Последствия одной анонимки

Она была уже девицей на выданье. Красавица с темными волосами и огромными глазами цвета ночного неба. У нее и прозвище даже было — Miss Black-Eyes, мисс Черные Глаза. Ей было восемнадцать. А ее воздыхатель — неуклюжий мальчик, на два года моложе (в молодости два года — огромная разница!). Юноша был некрасивый, хилый, большеголовый…

УСАДЬБА «СЕРЕДНИКОВО», ЛЕТО 1830 ГОДА

Черноглазую красавицу звали Екатерина Александровна Сушкова. Нелепого юношу — Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. В 1830 году ему исполнилось шестнадцать. А познакомились они в подмосковной усадьбе Столыпиных «Середниково» на речушке Горетовка.

«У Сашеньки встречала я в это время… неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой. Он учился в университетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье и на вечерах». Так описывала Сушкова Мишеля — она звала его «Мишель».

Малыш Мишель, как он страдал! Он был влюблен по-настоящему, по-взрослому. Писал стихи. А Екатерина назначила его «чиновником по особым поручениям» — давала на сохранение зонтик или шляпу.

Накануне отъезда «чиновник по особым поручениям» принес своей даме записку с интригующим посвящением: «Черноокой». Это было первое стихотворение знаменитого «сушковского» цикла.

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня.

Встречал ли твой прелестный взор,

Не билось сердце у меня...

Сушкова стихотворение приняла, прочитала. Но отнеслась критически, стараясь «не уподобляться матерям, которые в первом лепете своих птенцов находят и ум, и сметливость».

Мишель вспыхнул. «Какое странное удовольствие вы находите так часто напоминать мне, что я для вас более ничего, чем ребенок!» А она ответила: «Да ведь это правда! Мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжаю в свет, а вы еще стоите на пороге этого света!» Лермонтов был оскорблен. Сушкова смеялась.

Откуда мы так подробно знаем этот диалог? Да все просто — Екатерина Александровна Сушкова оставила подробные воспоминания, которые были опубликованы в 1870 году, уже после ее смерти. Интерес эти воспоминания представляли по одной простой причине: они содержали много неизвестной информации о великом русском поэте Михаиле Юрьевиче Лермонтове. А первый акт трагедии на этом заканчивается. Занавес.

ПЕТЕРБУРГ, 1834 ГОД

Прошло четыре года. Сушкова была уже общепризнанная кокетка, окруженная поклонниками. У нее был богатый жених — Алексей Лопухин, товарищ Лермонтова. А сам Михаил Юрьевич был переведен из юнкеров в корнеты лейб-гвардии гусарского полка. Он подошел к Сушковой и гордо произнес: «Меня только на днях произвели в офицеры; я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцевать с вами мазурку!». Так пишет в своих воспоминаниях Екатерина Сушкова; а мы можем прочитать — почти слово в слово — этот монолог в «Княжне Мери». Грушницкий, помнится, так же козырял перед красоткой Мери своим офицерским мундиром. И так же безуспешно.

«Мишель почти не переменился в эти четыре года, возмужал немного, но не вырос и не похорошел и почти все такой же был неловкий и неуклюжий, но глаза его смотрели с большею уверенностью, нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то неподвижностью», — это уже Сушкова вспоминает.

Она-то, светская львица, уверена в том, что Мишель по-прежнему от нее без ума. А Лермонтов в то же время пишет Марии Лопухиной, в сестру которой Варвару он был по-настоящему влюблен, жесткую характеристику Сушковой: «Эта женщина — летучая мышь, крылья которой цепляются за все, что они встречают! — было время, когда она мне нравилась, теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею… но, я не знаю, есть что-то такое в ее манерах, в ее голосе, что-то жесткое, неровное, сломанное, что отталкивает…»

Как бы понравилось Сушковой узнать, что она — «летучая мышь»? Она бы просто не поверила в то, что «птенец» может так говорить о ней. Ведь Мишенька повел поистине тонкую психологическую игру. Мазурки, язык цветов, нарочно оброненный платочек, вздохи, легкое пожатие руки… Екатерина Алексеевна и не заметила, как влюбилась по уши. Этот молодой офицер оказался настоящим искусителем.

«Лермонтов, — пишет Сушкова, — поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками». И потом добавляет — с отчаяньем каким-то: «Но я безрассудная была в чаду, в угаре от его [Лермонтова] рукопожатий, нежных слов и страстных взглядов… как было не вскружиться моей бедной голове!»

Лермонтов блистательно разыграл свою карту. Сушкова ждала от него предложения руки и сердца. Она сгорала от любви… Но вместо предложения семья Сушковой получила пасквиль. Не на нее, а на предполагаемого жениха.

