Я – свой начальник

А потом были «Сорок первый», «Хождение за три моря», «Капитанская дочка», «Белые ночи»», «Пиковая дама», «Неподсуден»… Тринадцать лет он работал в Художественном театре, куда его пригласили легендарные мхатовские старики – честь, которой удастаивались единицы.– Для меня не было никаких авторитетов. Ни-ко-гда.– Потому что я считал, что я самый лучший.– Я все знал и все умел. И все умею: скакать, плясать, фехтовать, драться – что угодно. И все пригодилось. Много читал, а Сергей Герасимов говорил: «Чтение придает глазу особое выражение». Поэтому такие режиссеры меня утверждали на роль без всяких проб. Звонит мне Серей Аполлинариевич и говорит: «Олег Александрович, это Герасимов. Стало быть, мне нужен князь». Я говорю: «Ну вот, как князь – так Стриженов». Была у нас с ним такая игра, я отвечаю важно и степенно, как и положено князю: «Сергей Аполлинариевич, я вам так отвечу…» – «Да-да, слушаю…» – «У меня нет оснований отказать вам» — «Когда, стало быть, прислать за вами машинку?» — «Когда угодно, любезный»… – Я бы сказал так: я снимался, как положено актеру моего плана ли, масштаба. При том, что я терпеть не могу процесс кино. Режиссеры на меня сердятся, но для меня они, в общем-то, аферисты и бездельники. Для меня настоящий режиссер — это педагог, учитель, философ. Он должен быть выше меня на сто голов. Но таких же нет! Есть ремесленники. Главный в кино – оператор, он и мизансцену может поставить, он и снимет как надо. А хороший монтажер склеит тебе все, ты спи только и не лезь к людям, не мешай им работать. Но плохой режиссер обязательно должен заорать: «Мотор!», чтобы увидели, что он тут главный.– Когда меня спрашивают: «Как вам игралось с таким-то?», я отвечаю: «Да никак!». Или: «Какой он артист?» Да понятия не имею! Потому что в основном я играл в какую-нибудь точку, которая важна оператору. Нет партнера на площадке! Если режиссер не раздражает, то говоришь: «Ну, почитай мне за него текст». Если противная очень рожа, то говоришь: «Уйди, я сыграю один». Так что какой там партнер! Партнерство – это на сцене, в театре. А в кино надо просто уметь сниматься так, чтобы при монтаже режиссер был вынужден тебя склеить таким образом, как ты сам этого хочешь.– Да. Все фильмы – мои. Я исключаю только Пырьева и Герасимова.– Вот у меня на столе под стеклом лежит портрет – хотел сыграть святого. Не нашли денег. А там, где нашли, сценарий безобразный. Знаете, как Фаина Раневская говорила: «Деньги пройдут. А позор останется». Очень сейчас трудно. Про что рассказать зрителю? Коммунисты, те хоть врали что-то про партию, но классику пропускали. Потому что классика о чести, совести, достоинстве, о хорошем человеке, которому можно подражать, о любви к женщине, Родине. Я все это играл. Это устраивало коммунистов, но сейчас-то не устраивает. Сейчас вычеркнуто слово «революция». Мой фильм «Мексиканец» никогда не пойдет, пока существует эта власть. Там мексиканец бьет американца. А мы перед американцами трусливо заискиваем. Я удивляюсь, как еще иногда по телевизору «Звезду пленительного счастья» пускают. Не нужно искусство нашему теперешнему руководству. Тем хоть что- то было нужно. Но для них я тоже плох был, потому что, как писали в газетах: «Замечательно сыграл Стриженов, но мы ждем от него образа простого советского человека». Я всегда просил мне объяснить, что это такое — простой, советский. Если я не простой совсем, а очень непростой. И вообще все люди непростые. Это же дурь! А дураков я ненавижу.– Ложь, прежде всего. Фальшь. Предательство.– Я очень хорошо жил. Так не жил никто. Меня никогда не пробовали. Мною никто не мог командовать. У меня не может быть начальников. Начальник моего творчества – я. Лучше попроси. Договориться можно.– Не ходил. А что за это могли сделать – расстрелять? Ведь, знаете, сейчас очень много врут. Фильм закрывали за бездарность, а он кричит: за политику! Это ложь. Я приведу вам тысячу примеров. Никто никого в партию не загонял. Никто ко мне не приставал: вступай в партию. Никогда! Зачем врать-то? Вы думаете, что сейчас они меня любят, так называемые коллеги? – Мир наш тяжелый, плохой, завистливый. Исключения раз-два и обчелся. Но меня боялись. Особенно после «Мексиканца». Я и побить могу.– (). Я один знаю, каких «петухов» я пускал, но я пел в ту же силу, что и он.– Никогда в жизни! Это же моя любовь. А мне за это еще и деньги платят. Я не знаю, как можно тяжело работать над ролями. Я даже шучу, когда меня об этом спрашивают, говорю: «Я просто выучиваю слова». Причем когда играю классику, я знаю текст до буквы, до запятой. Своими словами играть плохо.— О, сколько я видел, что творят! Я частенько говорил своим партнерам: «Так нельзя. Ты заглядывай в ролишку-то...» А вообще талант от Бога. Сколько ни репетируй, ничего репетициями не добьешься. Только штампы зазубришь. Вот вы говорите скромность какая-то, пятое-десятое. А вы знаете, как Островский стоит за кулисами, смотрит свою пьесу и плачет? «Александр Николаевич, что — хорошо играют?» – «Нет, слова хорошие».– Ужасно, ужасно… – С ними-то легко, а вот с окружающим миром… — Наверное, таким рожден. Отец у меня был красный командир. Я на конюшнях пропадал с красноармейцами. Простой народ, юмор своеобразный. Я все впитывал. Я нормальный человек. Не из автомобиля жизнь видел. Слава не слава – мне все равно. Лина (жена ) часто говорит: «На тебя оборачиваются до сих пор». Я говорю: мне все равно, мне плевать абсолютно.