Главное
Путешествуем ВМесте
Карта событий
Смотреть карту

Автор

Марина Невзорова
Тбилисская девочка Людмила Чурсина в актрисы не собиралась.Детское воображение рисовало ей совсем иные картины светлого будущего. Вот она, вызывая восхищение коллег, конструирует еще невиданный самолет. Или вот она, председатель колхоза, идет по свежевспаханному полю, озабоченная видами на урожай.За исполнением желаний Чурсина поехала в Москву — поступать в МАИ. Но тут, как водится, вмешался случай. Просто так, за компанию с подружкой Людмила отправилась по театральным училищам и была принята сразу в три. Результат: первые ее картины «Донская повесть», «Угрюм-река», «Журавушка» принесли ее всенародную славу.Но какова цена ее успеха, знает только она одна.— Что же, Людмила Алексеевна, жизнь оказалась, как тутовник в вашем тбилисском дворе: то черная, то белая? — Тутовник, он раз и навсегда бело-черный, а жизнь… То темная полоса, то совсем черная — и отчаяние подкрадывается.То вдруг на горизонте свет, ты бежишь, бежишь, кажется, вот он, горизонт, рядом, а тут — опять мгла (ерничая) на город пала.— Мне кажется, тем не менее вас не так-то просто выбить из седла. Знаю, например, что вы трижды уходили от мужей буквально с одним чемоданчиком… — Для этого, наверное, нужно быть сильной. Я всегда знала, что как-нибудь выкручусь. «При муже», как правил, состоят женщины, которые просто-напросто боятся жизни. (Почти мяукая.) «Ах, как вбить гвоздь? Ах, как починить утюжок?» Один знающий что почем знакомый как-то сказал мне: «Чем больше мужчина вкладывает в женщину душевных сил, энергии, денег, тем она ему дороже». А стоит ему почувствовать, что женщина вполне самостоятельная, он мгновенно становится в позу ребенка, которому все позволено и все прощается. Так что во всех своих разводах, наверное, я сама виновата.Потому что старалась быть и матерью, и сестрой, и подругой, и любовницей.— Но такая сердобольность однажды чуть не довела вас до самоубийства.— Это от безысходности. Я долго пыталась помочь своему первому мужу Владимиру Фетину избавиться от пристрастия к алкоголю. Он был замечательный режиссер, прекрасный человек, но наши недостатки, как известно, — продолжение наших достоинств.Талант не позволял ему идти на компромиссы, и Володя подолгу сидел без работы. Для любого человека бездействие тягостно, а для творческого — просто убийственно. К тому же он и раньше любил размягчить душу водочкой. И все мои старания были напрасны.Ни уютный дом, в который я вложила немало душевных сил, ни мое сочувствие, ни даже последний отчаянный шаг, когда я начала пить вместе с мужем в надежде, что он испугается за меня и откажется от алкоголя, ни к чему не привели. Тогда я и решила утопиться. Дай бог здоровья тому таксисту, который проезжал мимо, увидел, что я, заливаясь слезами, стою на мосту, — он что-то понял, схватил меня, затолкал в машину и отвез домой.— Но вы не оставляли Фетина своим вниманием даже после того как расстались, хотя у него уже были другие привязанности.— Володя — это моя первая настоящая любовь. И какая-то невидимая связь между нами никогда не прерывалась. Я даже смерть его предчувствовала. Была на съемках в Риге. И вдруг, не знаю, что-то на меня накатило, я сорвалась и помчалась в Ленинград. А в поезде, в полвторого ночи, мне вдруг стало плохо. Рукиноги совсем заледенели, даже сердце на мгновение остановилось. Потом я узнала: Володя умер ровно в половине второго.— Я, честно говоря, была в шоке, когда узнала, что, переехав из Питера в Москву и став актрисой Театра Советской Армии, вы нашли приют только у своей поклонницы, которая работала дворником и жила в полуразрушенном доме, предназначенном на снос.— Да, хотя была тогда уже на пике популярности. Имелась некая начальственная договоренность, что я сдам квартиру в Ленинграде каким-то военным, а здесь армия мне обеспечит квартиру. Но началась бесконечная советская тягомотина. Я ничего не понимала, а у чиновников был свой «специальный» тайный язык. По цвету чернил они знали, что следует делать.Красные — срочно, зеленые – можно подождать, синие — волокитить до второго пришествия.Мои бумаги подписывали синими.Предлагали квартиру в Бутове. Я говорила, что это слишком далеко, я очень поздно возвращаюсь с работы. «А вы знаете, — в ответ выговаривал мне чиновник, — что у нас сотни людей живут в коммуналках?» «Если я своей бездомностью помогу хоть одному несчастному, — отвечала я, — то ради бога, я подожду».Потом поняла, что «коммуналки» здесь ни при чем, просто требуется взятка. Я совершенно отчаялась, потому что никакой, например, вожделенной для чиновников японской техники у меня не было.Случайно я встретила шахматного чемпиона Анатолия Карпова, и он мне сказал, что есть свободная квартира, которая ему не подходит. Но чиновники не жалели синих чернил и продолжали водить меня за нос. Меня нужно долго доводить, чтобы я как следует разозлилась и, засучив рукава, пошла в бой. Им это удалось. Так что квартиру я получила.— Вы много вращались среди сильных мира сего, рассказывают, даже медведя в тайге не испугались. Почему же вы теряетесь , когда надо сделать что-то для себя? — Видимо, я сильна, только когда делаю что-то для других. У меня есть приятельница, которая умеет использовать любую ситуацию, причем с юмором. Я при этом, как верста, стою и мне неловко выговорить: «Можно, Иван Иваныч, я тоже вам позвоню?» У меня есть определенные проблемы со здоровьем, а лекарства дорогущие. Но мне как-то неудобно просить. Что люди подумают: народная артистка все-таки, что ж она клянчит? На врачей, что ли, не может заработать? — Не жалеете, что в свое время отказались от трехлетнего контракта, который вам предлагали голливудские продюсеры? Денег до конца жизни хватило бы, в том числе и на лекарства.— Есть такое замечательное изречение: «Господи, дай мне душевной покой пережить то, что я не могу изменить. Мужество — изменять то, что я могу, и мудрость — отличать одно от другого». Жалею? Если понимаешь, что в твоих силах вернуть ситуацию — ради бога, выворачивай судьбе рога. А сидеть и причитать? Ну, если время есть и здоровья не жалко, пожалуйста, скорби. У меня в то время жизнь была полнокровная, я очень много снималась. А потом, не забывайте, тогда уехать значило поставить под удар очень многих людей и самой стать «предателем родины».— Вы вообще ни о чем не жалеете, Людмила Алексеевна? — Жизнь, которую я прожила, я сотворила сама. Меня никто никогда ни в чем не неволил. Я не спала с режиссерами ради роли. Если не хотела сниматься, отказывалась. Мужей выбирала сама. Квартиры добывала сама. Словом, сам себе кузнец и на дудочке игрец.Чтобы «поменять жизнь», нужно прежде всего меня изменить. А я-то от себя никуда не уйду. Получается, «другая» моя жизнь была бы такой же.— Не сочтите за комплимент, но вы очень отличаетесь от других актрис своей некапризностью и доброжелательностью.— На днях на рынке одна женщина очень долго меня рассматривала, а потом с некоторым недоверием спросила: «Вы случайно не Чурсина?» «Да, — говорю, — это я». Она так расстроилась, мне ее даже жалко стало. Наверное, она представляла меня королевой в бриллиантах, с диадемой в волосах. А увидела усталую женщину в старой дубленке, платок какой-то на голове намотан, пудовые авоськи… Думаю, достоинство человека, если оно есть, нельзя умалить ни скромной одеждой, ни авоськами. Мне кажется, нужно уметь не потерять это достоинство. Когда я езжу в метро, я не прячусь, не закутываюсь в платок.Может, тот, кто сидит напротив меня, намного больше сотворил добра и Господу его душа дороже, нежели моя.— Мне всегда казалось, что вы лукавите, когда говорите, что не считаете себя красивой.— «Но что такое красота? Сосуд, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде». Вы же понимаете, мы прекрасно знаем все свои недостатки и достоинства.Довольно долго я была уверена, что состою сплошь из одних недостатков. Акцент был ужасный (мы семь лет прожили в Грузии), голос писклявый, очень страдала от своего роста. Евгений Леонов, когда я приехала на съемки «Донской повести» был недоволен: «Как же я буду с такой жерделой сниматься?» А вы говорите, красивая… Конечно, я понимала, что я не урод, у меня свой стиль… Меня сейчас просто замучили (передразнивая): «Имидж надо менять.Имидж!».. Не хо-чу. Это я абсолютно точно поняла, когда мне предложили сняться на обложку одного модного журнала. Сгоряча поехала, потом вышла из метро и подумала: зачем? Чтобы все говорили: «Ну надо же, как Чурсина сохранилась! Какая молодая!» И передумала. Отказалась от заманчивой возможности явить себя миру во всем блеске компьютерных ухищрений. Мне гораздо интереснее менять свой «имидж» на сцене.— Вы всегда так послушно внимали советам души? — Конечно, нет. Только давайте заменим «душу» на интуицию.Интуиция ведет женщину, она мудрее самой образованной головы. Но то, что интуиция даруется женщине ангелом-хранителем и самим Господом, я осознала довольно поздно. «Мы слушаем ушами, но слышим душой, видим глазами, но смотрим сердцем». Когда-то я умела улавливать знаки судьбы, но расшифровывать и точно следовать им, увы, мне удавалось не всегда.