В подробностях было расписано — какой он, Михаил Лермонтов, негодяй. «Любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас». Анонимка, адресованная Екатерине Алексеевне, попала в руки ее родных — а на это и был расчет того, кто анонимку писал! «Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невинным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает ему согласия на брак; в заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворяется, да еще посмеется над вами…»

Родные от дома Лермонтову отказали. Сушкова была готова бороться за любовь, но… Мишель? На балу через пару дней после «отказа от дома» он делал вид, что они не знакомы, «…прошел мимо меня и… не заметил! Я не хотела верить своим глазам и подумала, что он действительно проглядел меня. Кончив танцевать, я села на самое видное место и стала пожирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону; глаза наши встретились, я улыбнулась, — он отворотился. Когда в фигуре названий (элемент танца) Лермонтов подошел ко мне с двумя товарищами и, зло улыбаясь и холодно смотря на меня, сказал: Haine, me pris et vengeance («Ненависть, презрение и месть»), — я, конечно, выбрала vengeance, как благороднейшее из этих ужасных чувств.

— Вы несправедливы и жестоки, — сказала я ему.

— Я теперь такой же, как был всегда.

— Неужели вы всегда меня ненавидели, презирали? За что вам мстить мне?

— Вы ошибаетесь, я не переменился, да и к чему было меняться; напыщенные роли тяжелы и не под силу мне; я действовал откровенно, но вы так охраняемы родными, так недоступны, так изучили теорию любить с их дозволения, что мне нечего делать, когда меня не принимают.

— Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

— Благодарю за такую любовь!»

Роковая красавица оказалась сломлена. Куда только подевалась вся ее надменность… Она была готова на все — лишь бы Лермонтов вновь взглянул ласково. И главный вопрос — почему? — не находил ответа.

«В один миг я утратила все, и утратила так неожиданно, так незаслуженно! — пишет Сушкова. — В эту грустную ночь (после бала) я не могла ни на минуту сомкнуть глаз. Я истощила все средства, чтоб найти причины его перемены, его раздражительности, — и не находила. «Уж не испытание ли это?» — мелькнуло у меня в голове.

«Пускай испытывает меня сколько хочет, — сказала я себе, — не боюсь; при первом же свидании я расскажу ему, как я страдала, как терзалась, но скоро отгадала его злое намерение испытания, и что ни холодность его, ни даже дерзость его не могли ни на минуту изменить моих чувств к нему».

Как я переродилась; куда девалась моя гордость, моя самоуверенность, моя насмешливость! Я готова была стать перед ним на колени, лишь бы он ласково взглянул на меня!»

Екатерина Александровна Сушкова не теряет надежды. Она все еще думает — это ведь всего лишь какая-то ошибка, нелепая череда случайностей… Но вот новая встреча.

«Долго ждала я желаемой встречи и дождалась, но Мишель все не глядел на меня. Наконец выпал удобный случай, и я спросила его:

— Ради бога, разрешите мое сомнение, скажите, за что вы сердитесь? Я готова просить у вас прощения, но выносить эту пытку и не знать за что — это невыносимо!

— Я ничего не имею против вас; что прошло, того не воротишь, да я ничего уж и не требую, словом, я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил».

А Михаил Лермонтов, в то же примерно время пишет Верещагиной: «Теперь я не пишу романов — я их делаю. Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые кокетство mlle S. заставило меня пролить 5 лет назад; о! Но мы все-таки еще не рассчитались: она заставила страдать сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки».

ПОСЛЕ БАЛА

На этом роман был окончен. Он длился примерно месяц и стал, безусловно, самым ярким событием в жизни Екатерины Алексеевны Сушковой.

Через три года она вышла замуж за своего давнего поклонника Хвостова, не очень знатного, не очень богатого. Родила в браке двух дочерей. С мужем долгое время жила на Кавказе, потом за границей… После смерти супруга она вернулась в Россию, где и написала воспоминания о Михаиле Юрьевиче. Себя Сушкова преподносит в воспоминаниях роковой женщиной, музой Лермонтова, чуть ли не единственной любовью, а несостоявшийся брак приписывает злостному завистнику, написавшему анонимку… Мисс Черные Глаза умерла в возрасте 56 лет. Умерла в счастливом неведении: неоконченный роман Лермонтова «Княгиня Лиговская» был опубликован лишь в 1882 году. Там поэт подробно описывает и историю с анонимкой, и план мести жестокой красавице.

Не остается сомнений в том, что автор анонимного письма — сам Лермонтов.

Так вот, изящно и литературно, отомстил он надменной красавице за «страдающее сердце ребенка».

Но — положа руку на сердце — кто бы сегодня помнил и знал Екатерину Алексеевну Сушкову, светскую львицу, некогда покорявшую сердца? Сколько их было — отцветших роз. Та же участь — забвение — постигла бы и Сушкову. Но благодаря тому что ее любил, а потом — ненавидел великий русский поэт, она вошла в историю.

Своими воспоминаниями, которые ценны лишь тем, что в них мы можем прочитать про Лермонтова.

Некрасивой, полудетективной историей с анонимкой и расторгнутой помолвкой. Но главное — строками, составившими так называемый сушковский цикл.

Я не люблю тебя; страстей

И мук умчался прежний сон;

Но образ твой в душе моей

Все жив, хотя бессилен он;

Другим предавшимся мечтам,

Я все забыть его не мог;

Так храм оставленный — все храм,

Кумир поверженный — все бог!