Крещендо

давал, поглядывая время от времени на собеседника, сосредоточив внимание на дороге.Впрочем, от этого оно не стало менее интересным, в чем читатель может убедиться сам.[/i]— Если человек ориентируется в ценностях жизни, то обратная сторона признания, славы на него не отбросит тени. В Москве я действительно не занимаюсь музыкой или занимаюсь только в связи с концертами. Основные занятия в поездках. Это очень удобно, в каком-то смысле напоминает охоту: нет компании, семьи — все это способствует занятиям, там ничего не остается, как заниматься. Я люблю концерты с симфоническими оркестрами в Германии, Японии, Америке. Все четко: ты приезжаешь, репетиция с 10 до 12, в этот день ничего больше нет. Это же роскошь! Для того чтобы сыграть, скажем, концерт Шнитке, я должен находиться в городе не меньше трех дней, репетировать.Чужой, далекий город, целый день свободен, конечно, я занимаюсь. В этом, повторяю, роскошь гастрольной жизни.— Люди часто обсуждают эту проблему: совместимы ли гений и злодейство. Я бы посмотрел на нее шире. В том, как вы задали вопрос, уже есть ответ: далеко не каждый выдающийся музыкант — интересная личность. Есть люди, прекрасно играющие на своих инструментах или поющие, не выдающиеся, но знаменитые — так скажем, которые в жизни оказываются абсолютно серыми, неинтересными собеседниками. Мне посчастливилось общаться с двумя архивыдающимися личностями: Рихтером и Растрапом (именно так сказал мой собеседник). С Рихтером можно было обсуждать любую тему, говорить о чем угодно, вообще молчать — его присутствия было достаточно для того, чтобы мозги как бы прочищались и многое становилось ясным просто от того, что он есть. Как это объяснить, не знаю. Неважно, о чем была речь: о музыке, литературе, живописи, о поступке какого-то нашего знакомого — это всегда было интересно. В совершенно ином плане — Слава Ростропович... Теперь относительно того, как влияет внутренняя суть человека на его мастерство. Нельзя сказать, что этот человек плохой, и это слышно в его игре, нет. Но в самых больших личностях заложено лучшее, что есть в человеке. Поэтому это так ярко выражается. Думаю, что мир, в котором живет творческий человек, — это отражение реального мира, его взгляда на этот мир. Но это другой мир, это сплошная суть. Человек говорит афоризмами.— Так случается, но люди-то все разные. Расскажу вам об уроке одного замечательного педагога, не называя его фамилии — не хочу, чтобы она попала в печать в негативном свете. Его урок — сумасшедший дом, при том, что он — выдающийся педагог. Он учит так: «И-и-и-ы. А-а-а-а...».И ученики его понимают! Он голосом как бы демонстрирует напряжение звука, который он предлагает повторить. Чтобы ученик понял: здесь звук должен быть очень возбужденным, здесь — спокойным, а здесь... Он ничего словами вообще не говорит. Меня это страшно удивило, поскольку я сам много лет преподаю. Главное в вопросе о соотношении личности и творчества, что это неоднозначно, но творческая личность, по большому счету, всегда открывает произведение, даже если его исполнение — плагиат. Но если человек талантлив, то все равно копирование проходит через него, через его сердце.— Расскажу вам два случая с Рихтером в связи с тем, о чем мы с вами сейчас говорим. Я его спросил, почему при его всеохватном репертуаре он не играет один из фортепианных концертов Бетховена, по-моему, Пятый. До него все играется и после, поэтому не понятно, почему именно этот концерт пропущен. Рихтер ответил мне, что когда-то слышал, как играет этот концерт Игумнов. И это, с его точки зрения, было не только изумительно, но и в том же направлении, в каком Рихтер предполагал играть этот концерт. «И вряд ли я сыграл бы лучше», — сказал не кто-нибудь, а Рихтер! И еще один случай: с сонатой Скрябина. Когда Рихтер учился в консерватории, там существовал конкурс на лучшее исполнение Скрябина. Вечером был урок, Рихтер сыграл Нейгаузу сонату. Профессор сказал, что исполнение — совершенное, поздравил Рихтера и пожелал завтра победить в конкурсе. Рихтер пришел домой, открыл сборник Скрябина и начал разбирать другую сонату. В конце концов он не лег спать, выучил новую сонату и наутро блестяще ее сыграл на конкурсе. Почему он так поступил? Для Рихтера самым строгим судьей был Нейгауз, он не мог ни его разочаровать, ни себя. Он понял: раз исполненное на уроке — планка, он может завтра, во второй раз, до нее не дотянуться. И поэтому решил разучить новую сонату! — Совершенно замечательны для меня фортепианные произведения Брамса. С них я начал любить классическую музыку. Из фортепианных произведений Второй концерт Рахманинова и Шестая симфония Чайковского. Они с детства остаются для меня любимыми. Потом прибавились другие произведения: вся камерная музыка Брамса, отдельные произведения Шумана... До Шумана надо дорасти, как до Моцарта. Какието вещи Моцарта любишь, а какие-то не очень понятны. Проще всего набраться наглости и сказать, что у него, несмотря на высочайший профессиональный уровень, есть более и менее удачные произведения. Но для этого нужно набраться наглости. Но это именно так, потому что нельзя сказать, что какой-нибудь Первый его концерт написан на том же уровне, что и Симфония концертанте для скрипки и альта.