Знаток в неведомой науке счастья

Однажды он скажет: «Я столько раз умирал… Живу сверх нормы, на халяву. Мальчишкой пережил последнюю бомбежку Москвы. Я ночевал тогда у мамы, так меня сбросило с дивана, контузило – такой был удар. С тех пор я потянулся к театру. Не смейтесь – это правда. В театр ведь только сумасшедшие идут».И умирал, можно добавить, и убивали… Убивали не физически – морально. И на том спасибо, к той безжалостной эпохе он опоздал, хотя и успел надышаться ее отравленными парами. Кто был – никогда не забудет его «Смерть Тарелкина» в театре Маяковского.Затянутое серым сукном пространство, гроб, открытый, как пианино, бескровное лицо одного из любимых его актеров Алексея Эйбоженко, липкий морок, которому он воздал сполна. Советская цензура расправилась со спектаклем так же, как и царская с самой пьесой. С тех пор Фоменко часто выгоняли, выживали интригами, закрывали спектакли.Он так и остался бы очередным непонятым гением земли русской, если бы однажды ему не предложили курс в ГИТИСе. Курс этот уже вел педагог Оскар Ремиз, и Петр Наумович не смог его отобрать – увидел глаза коллеги.Три года ждал нового – своего – набора. А еще через четыре года, когда Петр Наумович набрал свой следующий курс, в историю российского театра была вписана очень радостная, интересная, светлая страница – «Мастерская Петра Фоменко», «фоменки».В пресловутом «легком дыхании» спектаклей его нынешней «Мастерской» – дыханье человека, которому выпало отдышаться полной грудью после духоты системы, в которую он никогда не мог и не хотел вписаться. Печаль познания и радость освобождения идут в них рука об руку. Недаром одним из ключевых слов его афиши стало слово «счастье» – «Семейное счастье», «Одна абсолютно счастливая деревня»...Он доказал, что он знаток в неведомой науке счастья.Из Школы-студии МХАТ, которая в 50-е годы представляла из себя монастырь со своим уставом и близостью к сталинскому театру, Петра Фоменко выгнали за хулиганство. То повесит (не закрывая) замок на ворота и наблюдает, как мистически действует замок на окружающих. То Калининский проспект аптекарскими пузырьками перегородит – «пробы воздуха берем», – объяснит чертыхающимся водителям. То Марией Осиповной Кнебель прикинется, машину себе вызовет, сыграет царственный проход в Школу-студию и «расколется» только при разговоре.По-моему, за каждый из этих подвигов надо было поставить пятерку – за концентрацию, за перевоплощение. Недаром его сокурсники по пединституту, куда он подался после изгнания, – Юлий Ким, Юрий Ряшенцев, Юрий Визбор и прочие – всегда сокрушались, что такой актер пропадает. Так вот, изгнанный из «храма», Петр Фоменко оказался тем, кто сохранил и «времен связующую нить» («Я двигаюсь вперед спиной к цели, лицом к прошлому»). И традиции психологического театра (ничего сложнее, точнее и тоньше его психологических кружев сегодня на театре не сыщешь).И пресловутый театр-дом, о гибели которого сейчас кто только не рапортует досрочно. Когда его «фоменки» – настоящие аристократы духа – приводят в театр своих подрастающих детей и устраивают для них новогодние представления, иначе как домом это не назовешь. Им слово.[i]Как отец или мать, которые добиваются от нас чего-то и вовсе не боятся быть при этом непопулярными. Это их труд – дать нам тот багаж, которым мы будем пользоваться. Так же и он – не боится быть нелюбимым, коль взял на себя ответственность за этих «щенят». Простить он может все, но предательства не терпит. А предательством может быть и отношение к работе, когда человек вроде участвует в чем-то, а вроде и нет.К нашей работе на стороне, в кино, сериалах относится… плохо. Как так, учили нас, а мы взяли и убежали на сторону. Но смотрит все, в чем мы участвуем, включая сериалы, которые даже мы не смотрим. А как же – за детьми же надо следить! Сколько раз, работая с другими режиссерами, я прибегал к нему разобрать сцену.Когда мы ездим с ним на гастроли за границу, не важно, какая эта заграница – Франция там, или Италия. Чемоданы в гостинице кинул – и на репетицию. А вот по Москве он нас много водил, рассказывал – счел, что нам необходимо знать этот город хорошо. И на репетициях мы должны не только текст знать, но и автора вообще и, желательно, все, что было написано по поводу этого произведения.