[i]В своей новой пьесе «Опасный, опасный, очень опасный» Леонид Филатов заставляет главного героя, безбожника и негодяя де Вальмона, дожить до глубокой старости.В отличие от де Вальмона, созданного пером Шодерло де Лакло.За что такая милость? [/i]— Я недаром поменял гривуазное название романа «Опасные связи» на «Опасный, опасный, очень опасный». Это о Вальмоне. Он смертельно опасен для людей, этот блистательный кавалер, проповедник разврата и вседозволенности. И мне хотелось, чтобы крах его личности — расплата за все содеянное — происходил на наших глазах.[b]— Но зло притягательно. Обыкновенный человек не плох, не хорош, он живет, повинуясь неписаному закону: будь проще, стань как все. Учат его этой простоте и ТВ, и радио, и газеты, и львиная доля книжного рынка. На что ему опереться? Как осуществить хотя бы попытку стать лучше? [/b]— Понимаете, нельзя вставать в потребительскую позу. Люди неленивые, знающие грамоту, не разучившиеся читать, найдут путь борьбы с телевизором, с шоу-бизнесом, с огромным количеством дураков-пророков, которые каждый день выступают по ящику и по радио. А кто их спасет? У стада есть пастухи. Пастухи ведут к пропасти. Только если у кого-то проклюнется сомнение: «А может, туда не надо?» — он и не пойдет, сможет спасти самого себя.[b]— Новая реальность провоцирует смену приоритетов. Как здесь сохранить себя? [/b]— Это не сегодня началось. Давно известно, что деньги — зло. Объективное зло. Они растлевают душу, развращают человека, делают его дураком, негодяем. Но деньги были всегда, и при этом рождались гении и жили хорошие люди в большом количестве. Нельзя применить такую простую формулу: отключим телевизор, радио, уничтожим газеты и сразу станем чище.Ничего похожего. Это всегда индивидуальный труд. Не массовый. Массы можно только научить читать, буквы выучить. А заставить массово думать нельзя. Другой вопрос — направление. С этим, конечно, беда. Но везде есть ЛЮДИ, везде. Еще живы ортодоксальные советские учителя, которые с некоторой примесью ханжества все-таки сообщают детям нечто важное. Хотя бы про того же Пушкина… К сожалению, безбожие довело нас до многого. Все позволено, все могу — никто же не видит. Видит. Оттуда ОН все видит. На многие десятилетия люди забыли, что их видят каждый день, каждую секунду. Только в какие-то критические моменты вспоминают. «Есть Божий суд!» Когда аргументов не хватает, тогда они к Богу кидаются. Когда плохо — к Богу. Но заблуждаются те, кто думает, что все содеянное ими не аукнется. Мы все получаем то, что заслужили: возмездие или награду. Иногда на земле.Чаще — ТАМ. Я недавно был у старца и спросил его: «Скажите, сейчас много говорят о конце света. Если не ссылаться на Нострадамуса, есть ли какие-то, хотя бы примерные, даты церковные?» Он на меня посмотрел и сказал: «Так он уже идет. Давно идет». Так что все сходится.[b]— В заповедях заложены простые и вечные категории, которые современная мораль почему-то стремится уничтожать. Любовь превратилась в занятие, дружба в партнерство...[/b]— Математикой можно заниматься. Баскетболом. А любовью... Лучше уж сказать дурными словами. А то, что любовь исчезла из нашей жизни, это чушь. Ничего не пропало и даже не уменьшилось в количестве. Очень много страдающих от любви людей. Я убежден, знаю просто, что есть любовь жертвенная, бескорыстная. Отдать и не просить взамен. Такая есть. До сих пор. Да она всегда и будет. Она качественно не меняется, количественно тоже. То же самое можно сказать о дружбе. То же самое можно сказать о чести. В массовом исчислении эти категории как бы теряются. Но ведь настоящего в мире никогда не было много.[b]— А по-вашему что такое любовь? [/b]— Не у самого моего любимого писателя Чернышевского есть такая фраза: «Любить человека — это значит хотеть того, что хорошо для него, даже если он любит другого». Вот что такое любовь. В юности у меня была такая любовь, как у всех. Красивая девочка в городе Ашхабаде, бесконечные грезы, бесконечные шатания по улице в надежде встретить ее. Потом я уехал в Москву, и как отрезало — ничего уже не хотелось делать во славу ее, даже стихи писать. Задним числом я мог понять, что особенно и не тянуло. В училище появилась другая любовь. В артистку уже известную влюбился. Добивался взаимности. Она вышла замуж.Мне казалось: ну и что? Вышла замуж, теперь может и перевыйти. О чувстве другого человека, конечно, меньше всего заботился. Все добивался, добивался, а когда добился, вдруг выяснилось, что добивался я не ее, а признания Москвы. Я был человек из провинции, жадный до всего, мне казалось, чем больше я нахапаю — это мое, это мое — тем больше я буду признан. В студенчестве еще трудно было удовлетворить свое честолюбие на сцене, а вот чтобы меня любила такая знаменитая девочка...[b]— А потом? [/b]— А потом пришел на «Таганку» и увидел Нину Шацкую на фотографии в фойе: челка, длинная шея и очень удивленное выражение лица, как будто человек не совсем понимает, куда он попал. Я спросил у кого-то: «Кто такая?» — «Артистка наша» — «Замужем?» — «Замужем» — «За кем?» Мне сказали. Я легкомысленно (не в обиду тому, другому): «Дикий брак». Развивалось все тяжело, украдкой, с бесконечными объяснениями. И ничего не было, кроме ощущения бесконечной нежности и обожания.Дальше не буду рассказывать историю, потому что она уже сто раз рассказана. Скажу только об одной вещи. Мне казалось, что за столько лет совместной жизни с Ниной у меня уже сложился какой-то ее облик — и внутренний, и внешний, но никогда не думал, что она сможет возиться с больным, практически неподвижным человеком. Знаете, есть экстатический подвиг: закрыл глаза — и ура! Вперед! А когда это происходит изо дня в день, годы? Из театра ушла. Все время рядом со мной: и дома, и в больничной палате. Более того. Я понимал, что дела мои плохи, человек даже в таком состоянии четко улавливает, что происходит, но меня оберегали, и никто ничего не говорил. А уж жена-то знала, что дела — хуже некуда. Ей говорили все как есть, иногда с перехлестом: и умру через пять дней, и рак у меня. Но хоть бы раз я увидел, что она плачет или что-то в глазах уловил. Хоть бы раз! Вот так, уже на склоне лет, не на своем примере, не на своем нутре я понял, как выглядит любовь.[b]— А у вас есть собственные заповеди? [/b]— Ну, это очень трудно. Я был бы вруном и кокеткой, если бы сказал: как раз те, о которых мы говорили, — библейские. Пытаюсь, как могу, быть лучше, но не всегда это выходит. И даже чаще не выходит. Я вообще самоед ужасный. Моей агрессии хватает на пять минут, а потом начинаются терзания, что все можно было бы сделать не так резко. С годами я стал терпимее, потому что понял: жизнь умнее и многообразнее, чем я себе представлял.[b]— А что в людях не принимаете до сих пор? [/b]— Глупость, трусость, но больше всего — ненадежность и непредсказуемость. Сегодня это модно: непредсказуемый он, загадочный. А я этого терпеть не могу. Никогда не знаешь, что он выкинет, непредсказуемый этот. Больше всего ценю в людях надежность.[b]— А любите? [/b]— Люблю близких своих, товарищей. Их у меня не так много, но все-таки есть. Кошку Анфиску. Курить. Когда пришел в себя после операции, первое что попросил, — сигарету. Очень люблю цветы. Особенно розы. В детстве, между прочим, сам вырастил необыкновенно большую желтую розу, за которую получил на ВДНХ медаль и грамоту, а потом и путевку в «Артек». Люблю сочинять. Я давно расстался с честолюбием остаться в чьей-то памяти, сердцах и прочей ерундой. Я считаю, что с самого начала надо просто приучить себя к некой скромности, тогда легче будет принимать все происходящее как норму. Я даже когда-то написал: [i]«Окажись, что я не гений, Я в тот же миг от ужаса умру!..» [/i]А потом: [i]«К стеклу прижался желтый лист осенний, И я прочел на бланке: «Ты не гений!» Коротенькую весточку с небес....И жизнь не перестала быть желанной От страшного прозренья моего».[/i][b]— А без чего вам жизнь кажется невозможной и бессмысленной? [/b]— Главное — это мои родные, моя семья. Это с годами понимаешь. Когда здоров, когда беспечен — это понимаешь как бы литературно. Но биологически, как зверь, только уже пережив кое-что. Если можно было бы за их благополучие, покой и здоровье отдать свою руку или ногу, я бы себя просто по частям роздал.
