ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ

Съемки картины проходят с непривычным для нового времени размахом: вокруг шести замков в Чехии были выстроены средневековые города, одной только массовки было привлечено около 300 человек, плюс к тому — сложные спецэффекты, невообразимые костюмы, компьютерная графика и т. д.Массовку искали повсюду.Коридоры «Ленфильма» наводняли колоритные хромые и кривые персонажи — кандидаты на роли юродивых и уродов.Если только взглянуть на список действующих лиц, то становится не по себе: опухший мальчик с проваленным ртом, голый мужик с сачком, какающий вельможа, монах с бабьей грудью... Эти персонажи напрочь перечеркивают романтический образ средних веков: благородные Айвенго, рыцарские дуэли, богатая одежда, неприступные замки. А тут — дерьмо, вонь, смерть да сумасбродные одиночки, гибнущие под сапогами сограждан. Одним словом, средние века как они есть.Актерам выпали на долю тяжкие испытания — пришлось кувыркаться в натурпродукте, который был специально изготовлен художниками, чтобы гаже настоящего был. Ведь житель средневекового города не стеснялся справлять свою нужду там, где она его настигнет. Лошади должны быть полудикими, по сценарию. Таковыми и оказались. Леонид Ярмольник чуть не погиб на съемочной площадке — его лошадь понесла, но… остановилась вовремя.Так что «чуть» — не считается.Новая картина Алексея Германа опять будет черно-белой. Несмотря на немыслимые сложности, связанные со специальной печатью его прошлых картин, режиссер стоит на своем.— Одно из мелких преступлений человечества состоит в том, что оно уничтожило немое и черно- белое кино, не исчерпав всех его возможностей. И сейчас к нему возвращаются многие мастера (в том числе и Спилберг). Что касается меня, то, как только пытаюсь вырваться из предопределенного мне места, начинаются неприятности. Например, с картиной «Мой друг Иван Лапшин» связана целая история. Мы обманывали государство: была заказана цветная лента, а мы не хотели этого делать, поэтому снимали филированное изображение. Когда доходило дело до съемки сцены, я спрашивал: «В какой гамме мы будем ее делать: желтой, зеленой, коричневой?» Так что когда мы закончили работу над фильмом, у нас были перепады цвета даже в середине картины. И в итоге интуитивный выбор цвета оказался оптимальным. В Париже в 85-м году была очень смешная ситуация. Я приехал туда с репутацией только что выпущенных фильмов и хвалебными публикациями в центральной прессе. Меня встретили французы и заявили: «Алексей, еще одна радость — нам удалось выправить все неприятности с цветом, и теперь вся картина желто-золотистая...» Я сказал: «Разворачивайте машину к первому же юристу. Я запрещаю показ. Сегодня премьеры не будет». Мы полгода восстанавливали цвет. А французы в тот момент решили, что это у нас от дикости: мы — обезьяны, которые не могут на хорошей пленке выдержать один и тот же цвет... Потом даже Бертолуччи расспрашивал меня, как это у нас получилось — хотел воспользоваться нашей технологией.[b]Шаг вперед — Не секрет, что ваши картины большей частью принимаются и понимаются отнюдь не с первого раза… [/b]— После показа «Лапшина» гневные письма приходили мне ящиками из-под телевизоров. В Новороссийске были собраны подписи всех: от профессоров до сварщиков, которые запрещали мне появляться в этом городе. Могу успокоить местное население: я с тех пор в Новороссийске не был, да и вряд ли уже соберусь побывать... А недавно ко мне подошел один знакомый директор телевизионного объединения и сказал, что пересмотрел недавно «Лапшина» и не мог понять, за что тогда ругали фильм — вроде бы все понятно. А я ему отвечаю: «Вы же мне полжизни отравили: мол, непонятно, про что кино... Просто я чуть-чуть обогнал твои мозги».— Опять мы немножко вперед шагнули. После показа «Хрусталева» Михаил Козаков написал, что Михалков и Герман, по сути, сняли одно и то же, только Герман не любит свою страну, а Михалков ее обожает. Но обожать — это же не значит делать ей «утютю-тю». А ставить ребенка в угол — не значит его не любить. Если бы я не любил эту страну, я бы давно ее покинул: у меня богатые родственники в Америке, мама — еврейка. Я не люблю сталинскую Россию, просталинскую, поэтому и начинается картина с того, что мальчик плюет в зеркало. Это история про то, почему мы такие. Я старался не лгать, я старался и стараюсь эту страну любить, несмотря на то, что она тяжелая, несправедливая.— Директор фестиваля в СанФранциско сказал со сцены, что «Хрусталев» — кино не для детей, занимающихся онанизмом, а серьезная работа. А «Нью-Йорк таймс» написала примерно так: «Если вы попались в руки насильника, а полицейского рядом нет, то расслабьтесь и попытайтесь получить удовольствие. Безусловно, вещь талантливая, но добровольно — не советуем».— «Проверка на дорогах» у них прошла замечательно. Роберт Редфорд расспрашивал, откуда я взялся такой талантливый. Мне говорили: «Это замечательно — пулемет шипит в снегу». Но когда мне двадцатый человек сказал про это, я просто взвыл. А потом выяснилась подлинная причина восторга. Американское кино состоит из определенного количества «гэгов»: ударить с одной стороны, ввернуть с другой.