Леонид Жуховицкий: Лгать – это непрофессионально

— Книги пишутся долго... Проза — это свобода, где нет границ, кроме тех, которые определяешь ты сам. Однако факт: сегодня прозаик и поэт мало влияют на жизнь. Публицистика дает такую возможность. Изменить течение времени... Раньше мне это удавалось, сейчас — все реже.— Тиражи. Это они давали ИМЯ, наделяли правом высказывать и отстаивать свою точку зрения. Сегодня создать литературой ИМЯ почти невозможно. Чтобы тебе поверили, тебя должны знать.— Потому, смею верить, и прислушиваются. Вообще наше поколение сладко отравлено тиражами и популярностью. Когда в год приходит 30 тысяч писем, когда два раза в неделю зовут на читательскую конференцию, когда газеты и журналы, где ты печатаешься, выходят миллионными тиражами, а тиражи книг исчисляются сотнями тысяч, поневоле возникает ощущение, что ты говоришь со всей страной. И ведь это было! Были огромные залы, стадионы, сотни записок с вопросами, ответы на большинство из которых люди и без того знали. Но они хотели выговориться хотя бы в такой форме.— Писатели, которых действительно можно было бы назвать «совестью», сидели в лагерях и психушках. Хотя справедливости ради надо заметить, что нередко это были люди, которые писали либо мало, либо, увы, плохо. Так что большинство из нас — тех, кого называют «шестидесятниками», – не были «совестью» — голосом народа. Мы произносили в микрофон то, о чем наши читатели говорили при закрытых дверях, а самые умные — где-нибудь на природе. Но мы не врали — и это было нашим главным достоинством. Вообще если писатель не пишет то, что думает, это непрофессионально. И никогда не остаётся без последствий. Поэтому многие талантливые литераторы кончают жизнь самоубийством, спиваются, поэтому они не смотрят в глаза при разговоре, куда угодно — лишь бы в сторону. Ты удивляешься, а потом, иногда через много лет, узнаешь, что он стучал на своих товарищей.— Надо решиться — перешагнуть, покаяться. Не с трибуны, можно написать — объяснить и попросить прощения. Лишь это признание, очищение позволит вернуться в писательский круг. Да, это путь болезненный, сложный, поэтому лучше не грешить.Не всегда проще, но всегда — лучше.— Это потом нас назвали «шестидесятникиами», мы же называли себя «поколением 1956 года». Вам это ничего не говорит...— Нам фантастически повезло! Потому что когда калиточка приоткрылась, мы рванулись туда, тогда как люди, которые были в 10 раз нас умнее и опытнее, пережившие 37, 45-й и 52-й год, не спешили, понимая, что когда калитка захлопнется, всех, кто окажется по ту сторону, посадят. Они ждали, чем все это обернется. Мы же были наивны, доверчивы и глупы. И когда оказалось, что не сажают, мы были уже там, воспринимаемые как некая «обойма» самых известных, самых талантливых. Но никакой особой справедливости в этом не было. И хорошо, что в «обойму» попали Ахмадулина, Рождественский, Соколов, Евтушенко, Мориц... Вместе с тем вне ее оказались потрясающе глубокие поэты-фронтовики Николай Панченко, Юрий Левитанский, Григорий Поженян, Давид Самойлов. Известность к ним, за исключением Окуджавы, пришла позднее, чем к представителям следующего за ними поколения, которые были открыты, — их просили прочитать, и они читали, причем читали с удовольствием, — и востребованы. И колоссальная эта востребованность объяснялась тем, что они были вровень со своим поколением и умнели вместе с ним. А тот же Давид Самойлов поумнел много раньше читателя, потому тот его и меньше воспринимал. К тому же «шестидесятники» легко откликались на все новое в искусстве, порой они были экстравагантны, порой эпатировали. И это тоже сказывалось на популярности.— Если и говорить о мессианстве, то только о коллективном. Никто не пытался определить перспективу, потенциал соседа. Мы играли в баскетбол и карты, отмечали вместе праздники и дни рождения, и никого не интересовало, что Наташка в будущем — НАТАЛЬЯ ДУРОВА, Женька — ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО, Вовка — ВЛАДИМИР СОКОЛОВ, Роберт — РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Юля — ЮЛИЯ ДРУНИНА. Иногда так хочется собраться всей компанией. Те, кто живы: Женя Евтушенко, Фазиль Искандер, Кирилл Ковальджи, Боря Никольский, Костя Ваншенкин, Роберт Рождественский...— Никак не могу привыкнуть, что его нет. Он все время рядом... Мы были знакомы дикое количество лет! Я по-прежнему дружу с его женой... ох, вот опять... с его вдовой Аллой. А когда умер Булат, показалось — мир рухнет. Михаил Жванецкий удивительно точно сказал тогда: «Теперь между нами и бесчестием никого нет».