[b]Один из самых неординарных композиторов нашего времени, Алексей Рыбников не очень жалует журналистов. За последнее время о нем практически ничего не было слышно. А между тем он сочинил музыкальную драму «Оперный дом» — совместный проект Большого театра и «Ленкома», создал собственный театр, написал балет «Вечные танцы любви», у него несколько контрактов на Западе (например, в Норвегии). А еще ведь есть любимый внук, который требует внимания… Сегодня Алексей Львович рассуждает на высокие, философские темы.[/b][b]— Алексей Львович, последний ваш проект — «Массимо». Либретто написал Григорий Горин. Как возникла идея этого проекта? [/b]— Мне позвонил Гриша и рассказал потрясающую историю о судьбе первого русского композитора Максима Березовского, которого мальчиком граф Разумовский привез в Петербург, а потом отправил в Италию. Парень учился в музыкальной академии вместе с Моцартом. На выпускных экзаменах оба получили высшую оценку. Максим вернулся на родину, и оказалось, что здесь он никому со своей дивной музыкой не нужен. Доведенный до полного отчаяния, Березовский трагически ушел из жизни, не достигнув тридцатилетия.Поначалу я отказался от предложения Горина. Мне это показалось неинтересно. Использовать музыку самого Березовского, от которой почти ничего не осталось, мне не хотелось. Стилизация? Для меня это мало привлекательно. Но когда я оказался в Вероне и Венеции, словно «услышал» эту музыку, современную по мелодической основе, но говорившую на языке двухсотлетней давности. Я начал сочинять просто так, для себя. И вдруг в какой-то момент понял, что музыка идеально совпадает с трагической судьбой Березовского.[b]— Получается, что такое пренебрежение к своему это вовсе не «достижение» Советской власти, а печальная традиция? [/b]— К сожалению. Можно вспомнить судьбу и других русских композиторов. Например, Мусоргского, который так и не нашел в России понимания и не смог закончить свои великие произведения, которые за него потом дописывал РимскийКорсаков. Вспомнить, что претерпел Чайковский, и его таинственную кончину. Вспомнить, Прокофьева, которого жена — итальянка уговорила вернуться в Россию. Он вернулся, жену арестовали, она погибла в лагере, очень тяжело складывалась жизнь его детей. На похоронах у Прокофьева не было ни одного цветка, потому что все ушли на похороны Сталина — они умерли в один день. А как ломали моего учителя Хачатуряна или Шостаковича! Россия признавала своих гениев только после их кончины, тогда и начинала ими гордиться. А сейчас что произошло? Русская композиторская школа, которая потрясала мир в ХIХ — ХХ веках, выходит в XXI век в совершенно разрушенном состоянии. Такого сословия «композиторы» у нас как бы и нет. Это обидно, несправедливо и неправильно. Губить такую мощную школу нельзя.[b]— А выход есть? [/b]— Выход? У нас в России так много всяких проблем... Если я с болью говорю о композиторах, то любой человек из другой области — науки, медицины, просвещения — может сказать то же самое: все гибнет, если еще не погибло. Надо возрождать музыкальные фестивали, заказывать композиторам новые сочинения. Всегда во все времена выживала музыка, которую поддерживали. Хорошо уже то, что в обществе появилось четкое ощущение того, что сейчас следует делать, чтобы Россия перестала быть страной смуты и кошмара.[b]— И что же? [/b]— Во-первых, что нельзя дальше разворовывать Россию. Это, по-моему, поняли даже те, кто вывозил в огромных количествах ценности и деньги. Первое обвальное «воруй, воруй, время твое уйдет, что успеешь схватить — твое, потом будет поздно» привело их в тупик. Ну, наворовали, нахватали, есть виллы и яхты, а дальше что? Больше нелегальные деньги дать ничего не могут. Более того, эти деньги словно бомба замедленного действия. Рано или поздно ты на ней? Твои политические враги в любой момент тебя могут разоблачить или уничтожить и морально, и физически. Как это делается, мы почти ежедневно видим по телевизору или читаем в газетах. Откупиться от смерти еще никому не удавалось. Значит, какой вывод напрашивается? Если хочешь жить хорошо и не дрожать от страха, надо переходить на «легальное» положение — стараться сделать свою страну процветающей и могучей державой.[b]— Но деньги — это еще и власть, а большие деньги — большая власть.[/b]— Как раз сейчас именно большие деньги делают уязвимыми тех, кто стремится к власти. В России, мягко говоря, всегда без особой симпатии относились к богатым людям. Это связано с нашими православными корнями: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Божие». У нас богатство и неправедность почти синонимы. А сейчас это раздражение приобрело характер социальной нетерпимости, если не сказать — ненависти. Это очень хорошо поняли многие кандидаты во власть. Вспомните последние выборы в Думу. Был ли хоть один, кто сказал бы: «Я такой талантливый, я заработал десять миллионов долларов»? Ничего подобного. Кандидаты уверяли нас в своей личной скромности, небольших доходах, выяснилось, что у многих нет квартир и дач, а если машина, то никак не «мерседес», а «жигули». Они сделали ставку на образ «простой, как Ленин» и выиграли.[b]— А вы не боитесь, что укрепление страны обернется для нас рождением «железной руки»? [/b]— Это абсолютно закономерно, потому что после жуткого хаоса, в котором оказалась Россия и который привел ее к разрушению и уничтожению, другого пути никто не видит. Всем хочется, чтобы этих мерзавцев, которые все разворовали, крепко взяли за ушко да и на солнышко. И, очевидно, многое будет сделано для того, чтобы народ удовлетворил свое попранное чувство социальной справедливости.Но надо понимать, конечно, что давлением, ужесточением Россию не поднять. Пытаться отобрать то хорошее, что мы приобрели за эти десять лет, значит, сознательно ввергать страну в пучину таких катаклизмов, из которой она может и не выбраться. Опыт множества революций доказал: никогда, ничего нельзя разрушать до основания. Жажда тотального уничтожения сродни безумству. Для того, чтобы отремонтировать дом, не нужно его взрывать. Нам нужно лечить нацию, а лечить можно только лаской. Опять хлестать, надевать смирительную рубашку, заковывать в наручники — это только усугубит болезнь. А психически нездоровая страна вперед не пойдет, она будет медленно, то апатично, то буйно, как и положено сумасшедшим, умирать.Палочная дисциплина в масштабах государства — это гибель для государства. Потому что люди, не свободные в своих духовных проявлениях, заканчивают трагически, как Максим Березовский. Это касается и страны.