И пулемет у них никогда в снегу не шипел — я для них был почти Ньютон! [b]Время пришло — Вы нарочно избегаете снимать про современность? [/b]— Мне кажется, что картина, которую я снимаю сейчас, «Трудно быть богом», — самое что ни на есть современное кино. Мы пытаемся воспроизвести другой, страшный мир. Ведь надо отскочить в сторону для того, чтобы хорошо увидеть, как живем мы.— В 1968 году мы с Борисом Стругацким написали сценарий. Роман мне нравился огромным количеством кукишей. Под образом дона Рэбы четко угадывался Берия, а короля — Хрущев; серые были теми, кто чутко следил за нашими шагами, а дон Румата — это такой интеллигент из будущего, какими мы все обязательно будем. Кроме того, интересный сюжет: сверхчеловек борется со злом. В то же время наши танки вошли в Чехословакию, и сценарий, естественно, запретили, потому что увидели параллель Черного ордена с нашими войсками. С тем же сценарием мы запускались в период «горбачевской весны», но сами отказались от этой затеи. Нам показалось, что через каких-то два года Горбачев утрет нос всем, и мы будем жить замечательно: «Кто сказал, что трудно быть богом?» Нужно было время, чтобы понять истину: нам не может помочь никто, кроме нас самих.— Но стоило нам приехать на натуру, как я ахнул. Все не сходится! Получалось сатирическое, условное изображение — нечто вроде Мюнгхаузена, перемноженного на Шварца. Возможно, я такой несчастный режиссер, что мне необходимо воспроизвести подлинную жизнь. И мы, отойдя от сценария, стали придумывать эту планету, где грязно, ужасно, беззаконие. И сверхчеловек Румата тоже мне перестал нравиться, мне стал интересен рефлексирующий персонаж, у которого есть предчувствие беды, несмотря на свою силу. С другой стороны, мы столкнулись с сомнением в правильности самой идеи: а почему мы лучше, чем они? Они пытаются писать стихи, рисовать, а их за это топят в сортирах (процитируем нашего вождя). И вот они живут несчастные, рождаются трусами и уродами… А что мы? В Освенциме, в сталинских лагерях мы прошли чудовищную, невыносимую, даже для Средневековья, жестокость: нас забивали в шахтах ломами, гноили в БУРах, травили газом, переселенные народы везли в теплушках, похожих на коконы дерьма. Мы ничем не лучше их! А Стругацкие, когда писали повесть, и мы, которые ее тогда читали, думали, что через каких-то 50 лет мы будем совершенны. И тогда все понятно: мы наблюдаем, как они мучаются. А потом начинаем давать советы жителям этой планеты, как выйти к светлому будущему. Сейчас мы окончательно перестали понимать, что есть светлое будущее. Вот тут- то и возник вопрос: тогда про что кино? — Никакой фантастики на самом деле нет. Человек из будущего, с Земли, попадает на планету Арканар, где царит Средневековье. Его имя Антон. Это было изначально у Стругацких, что мы, русские, — советские, коммунизм победил во всем мире… Он обладает всем, чем обладает бог: может расколоть скалу, уничтожить армию, государство. Он может все, и одновременно — ничего. В этом я вижу трагедию реформаторства, которая разыгрывается на наших глазах. Но и от этой идеи мы стали постепенно отходить. Мы начинаем картину опять разворачивать вспять. Земляне посмеиваются над смешными и наивными существами. А они виновны лишь в том, что пробовали построить свой Золотой век и остались непонятыми.Они сумасшедшие! Мы сейчас попробуем сделать картину, где эти сумасшедшие и есть люди. А те земляне, которые высадились на эту планету, — наши дипломаты. Когда они улетают обратно, то тащат с собой гигантские чемоданы, ящики с наворованным добром. А Румата не возвращается на Землю, он прожектер, который останется и будет драться, пока его не убьют. Вполне возможно, что в процессе работы нас посетят еще более отчаянные мысли.[b]Меня всегда привлекали комики — Почему вы остановились на кандидатуре Ярмольника в роли Руматы? [/b]— Меня всегда привлекали комики. Я сделал Ролана Быкова командиром партизанского отряда, Юрия Никулина — серьезным писателем. Хотя все считали эти затеи полнейшим бредом. Мне кажется, что с Ярмольником мне будет интересно работать. У нас трудные отношения, он — артист безусловно одаренный, но растренированный. Кинематографический актер работает через режиссера, если не получается, а значит, кто-то из молодых и согласных эту картину доделает вместо меня. Я к этому готов. Ведь я могу заменить всю съемочную группу, кроме главного героя. Писать про меня, что я гений — легко, а попытаться меня понять — довольно трудно.— Естественно, это — другая планета, Средневековье. Вот обратите внимание, напротив нас фотография человека, точно сошедшего с венецианского портрета. По профессии он — реставратор, также играет в нашем фильме. В фильме задействованы непрофессионалы. Ассистенты объездили всю Россию, Молдавию, Украину, Прибалтику, Грузию — отовсюду таскали артистов. Сначала мы надеялись на прибалтов, но оказалось, что они забыли русский язык: я вижу их пустые глаза, когда они судорожно пытаются переводить текст. А я этого позволить себе не могу.