Владимир Сорокин: Почему я должен изживать комплексы?

– Спасибо, у меня уже два есть.– Оно не было босоногим. Я рос в Подмосковье в профессорской семье. Наш двор был райским уголком – сосны, гамак...– В поселке Быково. Не там, где аэропорт, а на другой стороне. Двор утопал в соснах. Там жила техническая интеллигенция. Точнее, дома принадлежали Министерству геологии, а жили там геологи и геофизики.– Все детство прошло под рассказы бабушки и мамы об экспедициях.– Только во сне.– Отец занимался металловедением, мама была экономистом. В нашем дворе было четыре одноэтажных дома и один двухэтажный. Там мы и жили.– Нет, в отдельной квартире, но стихия коммунальной кухни мне знакома с детства. Тогда все так жили.– Все было. Штандер, двенадцать палочек. Летний кинотеатр, пруд с лодками, девчонки, поцелуи в бузине. Но весь этот рай продолжался, к сожалению, недолго. Работа отца требовала переездов. Поездив по Подмосковью, семья в конце концов осела в Москве, на Ленинском проспекте. Из-за переездов я отучился в четырех школах.– Мой дипломный проект был посвящен проектированию задвижки нефтепровода.– Как и положено, ниоткуда.– Да, литература шла у меня всегда хорошо. Так хорошо, что в какой-то момент стало неинтересно и я занялся рисованием. Всерьез подумывал о профессии художника. Когда я был уже на последнем курсе института, в издательстве «Московский рабочий» вышла книга с моими иллюстрациями.– Году в 1975 я попал в круг московского андерграунда. Илья Кабаков, Эрик Булатов, да и Пригов там тоже был – как художник. Я туда пришел тоже сначала как художник, но все эти люди стимулировали меня именно к занятиям литературой. Первый мой рассказ «Заплыв» появился ровно 25 лет назад, в 1980 году.– Позднее он целиком вошел в роман «Голубое сало». А тогда он очень приветствовался старшими товарищами по андерграунду.– Я не хотел быть официальным писателем, это было скучно. В литературе мне интересно не учить, а экспериментировать. Для меня это, скорее, лаборатория, чем храм или музей. Это ощущение сохранилось до сих пор. И, видимо, сохранится в будущем, пока я могу нормально работать, пока мне не мешают.– Я об этом не думал. Меня всегда волновало лишь качество текста. У меня сейчас достаточно много читателей. А когда узнают на улице, это довольно беспокойно: подходит человек, начинает заговаривать, спрашивать. Надо отвечать, стараться быть деликатным.– Я не очень верю Фрейду. Мне кажется, он гораздо больше литератор, чем доктор. А комплексы… Почему я должен их изживать? У кого их нет? Вообще, от всей этой фрейдистской терминологии разит нафталином. Я бы взглянул на проблему проще: человеку, который записывает на бумаге собственные фантазии, чего-то не хватает в мире. И он достраивает несовершенный мир до целого.– Но я же не на стороне этих братьев (). Я просто им сочувствую.).– Мясные машины тоже нуждаются в сочувствии. Подождите третьей части ().– Пишется. Надеюсь, в этом году выйдет.– Окончательно это случилось в Японии. Меня давно преследовала идея несовершенства мира слов. Животным он не нужен, они чувствуют. А люди слишком от него зависят. Кто-то сказал, что язык – это вирус, залетевший из космоса. Но пока мы без него не можем обойтись. Я думал обо всем этом, бредя по узкой японской улочке. Темнело, было душно и жарко. И вдруг распахнулась дверь черного хода одного из баров, официант вытряхнул мне под ноги ведро льда, после чего дверь снова захлопнулась. Лед захрустел под ногами, и в этот момент у меня возник образ ледяного молота.– Очень теплые! Я довольно рано, в шесть лет, начал заниматься музыкой. И довольно быстро закончил – мне раздробили палец, и я уже не мог полноценно играть на фортепиано. Хотя для себя играл и потом… Музыка притягивала, завораживала, оказывала мистическое воздействие. Она всегда занимала гораздо большее место в моей жизни, чем литература и живопись. Да и сейчас я утром пишу час-два, а потом включаю музыку. И просто плаваю в этой совершенной стихии.– Герои оперы выбирались по другому принципу: все они авторы оперной музыки. А я очень люблю романтиков. Всех на «Ш» – Шопена, Шуберта, Шумана. И Вагнера. Но в начале 1970-х я открыл для себя и рок-музыку. Это было сильно! «Whole lotta love» Led Zeppelin – незабываемое потрясение! 1972 год.– Считаю, что она сильно проигрывает более ранним векам. Я люблю, например, «Ночь просветления» Шенберга, но каждый день слушать не могу. А Шопена – могу.– На меня сильно повлиял тяжелый рок начала семидесятых. «Битлз», конечно, люблю, но иногда они очень приторные. Поэтому предпочитал «Роллинг Стоунз». И все это было связано с юностью, с портвейном в парке, с духом подполья, с «Голосом Америки», с какими-то надеждами… Но я могу слушать и кич.– Вот Вадим Козин – это что такое?– Могу получить сиюминутное удовольствие от «Блестящих».– Это вы зря. Гармония музыки разлита везде.– Я никогда не относился к опере с иронией, напротив, очень ее любил. И не только Вагнера, но и, к примеру, Беллини. Из русских композиторов – Мусоргского, Чайковского. Опера – великий, героический жанр. И классический балет я тоже люблю.– Хорошо помню, как Десятников () сыграл мне первое действие у себя в квартире в Питере. Он играл и пел дребезжащим голосом, но я дважды прослезился. И понял: это не может не быть поставлено!– Я это воспринимал как раму для нашей оперы. Как ни странно, но все происходившее тогда доказало, что жанр оперы – жив. Ни театральная постановка, ни книга, ни фильм не могли вызвать такую бурную реакцию. Все разговоры о том, что опера умерла, что это не более чем музей, – чушь собачья. Опера соединяет в себе несколько стихий, что очень хорошо почувствовал Вагнер. Она современна!– В октябре она пойдет снова, сходите обязательно, получите удовольствие. Будут гастроли на сцене Мариинки, а через год – и в «Метрополитен-опера».– Это вопрос к режиссеру, Илье Хржановскому. Знаю, что фильм только что вышел в Америке, еще в десяти странах. А здесь к нему имеются претензии этического характера. Но он уже получил на Западе кучу призов, и запретить его нельзя.– Надеюсь. Это помогает мне время от времени выползать из писательской шкуры. А потом я возвращаюсь, как…– Нет, как в сентябре в Москву из Крыма. Новые запахи, новые надежды!