[i]Роман Виктюк не любит и не умеет повторяться. Вернувшись к своему старому спектаклю, он придумал совершенно иное режиссерское прочтение пьесы Эдварда Радзинского. В главной роли — Ирина Апексимова. Она же, совершенно неожиданно, стала и продюсером спектакля.[/i]— У меня просто не было другого выхода, — рассказывает Ирина. — Это как бы вторая попытка восстановить «Декамерон». Первая происходила без Романа Григорьевича и потому закончилась неудачей. Но мне было ужасно жалко расставаться с замечательной драматургией Радзинского и терять такую роль. Не говоря уж о том, что я долго мечтала встретиться с Романом Григорьевичем в работе. Правда, пришлось немало потрудиться, чтобы убедить его взяться за «Декамерон».[b]— Значит, опять удача, которая только подтверждает разговоры о вашем необыкновенном везении? У вас действительно такая счастливая судьба?[/b] — Вообще-то мне грех жаловаться. По сути кто я? Девочка из Одессы, с третьей попытки чудом поступившая на курс к Табакову. У меня нет знаменитых родителей, богатых любовников, влиятельных покровителей. Никто ничего мне не приносил на блюдечке с голубой каемочкой. Я всего добилась сама, своим собственным трудом, хотя многие в это не верят. И никогда ничего мне не давалось легко и просто. Постоянно приходилось разбивать стенки лбом. Когда же, наконец, стенка разбита, а заодно и лоб, вот тогда я чувствую: да, я счастливый человек. Пока же идет этот «шахтерский» процесс, бывает очень тяжко.[b]— Жизнь часто ставила вас перед проблемой серьезного выбора: остаться во МХАТе или оказаться в аутсайдерах, обосноваться в Америке или вернуться в Россию… Когда вы принимаете решения, что ставите во главу угла? [/b]— Чувство. Сказано же: «Разум — лживый подсказчик». Вот я и поступаю вопреки разуму, обстоятельствам, советам близких, всему на свете. Звучит несколько высокопарно, но для меня самое главное — быть в согласии с собой, чтобы, глядя в зеркало, не стыдно было бы смотреть себе в глаза.[b]— Потом, случается, не жалеете?[/b] — Никогда! Никогда в жизни ни о чем не жалею. Хотя за каждый, даже правильный поступок приходится расплачиваться. Америка? Ну, не нужен мне берег турецкий, и я ему не нужна. В театре там найти работу невозможно, а для меня жизни без театра нет. Записаться в домохозяйки и наслаждаться покупками в second-hand? Это не мои радости. Так что сбежала я оттуда с огромным удовольствием. Теперь все близкие там, а я с дочкой тут. Год назад во МХАТе сложилась драматическая ситуация, в результате которой я и еще несколько актеров оказались на улице. Я не жалуюсь. Это был мой выбор, за который я и заплатила по полной программе. Страшный был год. Абсолютный вакуум, развод, работы нет. И снова предо мной глухая стена. Ничего, пробилась.[b]— О вас много пишут, еще больше говорят. Наверное, это не слишком приятно — «быть притчей на устах у всех»?[/b] — Если говорить о критике профессиональной, о моих театральных работах писали очень мало.Когда же пишут, что я хорошо играю в сериалах… Я стараюсь работать честно, но играть-то там практически нечего. Что же касается слухов, то только один раз, когда дня не проходило без обсуждения нашего развода с Валерой Николаевым (а мы тогда еще сами ничего для себя не решили), я позволила себе высказаться. Но по большому счету мне все равно, что обо мне говорят. И даже наоборот, чем хуже говорят, чем больше людей меня не любит, тем лучше я себя чувствую. Значит, чего-то я стою, чего-то добилась, значит, я — достойный соперник. Ведь не секрет, что у нас любят жалких и неудачливых. Я вообще терпеть не могу все эти сладенькие, фальшивые поцелуйчики, принятые в актерской среде. Общаюсь с теми, кого люблю, а кого не люблю — того уж не люблю.[b]— Видимо, не случайно вам постоянно предлагают роли этаких железных леди? Есть что-то в вашей природе общее с экранным образом?[/b] — О, эта женщина-вамп! С каким удовольствием я бы ее удавила собственными руками! У меня такое ощущение, что я играю одну бесконечную роль. И естественно, что маска защищенной, холодной, сильной дамы закрывает для многих мое собственное лицо. Пожалуй, единственное совпадение — с годами я становлюсь сильнее. А так… Страшно остаться без работы, без денег. Боюсь измен, предательства.[b]— Вы человек независимый. Как это совмещается с профессией?[/b] — Меня очень устраивает моя актерская зависимость от хорошего режиссера, от чуткого партнера. Такая зависимость для меня просто наслаждение. Но месяцами сидеть и ждать, когда тебя выберут, а потом как приговора — утвердят, не утвердят, отвратительно и унизительно. У меня как раз недавно были две встречи с питерскими режиссерами. Они сидели с нарочито недоуменным выражением лица: «Это кто такая?» Мне это непонятно. Ты же меня приглашаешь, значит, ты во мне заинтересован, так потрудись узнать, где я снималась, что играла. В конце концов есть ассистенты, которые обязаны знать про актеров все. Так что это либо неуважение, либо непрофессионализм, либо просто комплекс собственной неполноценности. Вот это убийственная сторона актерской профессии.[b]— Вы не слишком жалуете сериалы и все-таки много в них снимаетесь — «Мелочи жизни», «День рождения Буржуя», «Самозванцы», «Империя под ударом». Не опасаетесь стать актрисой одного амплуа?[/b] — Я была бы счастлива сыграть Анну Каренину или Элизу Дулитл. Так ведь не предлагают! Сегодня у меня есть возможность и материальная, и профессиональная — я имею в виду «Декамерон» — отказаться от очередной жещины-вамп. А что будет завтра? Застыть в ожидании ролей мирового репертуара? Так недолго и в соляной столб превратиться. Для меня такая пассивная позиция невыносима и невозможна. Значит, выбора нет, надо работать, надо сниматься.[b]Досье «ВМ» [/b][i]Ирина Апексимова родилась 13 января 1966 года в Волгограде. По окончании Школы-студии МХАТа (1990 год) была принята в труппу под руководством Олега Ефремова. В театре 10 лет. В кино дебютировала в картине Виктора Трегубовича «Башня» (1987). Снималась более чем в 20 фильмах — «Бездна, круг седьмой», «Октябрь» (приз за лучшую женскую роль на фестивале в Париже), «Лимита», «Ширли-мырли», «Му-му», в сериалах «Мелочи жизни», «День рождения Буржуя», «Самозванцы», «Империя под ударом». Вместе со своим тогдашним мужем Валерием Николаевым снималась в боевике Филиппа Нойса «Святой» (1997). После этого восемь месяцев жила в Калифорнии. В 1997 снималась у Жан-Люка Годара в картине «Эти смешные русские», где сыграла Анну [/i]
[b]После премьеры фильма «Овод» вчерашний студент Щукинского училища Олег Стриженов, что называется, проснулся знаменитым. Его Артур, романтик и несгибаемый гарибальдиец, заворожил всю страну.Стриженов стал без преувеличения героем своего времени.[/b]А потом были «Сорок первый», «Хождение за три моря», «Капитанская дочка», «Белые ночи»», «Пиковая дама», «Неподсуден»… Тринадцать лет он работал в Художественном театре, куда его пригласили легендарные мхатовские старики – честь, которой удастаивались единицы.[b]– Ваш дебют во МХАТе — Незнамов в спектакле «Без вины виноватые». Признайтесь, Олег Александрович, трепетали перед встречей с Аллой Константиновной Тарасовой?[/b]– Для меня не было никаких авторитетов. Ни-ко-гда.[b]– Что так?[/b]– Потому что я считал, что я самый лучший.[b]– На каком основании?[/b]– Я все знал и все умел. И все умею: скакать, плясать, фехтовать, драться – что угодно. И все пригодилось. Много читал, а Сергей Герасимов говорил: «Чтение придает глазу особое выражение». Поэтому такие режиссеры меня утверждали на роль без всяких проб. Звонит мне Серей Аполлинариевич и говорит: «Олег Александрович, это Герасимов. Стало быть, мне нужен князь». Я говорю: «Ну вот, как князь – так Стриженов». Была у нас с ним такая игра, я отвечаю важно и степенно, как и положено князю: «Сергей Аполлинариевич, я вам так отвечу…» – «Да-да, слушаю…» – «У меня нет оснований отказать вам» — «Когда, стало быть, прислать за вами машинку?» — «Когда угодно, любезный»… [b]– Замечательный сценарист Евгений Габрилович писал: «Нет таких артистов, как Стриженов. Я всегда сравниваю актера с десятью комнатами. Многие не достигали семи, а Стриженов нам открыл все десять». Есть какой-то секрет?[/b]– Я бы сказал так: я снимался, как положено актеру моего плана ли, масштаба. При том, что я терпеть не могу процесс кино. Режиссеры на меня сердятся, но для меня они, в общем-то, аферисты и бездельники. Для меня настоящий режиссер — это педагог, учитель, философ. Он должен быть выше меня на сто голов. Но таких же нет! Есть ремесленники. Главный в кино – оператор, он и мизансцену может поставить, он и снимет как надо. А хороший монтажер склеит тебе все, ты спи только и не лезь к людям, не мешай им работать. Но плохой режиссер обязательно должен заорать: «Мотор!», чтобы увидели, что он тут главный.