Впрочем, он сам все расскажет – и все, что вокруг, и предысторию, и как это ставили другие, и как можно бы поставить, и как нельзя, а если нельзя, то почему – и нас втянет в диалог. А потом вдруг его ведет какая-то потрясающая интуиция. «Ну-ка, прыгни на стол и запой (быстро находится фонограмма нужной арии)», – когда я репетировал преображенного Чичикова. Я не знаю, сколько информации он отсеивает, но готов воспринять любую.А еще он очень не любит торжества. Идти на какую-нибудь «Золотую маску» для него тяжкий труд. И все его награды остаются в театре. В том числе и причитающиеся деньги».[/i][i]Петр Наумович не только режиссер великий, но и педагог. И воспитывает не столько даже профессиональных артистов, сколько людей, – для него понятия личность и профессионал очень близки. Честно говоря, такого могучего человеческого дара у людей его профессии я больше не знаю.Он добивается своего, никогда не подавляя при этом артиста. Потому что его режиссура замешана на любви к этим артистам.За ним – как за каменной стеной. Он никогда не позволит себе запрещенного приема (будь то подавление, унижение или страх) ради достижения результата. Потому что сиюминутный результат ему, по большому счету, не важен. Мы все приучены к тому, что провал может быть полезен, а к успеху надо относиться скептически. На моей памяти он не раз буквально спасал работы других режиссеров, но только в том случае, если его об этом просили.Если нет – премьера выпускалась, даже если Петр Наумович был и несогласен с таким решением пьесы.Можно добиться результата насилием, но это сработает на несколько спектаклей. А потом страх и обида забудутся, а дальше что? Его же спектакли идут десять лет и больше. Он учит нас каждый раз находить какой-то новый интерес.Петр Наумович – один из немногих режиссеров, который репетирует свои старые спектакли. И не просто репетирует – меняет. Он приучил нас к тому, что каждый из нас сам себе на сцене не очень интересен. Интереснее люди, которые вокруг. Партнеры. Ищи спасение в партнере – это его слова. Мы в своем роде уникальный театр – вроде бы все актеры хорошие, даже очень, но по отдельности, как мне кажется, мы все же менее интересны, чем в ансамбле. Мы вместе с 88-го года. По всем законам театра все должно было давно развалиться, а мы до сих пор вместе. И до сих пор возникает это ощущение волшебства, когда вдруг все начинают играть сообща. В эти моменты ты понимаешь, что эта сила способна пробить все! Фоменко живой. В нем уживаются мудрость и хулиганство. Например, будучи уже известным режиссером, как-то шел он по улице, встретил именитого знакомого, а тот и говорит: «Ну что, Петь, остепенился?» Петр Наумович подумал немного, снял ботинок, зашвырнул его на ближайший балкон и пошлепал дальше босиком. Фоменко обожает импровизацию. Часто кажется, что для него интуиция важнее логики.Казалось бы, существует скрупулезнейший разбор. И вдруг его интуиция, которая на первый взгляд не связана ни с логикой, ни с разбором, заставляет его свернуть куда-то в сторону.Наши репетиции идут годами. Все начинается с предвкушения ясности, точного понимания, что и как надо делать. Потом наступает хаос, концы с концами не сходятся, очевидное не берется в расчет. Я понимаю, что ничего не понимаю, и никто вокруг, как мне кажется, ничего не понимает. Все страшно мучаются. Думаю, Петр Наумович таким образом что-то проверяет в себе и в нас. Затем снова наступает ясность. Казалось бы, здесь и остановиться. А он совершает некое чудесное движение туда, куда никто не предполагал идти. И, скажем, персонаж из очевидного злодея превращается в страдальца, и это действует гораздо сильнее. Я до сих пор не знаю, что это – интуиция или сложнейший расчет, но это чудо.Он делает все, чтобы этот театр жил – сохранялся репертуар, появлялись новые спектакли и новые имена. Совсем недавно мы набрали стажерскую группу, причем она получилась в два раза больше, чем предполагалось. Из-за Петра Наумовича – не мог отказать талантливым людям. Конечно, кому-то он отказывал, но видно, что по-человечески эти решения даются ему очень непросто.Когда он сидел на консультациях, прослушивания шли в три раза дольше, потому что в каждом человеке он пытается открыть то уникальное, что только ему, этому человеку, и присуще».[/i]