— Классику не читаю, а надо бы. Читаю современную литературу. Вот сейчас звонил Дима Липскеров. Поскольку мы с ним в приятельских отношениях, я новые его произведения получаю и читаю. И мне, кстати, это интересно. Быстро прочел книгу Андрона Кончаловского «Низкие истины». Не хочу хвалиться, но сравнительно недавно в ответ на звонок-просьбу помочь в издании книги стихов моего учителя музыканта Борисовского я просто дал его вдове деньги на это издание. Книжка только что вышла.Правда, теперь я жалею, что дал только две тысячи долларов: маленький тираж, непривлекательное издание. Разумеется, я этот сборник прочту.— Конечно, но я уверен, что там найдутся хорошие вещи. Борисовский на уроках иногда читал мне свои стихи.[b]— Вернемся к музыке, если можно. Для вас как для исполнителя вставал когда-нибудь вопрос о том, как передать замысел композитора и в то же время раскрыть свою индивидуальность? [/b]— В молодости я грешил тем, что постоянно думал о себе, но чем дальше, тем больше я стремлюсь к автору. Этому меня, собственно говоря, учили. Но подход к авторскому тексту должен быть творческим.Например, у автора написано: «крещендо». Это потрясающий знак! Потому что если так написано, то подразумевалось, что за один сантиметр (по нотной бумаге) до этого был какой-то нюанс тише, чем что-то, к чему приведет крещендо. То есть: а где ты сейчас находишься, раз здесь «крещендо»? Дальше: что такое крещендо? Это, по сути, не просто громче, это концентрация напряжения. Раз он написал здесь «крещендо», а ты чуелать, подразумевается, что эта энергия накапливается внутри, и тогда реагируй на это, но не увеличивай звук! Потом, как самое простое средство, увеличивай звук.Короче говоря, если фантазировать по поводу знаков автора, то это и просто, и увлекательно.Если написано «дольче» — нежно, а ты до этого играешь нежно и не хочешь от этого оказываться, то... Практически, в ста процентах случаев —это панацея: если хочешь освежить произведение, открой ноты и внимательно посмотри, что написал автор.Иногда там ничего не написано, но ты понимаешь по сути. Например, соната Шуберта «Арпеджиони», которую я всю жизнь играю. Если я должен ее играть, я смотрю ноты и нахожу что-то новое. Честное отношение к тексту — это уже гарантия профессионализма. С другой стороны, это и почва для творчества.— Вот именно. Это больной вопрос. У меня нет возможности засыпать с этой передачей и просыпаться. То есть это не есть основное мое занятие, к сожалению. Но я этим все равно увлечен. Многое зависит от общей идеи данной передачи, и под идею приглашаются гости. А гости — это живые люди: личность интересная, но сегодня не в настроении или мы не совпали почему-то. Когда я говорил, что не всякий артист — замечательная личность, то есть интересен и в жизни, я имел в виду свой личный опыт. Это «экспромтные» передачи, а бывают передачи подготовленные. Одной я горжусь. Она была посвящена классическому треугольнику: Шуман, Брамс и Клара Вик. Она была женой Шумана, но между Брамсом и Кларой была какая-то история любви. Почему какая-то? Сохранилось письмо, в котором он ей отвечает: «Память об этом великом композиторе не дает мне возможности встретиться с вами». Это в ответ на ее предложение, последовавшее после смерти Шумана, превратить свою взаимную симпатию в нечто большее. Мы понимаем, что в письме могло быть написано что угодно, а в жизни они назавтра переспали друг с другом.Так вот, я передачу построил так: звучала музыка, только Брамса и Шумана — я этим их объединил. И были разговоры о романтизме в музыке — они оба были романтиками. А в конце прозвучала музыка Клары Вик — она тоже была композитором. Кто знает, тот понимал, о чем передача. Она получилась не в лоб, а как-то иносказательно. И вторая передача — об альте. Я тоже не говорил: альт был придуман тогда-то, для него написаны такие-то произведения. Я говорил обо всем вокруг альта, но не о нем. Пришел мастер, с которым мы на глазах у зрителей двигали дужку, показывая разницу звуков.В передаче принял участие Владимир Орлов, пришедший с прототипом своего «Альтиста Данилова» — и так далее. И было сказано о том, что альт — не только этот альт, но и альт-саксофон, и альтголос. Главное, что я хотел сказать в ответе на ваш вопрос: берется общая тема, под это приглашаются гости. Тема ясна, да? А дальше я в разговоре пытаюсь подвести к ней, а что из этого получится — решать зрителю. Кстати, в Америке ко мне после концерта подошла эмигрантка и поблагодарила не за исполнение, а за передачу «Вокзал мечты».— Нет. Видимо, я не внушаю доверия. А потом у меня, конечно, не тот градус, что у Аллы Борисовны. Все-таки классическая музыка и эстрада — разные вещи. Рихтер, например, никогда, никаким концом не был связан с политикой. А тот же Ростропович столько пользы приносит, в какой-то степени занимаясь политикой. Вкладывает бешеные деньги, но не для того, конечно, чтобы кто-то об этом написал.— Это зависит от того, кто берет интервью, что он хочет в нем увидеть. Некоторые ищут желтизну, без нее им интервью не интересно.— Конечно. Но я все думаю, может ли интервью быть хорошо сбалансированным: с одной стороны, очень профессиональным, а с другой — чтобы интересно было читать... Из-за этих пробок нам больше времени остается для интервью, но суть моего выезда в Москву исчезает. Все, я уже опоздал.— Гарантирую.— В таком случае — лучше с двумя. (Мы оба смеемся шутке.)