[b]– Но все-таки кино – дело коллективное, говорят, многое зависит от партнеров… [/b]– Когда меня спрашивают: «Как вам игралось с таким-то?», я отвечаю: «Да никак!». Или: «Какой он артист?» Да понятия не имею! Потому что в основном я играл в какую-нибудь точку, которая важна оператору. Нет партнера на площадке! Если режиссер не раздражает, то говоришь: «Ну, почитай мне за него текст». Если противная очень рожа, то говоришь: «Уйди, я сыграю один». Так что какой там партнер! Партнерство – это на сцене, в театре. А в кино надо просто уметь сниматься так, чтобы при монтаже режиссер был вынужден тебя склеить таким образом, как ты сам этого хочешь.[b]– То есть вы сами себе и режиссер, и монтажер. Наверное, еще и поэтому в ваших фильмах так мощно ощущается присутствие Стриженова?[/b]– Да. Все фильмы – мои. Я исключаю только Пырьева и Герасимова.[b]– На сегодняшний день предложений много?[/b]– Вот у меня на столе под стеклом лежит портрет – хотел сыграть святого. Не нашли денег. А там, где нашли, сценарий безобразный. Знаете, как Фаина Раневская говорила: «Деньги пройдут. А позор останется». Очень сейчас трудно. Про что рассказать зрителю? Коммунисты, те хоть врали что-то про партию, но классику пропускали. Потому что классика о чести, совести, достоинстве, о хорошем человеке, которому можно подражать, о любви к женщине, Родине. Я все это играл. Это устраивало коммунистов, но сейчас-то не устраивает. Сейчас вычеркнуто слово «революция». Мой фильм «Мексиканец» никогда не пойдет, пока существует эта власть. Там мексиканец бьет американца. А мы перед американцами трусливо заискиваем. Я удивляюсь, как еще иногда по телевизору «Звезду пленительного счастья» пускают. Не нужно искусство нашему теперешнему руководству. Тем хоть что- то было нужно. Но для них я тоже плох был, потому что, как писали в газетах: «Замечательно сыграл Стриженов, но мы ждем от него образа простого советского человека». Я всегда просил мне объяснить, что это такое — простой, советский. Если я не простой совсем, а очень непростой. И вообще все люди непростые. Это же дурь! А дураков я ненавижу.[b]– А еще что ненавидите?[/b]– Ложь, прежде всего. Фальшь. Предательство.[b]– Олег Александрович, а как же сочетается такая потрясающая независимость с «зависимой» профессией?[/b]– Я очень хорошо жил. Так не жил никто. Меня никогда не пробовали. Мною никто не мог командовать. У меня не может быть начальников. Начальник моего творчества – я. Лучше попроси. Договориться можно.[b]– И вы ничего не боялись? Даже на открытые партсобрания не ходили?[/b]– Не ходил. А что за это могли сделать – расстрелять? Ведь, знаете, сейчас очень много врут. Фильм закрывали за бездарность, а он кричит: за политику! Это ложь. Я приведу вам тысячу примеров. Никто никого в партию не загонял. Никто ко мне не приставал: вступай в партию. Никогда! Зачем врать-то? Вы думаете, что сейчас они меня любят, так называемые коллеги? [b]– Думаю, нет.[/b]– Мир наш тяжелый, плохой, завистливый. Исключения раз-два и обчелся. Но меня боялись. Особенно после «Мексиканца». Я и побить могу.[b]– Как-то странно, что вы до сих пор не получили кинематографической награды «Честь и достоинство». Не обидно?[/b]– ([i]Смеется[/i].) Я только недавно узнал, что есть какая-то академия, которую никто не выбирал. Кто выдвигает? Что мне это дает? Если я признавался лучшим актером столько раз… Я лучший актер года за «Сорок первый», за Германна в «Пиковой даме», за «Неподсуден», за «Его звали Роберт»… Представлен к Ленинской премии и за «Сорок первый», и за «Пиковую даму». Я получил четыре приза за последний фильм Владимира Басова «Вместо меня». А знаете почему? Потому что фестиваль был открытый, голосовал сам зритель, не было жюри. Смекаете, что такое жюри? Что приказали, то и делают. А Фонд Ирины Архиповой присудил мне золотую медаль «За гениальное воплощение образа Германна». Вы можете мне сказать, у какого еще артиста есть такая награда при жизни? Это был великий восторг и счастье, когда Сергей Яковлевич Лемешев написал: «Нет, я не верю, что это поет не Стриженов»! А дело в том, что он не ошибся. Я не просто открывал рот, я пел, пел в полную силу. Я брал те же ноты, что и Зураб Анджапаридзе ([i]исполнитель вокальной партии в фильме «Пиковая дама». [/i]– [b]М. Н.[/b]). Я один знаю, каких «петухов» я пускал, но я пел в ту же силу, что и он.[b]– Вы тяжело работали над ролями?[/b]– Никогда в жизни! Это же моя любовь. А мне за это еще и деньги платят. Я не знаю, как можно тяжело работать над ролями. Я даже шучу, когда меня об этом спрашивают, говорю: «Я просто выучиваю слова». Причем когда играю классику, я знаю текст до буквы, до запятой. Своими словами играть плохо.[b]– И так бывает?[/b]— О, сколько я видел, что творят! Я частенько говорил своим партнерам: «Так нельзя. Ты заглядывай в ролишку-то...» А вообще талант от Бога. Сколько ни репетируй, ничего репетициями не добьешься. Только штампы зазубришь. Вот вы говорите скромность какая-то, пятое-десятое. А вы знаете, как Островский стоит за кулисами, смотрит свою пьесу и плачет? «Александр Николаевич, что — хорошо играют?» – «Нет, слова хорошие».[b]– Вам, наверное, трудно было…[/b]– Ужасно, ужасно… [b]– …с обожающими вас женщинами?[/b]– С ними-то легко, а вот с окружающим миром… [b]— Удивительно, что ваша слава почему-то, извините, совсем вас не испортила…[/b]— Наверное, таким рожден. Отец у меня был красный командир. Я на конюшнях пропадал с красноармейцами. Простой народ, юмор своеобразный. Я все впитывал. Я нормальный человек. Не из автомобиля жизнь видел. Слава не слава – мне все равно. Лина (жена [i]Стриженова – актриса Лионелла Пырьева.[/i] – [b]М. Н.[/b]) часто говорит: «На тебя оборачиваются до сих пор». Я говорю: мне все равно, мне плевать абсолютно.[b]Досье «ВМ»[/b][i]Стриженов Олег Александрович. Народный артист СССР. Родился 10 августа 1929 года в Благовещенске Амурской области. После окончания Училища имени Щукина работал в Русском театре драмы в Таллине, затем — в Ленинграде. С 1957 года живет в Москве. Дебют в кино – роль болельщика в картине «Спортивная честь» (1951). Сыграл более чем в 30 фильмах. Был женат трижды. Первая жена – Марина Стриженова, сыгравшая Джемму в «Оводе». Вторая – актриса МХАТа Любовь Замляникина (Стриженова). Их сын Александр тоже актер, с недавнего времени телеведущий. Около 30 лет Олег Александрович женат на актрисе Лионелле Пырьевой («Вольный ветер», «Опасные гастроли», «Братья Карамазовы»).[/i]
[b]Максима Дунаевского можно смело назвать патриархом отечественного мюзикла и продолжателем музыкальных традиций своего великого отца, композитора Исаака Дунаевского. Его песни из «Трех мушкетеров», «Мэри Поппинс», «Карнавала» так же, как и песни его отца, после первого же исполнения становились шлягерами, которые распевала вся страна.[/b][b]– Скажите, Максим Исаакович, вам очень мешало то, что вы сын Дунаевского? Приходилось доказывать, что вы – самостоятельная творческая личность?[/b]– Очень соблазнительно сказать: да, конечно, фамилия великого отца мешала. Но нет. И я вам скажу почему. Мне повезло, что в нашей семье никакой «звездностью», как сейчас бы сказали, и не пахло. Меня воспитывали, как самого обыкновенного ребенка, а не как сына гениального композитора. К папе в семье тоже относились без особого придыхания: любили, уважали, но пылинки не сдували и на цыпочках не ходили.Мне никогда даже в голову не могло прийти сказать: «А вы знаете, кто я? Я – сын Дунаевского».На это в семье было наложено табу и, думаю, что именно это придало мне отваги не только стать композитором, но и работать в тех же жанрах, что и отец. Я даже не думал о том, что вступаю в острое соперничество, которое могу и не выдержать. Хотя у меня была возможность заняться другими жанрами. Я писал симфоническую музыку (говорили, неплохую), учился в консерватории у гениальных мастеров: Дмитрия Кабалевского, Альфреда Шнитке, Андрея Эшпая, Тихона Хренникова, Николая Ракова. Кстати, это тоже избавило меня от комплексов, которые все-таки сидели в подсознании. «Разве стали бы такие люди, – думал я, – вкладывать столько сил и времени в какое-нибудь ничтожество? Значит, я тоже чего-то стою».[b]– Все у вас в СССР складывалось замечательно – вы были архипопулярны, вас любили женщины, и вдруг в самом начале перестройки вы уезжаете.