АНДРЕЙ БИТОВ: ЛЮДИ ВСЕГДА НУЖДАЮТСЯ В ЗАСТОЕ

— У меня есть только одна молитва, я всегда молюсь за тление времени, по возможности — бескровное. Потому что путь, на котором пока стоит наша страна, это путь разложения. А разложение — химический процесс, он длится определенное количество времени, так же, как распад атома, который, наверное, ни ускорить, ни продлить.Я молюсь за течение времени, которое потом оказывается историей. По возможности бескровное, да? Потому что жизнь все-таки надиктовывает, несмотря на жуткое сопротивление именно этому диктату жизни. Для чего была нужна нам свобода и демократия? Чтобы жизнь что-то подсказала, да? Люди, кстати, во что-то превратились за последние 15 лет. Очень народ развился. А вот эшелон управления как был ужасен, так и остался ужасен.— Видите ли... Они же не дают вырасти людям! Вот поколение, не знавшее советской власти, — оно стало уже призывного возраста, да? И самое большое преступление власти перед собственным народом — это повергать именно это, не похожее на мозоль, первое поколение, ввергать его в ту же мясорубку: чеченскую и идеологическую.— Нет-нет, он успел окончить вуз, родил сына, Василия Ивановича, между прочим, который уже встает. Как-то я сыну говорю: не боишься, что его засмеют в школе? Он мне возражает: «Забудут к тому времени!» Никто, мол, к тому времени не будет знать, кто такой Василий Иванович Чапаев, который при поддержке Пелевина стал симпатичным персонажем.— Пелевин завоевал это место, что мне про него говорить? Я, как чукча: писатель, а не читатель, и не любитель следить за литературным процессом.Для меня текст по-прежнему отличается от текста не направлением, не поколением, а тем, сколько в нем, так скажу, вдохновения и души. А этот продукт всегда был очень редок. Для меня все эти критические спазмы по поводу литературного процесса просто являются дополнительным маразмом. Особенно когда там «разделяй и властвуй», какая-то группировка, кто-то себя насаждает, объявляет, спихивает — все это скучно.По-моему, жизнь происходит в живых текстах, а точки, где эти тексты появляются, стали трудно прослеживаемы, потому что жизнь то там мелькнет, то там.По-моему, все-таки появляются замечательные книги, хотя бы замечательно изданные, необязательно даже сейчас написанные, а, может, даже переведенные. Культурологические книги хорошие, справочные.Имена есть имена — я сейчас не сумею перечислить, кого-нибудь забудешь, обидишь. Последнее явление было Шишкина с его «Измаилом», он получил Букера, вроде бы заслуженно. Я этот роман еще не осилил.— Не очень. Кстати, особенной молодости я не вижу вообще. Какое-то все устаревшего качества, особенно наглядно это видно в постмодернистском разливе. Люди сами не видят, как сами от себя отстали, неаутентичны живой жизни.Жизнь пока течет неописанной, между прочим. А это значит, что есть время, историческое время, которое сейчас происходит и проходит. Вот считать это отрицательным или положительным — не знаю. Конечно, люди всегда нуждаются в застое... Важно качество этого застоя. Застой должен возникать время от времени, но на лучшем уровне. Что - нет американского застоя? Застой есть всюду, он фиксируется на каком-то уровне, а у нас общество все еще варится, складывается, движется - так же, как и менталитет, который тоже варится, складывается, движется.Моя молитва простая: Господи, дай нам время! Не для каких-то свершений, а чтобы меньше насиловали само время, жизнь: идеями, лозунгами, построениями, перспективами.Вот сейчас все носятся у нас с национальной идеей, а я говорю: дайте время, дайте людям пожить более-менее без руководства.В принципе, у анархии, которая сейчас имеется в России, есть положительная сторона: это и есть течение времени, которого давным-давно не наблюдалось. Бывает руководимое, убитое время, да? Анархия, однако, учит людей. Но моя мечта о конституционной анархии повисла в воздухе. Анархия — налицо, а конституционности — нет. И попытка анархию проткнуть, закрепить какой-то властной вертикалью — нежелательна.— Америку я люблю, но, надо сказать, не люблю одну вещь: американское политическое самодовольство.— Всегда радуюсь их успехам, потому что мне кажется, что эмигрант — это часть России. И превращение России из закрытой в открытую страну происходит благодаря им, и все это дело поколенческое, по диффузиям, по молекулам, по родственникам. Таскаем из России и в Россию не в чемоданах, а на подошвах: какой-то внутренний опыт, обучение. Но, признаться, я не люблю откровенную радость некоторых эмигрантов: у вас, мол, там (в России) все плохо. Мне это не нравится, как человеку, не покинувшему пределы. И не нравится именно это торжество, потому что оно мне кажется комплексом: человек до сих пор оправдывает свой отъезд. Это постсовковость такая, вошедшая в подсознание. Я, мол, сделал правильно: там такое говно — это довольно пошло.Никто не хочет понять, что идет весьма серьезный процесс, надо дать ему пройти, поэтому моя молитва о времени относится не только к нашим эшелонам власти, но и к мировому отношению к России.— Мне удался мой амбициозный план перехода из века в век, из тысячелетия в тысячелетие по собственной программе. К рубежу тысячелетий я добивался установки памятника Зайцу, перебежавшему Пушкину дорогу, когда он собрался ехать в Петербург — чтобы встать, как он говорил, в ряды мятежников. Заяц перебежал саням дорогу, Пушкин вернулся — это известный факт. Памятник Зайцу в Пушкинских горах поставили, но книга, посвященная этому, выйдет только в мае, называется она «Вычитание Зайца». 5 января этого года удалось отметить в Сахаровском центре 50-летие со дня смерти Андрея Платонова. Мне это показалось очень знаково: он жил полвека, и полвека мы живем без него.Платонов мне кажется сокровенным писателем, который будет звучать в ХХI веке.У меня есть такое пристрастие: отмечать событие в должную дату. Платонов умер 5 января, и мне было важно, чтобы мы собрались 5 января, а не 4го или 6-го.— Как всегда, у меня пять недописанных книг, и которую из них я дописываю, я не могу понять. В Англии, откуда я недавно вернулся, я целый месяц концентрировался и выбирал, какую из них допишу. А пока выбирал, начал писать новую книгу. Это будет последняя часть «Книги путешествий», но уже на заграничном опыте: как советский невыездной менталитет обмалывается в нем, этом опыте. Книжка практически сложилась, она будет идти по годам: пятнадцать лет — пятнадцать глав. Последняя глава будет называться «2001 год. Воспоминания о белом бычке». Она об Англии, но сквозь Россию — иначе я писать не умею.