхватил, поднял наверх яркий золотой блик креста.

Это не могло быть видением! Церковь определенно была, а еще определеннее был нарастающий гул большого колокола, поднимающийся из глубины вод и веков. «Бум, пум, бум!» — медленно отбивал он удары; «пум-пири-тутум, пум-пири-пум-тум» — вторили ему меньшие колокола, «трим-пили-пим-пим, трим-пили-пим-пим» — подхватывали колоколята и колокольчики. Миг — и картинка пропала, озеро закрыло свои глаза плотно — на закраине стеклышком блеснула корочка льда… …В измазанном глиной пальто она и не мечтала о метро и маршрутке. Она набрала номер в сотовом; такси приехало быстро. Изумленный таксист, оглядев ее с ног до головы, вопросов не задал.

Они ехали в центр Москвы, и он всю дорогу с изумлением рассматривал в зеркало странную женщину в дорогом пальто, перемазанном песком и глиной, она почти сразу крепко заснула. Мокрые волосы завились кудряшками, иногда из-под ресниц скатывалась слезинка, которую она, не просыпаясь, вытирала грязной ладонью.

«Пьяная? Да нет, запаха нет, только духами пахнет… — размышлял таксист. — Надо же — взрослая баба, а спит как ребенок, прямо девочка… Принцесса какая!» … А Леся улыбалась во сне.

Маленькая девочка бежит по тропинке. Чав-чав, шлепает грязь под ее ботиночками. Еще немного — и она увидит чудо. Чудеса — они есть на свете. И теперь она точно это знала.