[/b]– Начало 90-х ознаменовалось тем, что в моей квартире заглох телефон. Перестали звонить режиссеры, редакторы. Перестали сниматься фильмы. В поп-музыке тоже все переменилось чисто по-большевистски: кто был ничем, тот стал вдруг всем. На этом празднике самодеятельности профессионалы стали не нужны. И я решил, что надо немедленно что-то предпринять, чтобы не потеряться, и рванул в Америку.[b]– Почему Америка, а не Европа или Израиль?[/b]– Европа строго соблюдает свои национальные интересы и неохотно впускает чужаков. Израиль тогда был просто российско-украинской провинцией, с таким же успехом можно было поехать в Черновцы или в Винницу. Так что Америка – единственная страна, где нормально относятся к новоприбывшим, потому что она исторически складывалась как страна эмигрантов.[b]– Вы наверняка на что-то надеялись?[/b]– Я надеялся, что мой профессионализм, опыт, образование позволят мне пробиться, что я смогу что-то сделать в Голливуде. Не удалось. Во все я там окунулся – и в хорошее, и в дерьмо. За девять лет написал музыку к двум фильмам. Сделал телевизионные работы, пару продюсерских проектов, связанных с Россией. Много это или мало? Не знаю. В любом случае это бесценный опыт и профессиональный, и человеческий. Я ни о чем не жалею. Я не был одержим идеей во что бы то ни стало жить в Америке, даже если придется работать тапером в ресторане. Нет. Я просто в очередной раз экспериментировал со своей жизнью. И все время был одной ногой здесь, другой там. Это тоже плохо, потому что когда ты там, тебя здесь начинают забывать, пока ты здесь – там теряешь контакты. Из-за своего «фигаризма» я потерял известный теперь фильм с Аль Пачино «Аромат женщины», к которому я должен был писать музыку, просто потому, что меня в тот момент не было в Америке. И жену.[b]– Простите, какую?[/b]– Пятую. Она не захотела там жить.[b]– А сколько у вас вообще было жен?[/b]– Недавно вот завел седьмую – Марину.[b]– Как вы справляетесь с неудачами и потерями?[/b]– Я вообще-то жизнерадостный, оптимистичный человек. Хотя неудачи переживаю очень тяжело. Бывает, впадаю в депрессию, но ненадолго.[b]– А как выпадаете?[/b]– Ничего специального не делаю, просто говорю себе: надо что-то делать. Кроме работы, нет другого способа изменить ситуацию.[b]– Как менялись ваши жизненные приоритеты? Что было самым главным в 20, 30, 40 лет?[/b]– В 20 лет, как ни странно, я не хотел ни стать звездой, ни добиться каких-то невероятных результатов на каком-то поприще. Ни о какой семье я не думал. Я пахал, пахал и пахал. Я знал, что до 25 лет мне надо вкалывать, а после 25 – работать. Работать и получать зарплату я начал в 18 лет в театре у Марка Розовского. Там я «самовыражался» вовсю, написал первые песни. Но тут же был наказан за творческие вольности: от меня отказался мой учитель Дмитрий Кабалевский – не простил измену классике. Но зато я приобрел профессиональную уверенность – московская публика буквально ломилась на спектакли Розовского, и я считал, что раз зрителям это нравится, значит, я иду правильной дорогой.В 22 года я все-таки женился. Совершенно случайно. Встретил девочку, влюбился. Конечно, наш брак очень быстро распался. Категорически нельзя жениться на ровесницах. Женщина должна быть моложе лет на десять. После сорока этот разрыв можно увеличивать. В 25 я закончил консерваторию и уже был готов к тому, что симфонист из меня не получился.Но именно симфоническая музыка мне помогла во всех моих дальнейших работах — она развила необходимое и для кино, и для мюзикла музыкальное драматургическое мышление и научила работать с оркестром. К 30 годам появились первые работы в кино и театре. О «звездности» я по-прежнему не задумывался, появилась более прозаическая цель – зарабатывать приличные деньги. И я стал их зарабатывать. Я всегда испытывал дискомфорт от отсутствия денег, как всякий нормальный мужчина. Мужик должен быть мужиком. Охотником.. А с 30 уже захотелось обзавестись семьей. Обычно у людей, которые занимаются творчеством, женами становятся женщины, которые рядом с тобой работают, – актрисы, балерины.Кстати, это не только у нас, так и в Голливуде. Снял кино – женился. Через два года снял другое, опять женился. Можно назвать это распущенностью, а можно – влюбленностью. Я знаю, что такое влюбленность. Влюбляешься не только в женщину – в ее талант, тебя восхищает, что она еще что-то умеет делать, а не только демонстрировать красивые ноги. И наступил в моей жизни период чехарды в отношениях с дамами и достаточной чехарды в творчестве. Хотя это период моего расцвета. Десятилетие с 35 до 45 лет было у меня самым интересным. За это время я сделал наибольшее количество фильмов и написал самые лучшие песни, почти все стали шлягерами. Выпущено 17 дисков. Написано несколько мюзиклов. И произошло настоящее становление личности. Я почувствовал, что ответствен и за себя, и за свою жизнь, и за жизнь людей, для которых работаю. Я говорю о публике. Я не позволял себе делать низкопробные вещи. Это было десятилетие, когда я хотел быть чистым перед совестью, и в основном мне это удавалось.[b]– А потом?[/b]– 90-е годы, с одной стороны, тоже счастливое время в моей жизни, я познал очень много нового, но с другой, я был слегка растерян. До этого я уже сделал все, что мог, а что же дальше? Ну еще одна песня, ну еще спектакль, а дальше-то? Я исключаю из этого перечня всякие награды и прочую суету, которые так ценятся многими, а для меня никогда особенного значения не имели. Но вот того, что я окажусь практически невостребованным в профессии, честно скажу, никак не ожидал. Так что начало 90-х – самые большие разочарования в моей жизни. Я достаточно трезво себя оцениваю. Я не говорю, как многие: я гений неоцененный. Ни в коем случае. Не гений. И достаточно оцененный. Я знаю, что я очень много могу сделать и в музыке, и в шоу-бизнесе.У меня сердце болит, когда я смотрю сегодняшние сериалы. Я иногда думаю: «Боже мой, я – мастер, который на голливудском уровне может сделать любую картину, просиживаю штаны у себя дома, а неизвестно кто наигрывает на синтезаторе какую-то чушь, и режиссеры принимают это за музыку!» Я вижу, как разрушается из-за этого фильм. Весь мир давно уже понял, какой грандиозный элемент – музыка в кино.Очень часто самый плохой фильм спасает музыка. У нас на такое мастерство сегодня способен Леша Рыбников, но он не работает вообще, его не видно и не слышно. Гладков, у которого блистательные работы в кино, где он? Да больше, пожалуй, и назвать никого не могу. Сейчас один за другим возникают мюзиклы, и меня просто оторопь берет, когда я слышу, что спектакль удался, правда, музыки нет, хита нет, а так все хорошо. И под такую ерунду дают миллионы долларов! А сколько проектов я предлагал, и все вроде бы уходило в песок, а потом возникало как бы из ничего, и кто-то зарабатывал на моих идеях колоссальные деньги.[b]– Ну а в личном плане? Неужели тоже одни разочарования?[/b]– Были и серьезные разочарования. Были и попытки связать свою жизнь с очень хорошими женщинами. В это десятилетие я как раз прожил с одной из своих жен, актрисой Ольгой Даниловой, наиболее длительный период – пять лет. Она по моему настоянию переквалифицировалась из манекенщиц в актрисы, а потом выпорхнула из гнезда. Вот такой из меня получился профессор Хиггинс.[b]– Как же это вы упустили девушку?[/b]– Надо было держать в золотой клетке... Потом пошла полоса неудач. А вот конец десятилетия, надеюсь, ознаменовался удачей. Я встретил женщину, молодую. Как всегда, красивую. И надеюсь, что это навсегда.[b]– Так что вы осознали, наконец, ценность семьи?[/b]– Пока я даже самому себе не могу ответить, что значит для меня семья. Ситуация парадоксальная. С одной стороны, мне 56 лет – пора подводить итоги, хотя бы предварительные. С другой стороны, жизнь семейная только начинается и постепенно становится неотъемлемой частью бытия. Возможно, родится ребенок… [b]– Да, в смелости вам не откажешь.[/b]– Смелость здесь ни при чем. Я просто не чувствую возраста. И это, видимо, и позволяет, не комплексуя, жениться на молодой женщине. А ей – быть со мной. Хотя, конечно, это вещь очень зыбкая. Потому что если завтра грянет какой-нибудь недуг… [b]– И все-таки, как ни странно это звучит, сейчас для вас самое главное – найти себя?[/b]– Да. Не так уже много времени осталось. Я не могу себе позволить работать по два-три часа в день, а потом отдыхать и мерить себе давление. А для напряженной работы, пока я еще могу писать дни и ночи напролет, осталось не так много лет.