— Да, это было прекрасное студенческое братство, которое делилось не по курсам, а по симпатиям. Конечно, какие-то группы были, были и противостояния, но по каким причинам? Кто-то — за такую рифму, а кто-то — за другую. Кто-то считал лучшим поэтом Твардовского, а кто-то — Маяковского. Вот так мы жили, глупые и восторженные. Потом, повзрослев, каждый выбрал свою дорогу. И дороги разошлись... Вот представьте, что брат стал алкоголиком, но ведь от этого он не перестал быть братом! Бывает, скажешь ему: «Ну какая же ты сволочь! Ну как же тебе не стыдно?!» Но если надо помочь — поможешь.— Поможет, стыдно не помочь.— При чем здесь это? Разделение Союза писателей было условным и чуть ли не случайным. Присылали бумажку: «В каком союзе желаете состоять?» А кого-то дома нет, кто-то не счел нужным ответить, так что кто первым из отправителей этих посланий успел, тот в свои ряды человека и записал. Был случай: дал я рекомендацию на вступление одному парню, вторую рекомендацию он взял у Наташи Дуровой. Так когда этот парень пришел сдавать документы, оказалось, что мы с Наташей в разных союзах. Мы тогда с Риммой Казаковой подумали: а какая, в сущности, разница? Хороший поэт Наташа? Очень хороший. А человек? Замечательный! Так что за дело, где человек числится? Это как в ЖЭКе — ты в одном, а я в другом.— Так и я был другим... Конечно, раскол произошел «на крови». Ведь существовали «расстрельные списки», и, как мне сказали, я в них числился. Эти «списки» были составлены во время путча, и писателей, которые в них попали, в недалеком будущем предстояло то ли ликвидировать, то ли изолировать.Один из литераторов на проходившем в то время Секретариате сказал, что грядет «большая кровь» и надо будет позаботиться о вдовах. Приятно, что о наших вдовах хотели позаботиться... Когда же после августовских событий был создан Союз писателей Москвы, на первом же собрании мы приняли решение, что будем защищать всех коллег, к какому бы лагерю они ни принадлежали. К счастью, никаких репрессий не последовало, так что и защищать никого не пришлось.— Вы бы разговаривали с кем-нибудь другим. Но смерть троих ребят — нелепая, но отнюдь не напрасная! — так напугала путчистов, что они наперегонки бросились в Форос к Горбачеву. Они боялись пролить кровь, потому что понимали, что завтра может пролиться их собственная, а это не были люди, готовые жертвовать собой. Но кровь пролилась — и путч провалился.— Ее было бы много больше, если бы у руля оказался Руцкой, который наверняка стал бы марионеткой в руках всяких подонков, тех отвратительных типов, что в дни потрясений часто оказываются на гребне волны.— Если иного выбора нет, то, скорее, ко вторым. Знаете, из того, что происходит в России с 1985 года, мне нравится все — процентов на 80. Как прозаик и драматург я вынужден думать за своих героев. Потому-то у меня все герои положительные, даже если они убивают друг друга. Ведь у каждого свое оправдание, я каждого стараюсь понять. Да, я вижу все плохое, что есть в нашей жизни, но вместе с тем сознаю, что есть предел сил у любого человека — у Ельцина, у Путина...Главное — удержать страну в коридоре, избегая серьезных ошибок. Можно, конечно, и разгуляться — раззудись плечо! — но для этого надо быть или законченным подлецом, или идиотом. Пойди история иным путем, Россия могла погибнуть и в 91-м, и в 93-м.Пока эти безвольные, трусоватые политики сообразили бы, что надо возвращаться в «коридор», от страны бы ничего не осталось.— Конечно. Начав бомбежки Югославии, американцы перечеркнули то, что я называю «глобальной моралью». Она была несовершенной, в чем-то безнравственной и подлой, но удерживала мир от большой войны. Тогда я написал статью «Цена раздавленной бабочки». Помните у Брэдбери? Человек попал в прошлое, нечаянно раздавил бабочку, и через уйму лет, в его время, к власти пришел фашиствующий диктатор. Я написал, что когда начнут взрывать небоскребы, американцы вспомнят Югославию. А взрывать будут не обязательно подросшие сербские дети... Мне даже в голову не могло прийти, что все произойдет так быстро. Но это не пророчество, просто я понимал, что слова «нравственно» и «безнравственно» после Югославии потеряли смысл. Отныне сила выше правды! Но у кого-то есть бомбардировщики, а в чьих-то рядах камикадзе на самолетах...— Писать надо о любви. Любовь поймут всегда.