[b]Причем если «Жизнь…» Петр Ефимович снял за 36 (!) дней, то с «Созвездием» возникло много непредвиденных осложнений.[/b]– Мы начали снимать «Созвездие Быка» прошлой зимой в Саратовской губернии. История эта во многом автобиографическая. Я пацаном прожил три года в деревне и работал в колхозе. И сеял. И пахал. И мешки с пшеницей таскал на ветряную мельницу. Так вот, на съемках мучились мы жутко. Снега не было совершенно. Мы и вату клали, и глину, ничего не помогало. Пришлось остановиться. А у меня лежал сценарий «Жизнь забавами полна». И летом мы этот фильм сняли! Сейчас под Москвой продолжаем работу над «Созвездием». Со снегом в этом году повезло, но с быками мучаемся ужасно. Оказалось, они не поддаются дрессировке. Ника-кой! Надо идти – стоят. Надо стоять – идут.[b]– Труден режиссерский хлеб?[/b]– Мы как саперы работаем. Ошибся – все, значит, плохой эпизод. И всегда в спешке. Это в Америке режиссеры переснимают по сто раз. У Вуди Аллена процесс пересъемки занимает почти столько же времени, сколько сами съемки. А Чаплин вообще звал людей с улицы, и если они мало смеялись, он просто сжигал негатив и больше о нем не вспоминал.Но Чаплин истратил сто пятьдесят тысяч метров пленки на «Огни большого города», а мне дают десять тысяч. Так что ничего сжечь я не могу. И каждая пауза в съемках на три-четыре дня для меня – почти катастрофа.[b]– Петр Ефимович, извините, но мне не очень понятно, какими забавами может быть полна жизнь в коммуналке?[/b]– О, если вы не жили в коммуналке, вам это трудно объяснить. Я с 41-го по 62-й год жил у чужих людей, в казармах, общежитиях, снимал углы. Я мог бы на этом материале снять еще 25 картин. И потом, это же до сих пор часть нашей жизни, хотя когда на фестивале жюри обсуждало фильм «Барак», один чиновник сказал: «Это издевательство. Этого в нашей жизни нет. Это пасквиль на нашу действительность».[b]– Да только в Москве двести тысяч коммуналок…[/b]– Ну вот видите. А тогда я ему предложил выехать, например, в Курскую область. Тогда, может, он поймет, что не все еще у нас живут в домах, где один квадратный метр стоит пять тысяч долларов. Конечно, очень заманчиво сказать, что я хотел рассмотреть срез нашего общества, но вообще-то фильм о трех женщинах, о поиске счастья в жизни. Эта история, я надеюсь, тянет на трагикомедию.[b]– Все ваши фильмы, особенно «военные», хоть и печальны, но светлы.[/b]– У меня есть фотография, на которой мой друг уже после войны мне написал: «Тодоровскому Пете на память о пережитых страхах». И я даже написал сценарий с таким названием про то, как на фронте погибла целая семья не от фашистов, а от нашего вертухая. Но снимать этот фильм мне не захотелось, так сценарий и лежит. Почему-то спустя много лет всплывают светлые воспоминания. Как нас вели на переформировку, как появились на передовой девушки-санитарки.И потом, какая разница, война — не война. Я говорил и буду говорить, что есть непреходящие понятия: любовь, доброта, верность, дружба, мужество, трусость. Но если мои первые картины действительно были светлые и добрые, то постепенно свет не то чтобы мерк, но как-то притухал. Все-таки «Анкор…» и «Какая чудная игра» заканчиваются довольно трагично. Да и не смог бы я сейчас снять такую трогательную картину, как «Военнополевой роман». Жизнь изменилась, и я вместе с ней. Это в молодости легко быть счастливым, а в пожилом возрасте уже затруднительно.[b]– Для режиссеров вашего поколения перестройка обернулась суровым испытанием, молодежь решила всех немедленно списать в обоз. Вы, пожалуй, один из немногих, кто не растерялся.[/b]– Это по своей тупости ([i]смеется[/i]). Я просто люблю кино, люблю снимать. Я не буду сидеть и ждать, когда появится гениальный сценарий. Мне понравилась какаято история, она мне по душе – я начинаю работать. Конечно, в наше время снимать трудно, да, в общем-то, и всегда было трудно, но зато если на монтаже видишь, что складывается картина, которую ты себе придумал, это полный кайф. И я не боюсь, что мой следующий фильм окажется хуже предыдущего. А то некоторые режиссеры от страха, что опростоволосятся, уже по 10 лет ничего не снимают. И потом, как определить, что лучше, что хуже? Одни считают, что моя вершина – «Военно-полевой роман». Другие говорят, что «Анкор» значительно выше». А я люблю «Фокусника», «Верность». Это моя жизнь. Это моя юность. Я наслаждался картиной «Любимая женщина механика Гаврилова». Ну не могут же все быть гениями, кто-то же должен просто снимать кино.[b]– Я как раз хотела вас об этом спросить, потому что чем дольше живу, тем больше понимаю, как это… [/b]– ...Непросто. И бьют свои же! Я думаю, что если сейчас, дай бог, мне удастся закончить обе картины, то такая махра пойдет! Но надеюсь, мой продюсер меня поддержит.[b]– По счастливому стечению обстоятельств, она же ваша жена, ваша крепость уже 40 лет.[/b]– А как бы я мог снимать иначе? Да еще две картины? Да еще в 76 лет? [i]В разговор вступает Мира Григорьевна Тодоровская[/i]:– Обычно режиссеры сами выбивают для себя деньги, а Петр Ефимович никуда не пойдет, хоть ты его убей. Если вы в приемной нашего министра увидите на ковре проплешины, то знайте: это я их протерла своим животом. Столько раз пришлось ползать к министру, чтобы закончить картину! А вообще-то Петр Ефимович – счастливый человек, потому что…– У него есть Мира ([i]смеется[/i]).[b]– То есть в отчаяние вы не впадали никогда?[/b]– Н-е-т. Отскакивало, как от батута.[b]– И все-таки, как удавалось переживать и зависть, и «мелкие злодейства»?[/b]– В этом смысле мне родители дали счастливый характер. Я действительно всегда был легкий, веселый, беззаботный. Несмотря на сложности, которые меня сопровождали. Меня из ВГИКа после первого курса хотели отчислить за профнепригодность с операторского факультета. Потом хотели снять с картины «Жажда», где я был оператором. Над «Фокусником» так издевались! На еще не законченный фильм написали две докладные, и началось избиение младенцев. Картину резали, правили без меня. После премьеры вызвали в ЦК: не понравился Зиновий Гердт в главной роли. Недопустимо было, чтобы представитель нацменьшинства учил жить нацбольшинство. Но это не влияло кардинальным образом на оптимистический фундамент, на котором я стою. Когда я привез в Москву «Военнополевой роман» и показал его в Госкино, меня пригласили на обсуждение. Я понял, что вот оно, начинается. На следующий день, когда я явился, мне вручили список из 19 поправок. Первая была самая интересная: «Убрать все коммуналки»! Тогда я сказал: «Дальше читать не буду, потому что надо всю картину переснимать». Но в стране уже запахло перестройкой, и фильм все-таки вышел.[b]– А что для вас самое главное в жизни?[/b]– В жизни? Это Мира. Сын Валера. Внуки Катя и Петя. И кино. И гитара.[b]– Гитара?[/b]– Режиссеры ведь по-разному все придумывают. В Одессе я любил ходить по городу. Там ведь очень красиво. Гуляешь, гуляешь, и вдруг возникает какое-то решение сцены. А гитара мне очень помогает. Я писал «Военно-полевой роман», писал, писал и остановился. Ну не знал, как дальше будут развиваться события! Так сценарий и лежал месяц. А однажды, когда я бренькал на гитаре, неожиданно пришла мысль, что раз Андрейченко снимает комнату у матросика, может, ей пойти в райисполком? А там уже пошли какие-то флюиды с Проскуриным.[b]– В такие моменты, когда не знаешь, как дальше писать, не возникает уныние, неуверенность, депрессия?[/b]– Раньше я никогда не знал, что такое депрессия. В последние годы часто бывает плохое настроение. Непонятно отчего. Может, от того, что я все время немножко недоволен тем, что делаю. Кроме того, я всегда сам себя загоняю в тяжелые условия. У меня из десяти картин семь – зимние. Коллеги на меня всегда смотрели как на идиота. Есть же люди, которые снимают летом, на берегу Черного моря. А я все зимой, в мороз и пургу. Идиотизм какой-то! Хотя, кто знает, может, все не так просто… Я всегда рассказываю такую историю. Я был в Марокко, в городе Фесс. Это даже не город, а потрясающий лабиринт. Один американец решил один туда войти – так он две недели выбирался. Нас завели в медресе. Там стоял какой-то допотопный глобус. Я его крутанул, и выпала территория Советского Союза. И что там было написано, как вы думаете? Не СССР и не Россия, а через всю территорию шло: «Сибир»! Без мягкого знака. После этого я и стал снимать зимние картины. Шутка, конечно, но в ней есть и доля правды.[b]– Я в Интернете с грустью прочитала, что Петр Тодоровский решил закончить свою кинематографическую карьеру.[/b]– Я так не говорил. Я сказал, что в мои годы загадывать трудно, хотя мечтаю снять еще одну картину – про голубей, которые живут в Большом театре. Они слушают каждый вечер Чайковского, Верди. Это, конечно, человеческая история. И поехать в Одессу осенью. Тепло. Овощи, фрукты. Это просто душевный отдых будет. А то только с возрастом начинаешь понимать, что ты проиграл очень много. Нет бы сидеть у речки, птичек слушать…
[b]На столе дымились две чашки. Моя — с чаем, Александра Градского с какой-то шипучей таблеткой от простуды. У народного артиста России болело горло, но интервью он не отменил, ни разу за все время нашей довольно продолжительной беседы не пожаловался на самочувствие, лишь раз поморщился, когда я потянулась за сигаретой: «Не кури, пожалуйста, мне будет плохо».[/b][b]— Саш, сколько лет тебя знаю, а ты все такой же…[/b]— Нет, я меняюсь, ну что ты. При первой же возможности падаю и валюсь на диван, накапливаю энергию гораздо дольше, чем раньше. Иногда меня очень хорошо заводят люди. Вот ты пришла, мне как будто лучше.[b]— Сейчас ты – Градский, и этим все сказано. Но твоя независимость проявилась очень рано. Недаром твоей маме говорили: «Уважаемая, ваш сын совершенно неуправляем».[/b]— Ну, мама моя справлялась со мной отлично ([i]хохочет[/i]). Может, ей даже нравилось, что ей это удается, а другим — нет.[b]— Только лаской?[/b]— Могла и отругать, и даже шлепнуть весьма чувствительно. Но мама очень рано умерла. Мне тогда исполнилось четырнадцать.[b]— И ты возненавидел весь мир?[/b]— Нет. Просто я понял, что мир жесток, и надо научиться отвечать ему тем же. Правда, так и не научился до сих пор. А тогда… Я начал играть в группе. Отца перспектива, что его сын станет богемой, совершенно не радовала. Мама была несостоявшаяся провинциальная актриса, и отец, видимо, насмотрелся всякого. У него были правильные представления о жизни, и он хотел, чтобы и я жил, как все. Ну, я потыркался, потыркался, ездил на какие-то бредовые подготовительные курсы, поработал в каком-то НИИ и понял, что это не по мне. А отец стал прислушиваться к тому, что я делаю, и постепенно ему это понравилось. Тогда он посоветовал идти учиться. И я поступил в Институт Гнесиных. Выбор был сделан.[b]— И ты надел генеральские галифе с красными лампасами и пошел фланировать по столице.[/b]— Было такое, но чуть раньше.[b]— Ты почувствовал себя гениальным?[/b]— ([i]Возмущенно[/i]) Да, нет же, нет! Ни у кого из нашей веселой компании (я раньше лет на семь начал, чем Макаревич или Гребенщиков) не было задачи стать звездой — это стопроцентно. Был кайф: ты играешь. Тебе рады. Ты получаешь удовольствие. И неплохие деньги. Девушки носят на руках. Но ощущения, что люди расположены к тебе, потому что ты исключительный – ни фига.[b]— Но теперь ты можешь сказать о себе: Градский — звезда?[/b]— Я могу сказать только одно: мне не перестали звонить, не перестали приглашать. Никакого суперажиотажа вокруг моей персоны нет. Но все как-то обстоятельно и бесповоротно. Все тридцать лет. На телевидении меня по-прежнему «дозируют». На улице узнают. Удивляются, правда, что без охраны.[i]Мимо нас в белой юбочке процокола каблучками дочка Александра Борисовича, шестнадцатилетнее небесное создание Мария, прибывшая в столицу на побывку из Лондона, где она учится в школе дизайнеров.[/i]Градский-дочери:— Куда ты? — Юбку погладить.— ([i]Довольный и гордый[/i]) Ужас. Ужас. Мужики просто шеи сворачивают, когда она идет. ([i]Маша продефилировала обратно уже в черной юбочке[/i]). Слушай, может, хватит одежки менять? Деньги есть? Когда придешь? Красавица-а. А Данька какой! ([i]сын А. Г.[/i]) Метр девяносто! Воот такие плечи, во-от такая талия! [b]— В 74-м году журнал «BILL BOARD» называет тебя звездой года, в этом же году появляется фильм « Романс о влюбленных», где ты един в трех лицах — композитор, поэт, певец. Андрей Кончаловский знакомит тебя с Джиной Лоллобриджидой и говорит: «Это наш российский гений»…[/b]— А я обидел девушку, сказав на своем чудовищном тогда английском что-то вроде: «Что-то вы не очень хорошо выглядите, милочка». Что же касается «BILL BOARD», то если быть честным, это был такой музыкальный междусобойчик. Были их критики в Москве, которым я понравился, вот они меня так и вознесли.[b]— Во многом ты был пионером в профессии. Тебе не кажется, что тебя недооценили?[/b]— Конечно. Я часто говорю об этом.[i]Зазвонил телефон. «Какой паспорт?» — загремел Градский.[/i]— Ну, ты представляешь? Машка позвонила, мент остановил. Видит в машине трех девчонок и требует паспорт. Не права, а паспорт! А не то в отделение сведет! Да на каком основании? ([i]Далее последовала непечатная характеристика неправомерных действий милиционера[/i].) [b]— Кстати, чего тебя так боятся? Ты же, как пел Вертинский, «верный и нежный».[/b]— Это не сегодня произошло. Это старая история.[b]— Но ты же, знаю, часто жалеешь, что наговорил лишнего.[/b]— Если я начну говорить то, что я думаю на самом деле, — будет еще хуже. Если бы я так не любил то, что создал… Дом. Детей. Профессию. Возможность спокойно работать... А если я начну говорить, то просто все потеряю. Не то что кто-то придет, начнет отнимать, нет… [b]— Ты молод, хорош собой…[/b]– ([i]Хохочет и кричит, невзирая на ангину[/i]) Да-а! [b]— И все-таки не возникает иногда ощущения, что жизнь не бесконечна?[/b]— Оно появилось лет десять назад. Понял: мало времени осталось, и с каждым днем все меньше, и меньше.[b]— Ты сказал, что знаешь свои достоинства и недостатки? Что числишь в недостатках?[/b]— Экспрессия излишняя. И давление на окружающих, впрочем, оно же и достоинство [b]— Ты диктатор?[/b]— ([i]Подумав[/i]) Ну да. Если я знаю точно, что надо сделать, не терплю никаких возражений. Это очень мужское ощущение — точно знать, что надо делать. Но когда я чего-то не знаю, я честно говорю: «Я не знаю. Научите». И начинаю лихорадочно учиться. У меня есть хорошее качество, оно же плохое — я в принципе могу любую профессию освоить.[b]— А как тогда понимать твое заявление – я все давно прочитал?[/b]— Ну, это из разряда хамских деклараций, когда уж очень допекают. Я очень много читал в свое время. А сейчас… Слишком много всего вокруг. Книга ведь требует уединенности. Раньше люди ехали две недели из Петербурга в Москву. Представляешь? Они спали, читали. Заезжали в трактир, выпивали, снова читали.[b]— Ты абсолютно автономная планета, но все-таки ты много сталкивался с подлостью, предательством?[/b]— Немного. Но боли хватило. Я не держу зла на этих людей. Но я все прекрасно помню и поэтому просто отстраняюсь, перестаю общаться. Знаешь, в молодости у меня были две заповеди. Одна — грузинская пословица: «Сиди на своем крыльце, ни во что не вмешивайся, и мимо тебя пронесут труп твоего врага». А вторая: «Если дадут линованную бумагу, то напиши на ней поперек». А теперь я все чаще задумываюсь над словами Екклесиаста, самой любимой моей книги в Библии: «Веселись, юноша, во дни юности твоей, и да вкушает сердце твое радости: только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд». Понимаешь? «Веселись, но знай». Тот, кто постоянно идет на поводу у своих желаний, кончает на виселице.
Эксклюзивы
Вопрос дня
Кем ты хочешь стать в медиаиндустрии?
Спецпроекты
images count Мосинжпроект- 65 Мосинжпроект- 65
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.