Генералиссимус антрепризы

(от французского entreprendre — предпринимать) — театральное предприятие, созданное и возглавляемое частным предпринимателем — антрепренером.Посредине офиса Российского театрального агентства Давида Смелянского, что в самом центре Москвы, на Сретенке, стоит белый столб, испещренный автографами. «Не знаю я, что значит горечь, когда с Давидом Ростропович».«Как хорошо, что мы все вместе. Инна Чурикова».«Это агентство — щит Давида в защиту русской культуры. Святослав Бэлза».«У вас контора, а? Вам нужен зиц-председатель? Сергей Юрский».Столб — несущая конструкция здания. Стоит для опоры. И хозяина хочется поставить рядом: невысокого, коренастого, кряжистого. А еще он удивительно похож на Иосифа Виссарионовича. Но вот этой редкостно доброй, обволакивающей обаянием улыбки у мрачного «предшественника» уж точно не было.Все агентство — одна небольшая комната с выгороженным закуточком, кабинетом генерального директора, продюсера — Где вы живете: в Самаре, здесь, в офисе? [/b]— В самолете. Я подсчитал: в 98м году был в самолете 107 дней, в 97-м — 177, в 96-м — 105, получается, из трех лет больше года провел в воздухе. — Приходится. Профессия такая.Когда ложишься и просыпаешься с одной мыслью: где взять денег? Когда ты двоеженец и у тебя две семьи: с женой и дочерью и — агентство, обе ты должен обеспечить. Когда в голове одновременно две тысячи проблем и ты не знаешь решения… — Нет. Ни один западный продюсер не рискует собственным капиталом. Допустим, у тебя было двести тысяч долларов, ты прогорел, что же, перестать заниматься делом? Ты берешь деньги в банках и должен отдавать. Живешь на кредитах.— У меня трехкомнатная вполне устраивающая меня квартира. Когда я переезжал из Ленинграда из Театра Комиссаржевской, где был директором, в «Сатирикон», куда меня пригласил Аркадий Райкин, то сдал квартиру и точно такую же получил в Москве. Езжу на 4-й модели «Жигулей», пикапчик, удобно для чемоданов гостей, которых бесконечно встречаю и провожаю. Надо бы машину посерьезней, но пока нет возможности. Дачи нет. — Ничего удивительного. Единственное, что я себе позволяю, — путешествовать. Мы много с семьей ездим по миру. Что может быть увлекательнее? Сбережений нет. Было 8 тысяч долларов, сгорели в Инкомбанке.Наш разговор напоминает пулеметную перестрелку. Смелянскому некогда. Завтра утром прилетает маэстро Ростропович, дирижер и музыкальный руководитель самарского проекта, тут же переезжают в Самару, где идут репетиции с оркестром. 20 февраля — премьера. Потом у Смелянского — пушкинский фестиваль в Пскове. А 17 марта начинается гастрольный тур по Америке со спектаклем Галина — Калягина — Караченцова «Чешское фото». — Я — что… Вот Ростропович, он так устроен, что ему для отдыха хватает четырех-пяти часов. В 8 утра мы все вокруг него сидим, завтракаем.Отпускает в 2 часа ночи. Когда мы впервые встретились на спектакле в Санкт-Петербурге «Леди Макбет Мценского уезда», я думал, что помру, а он — как огурчик. Смотрю на него: что там мой «гроссбух»? У него «записная книжка» размером с полстола, жизнь на несколько лет по дням расписана. Приходится подстраиваться к его схеме.— Помню, я опоздал на десять минут на первое наше деловое свидание. Он безмолвно показал на часы и… больше я не опаздываю. Но, пожалуй, трудней всего удовлетворить его требованию обращаться к нему на «ты». Он ведь необычайно общительный человек, компанейский. Ходит, смотрит, слушает… Застолья любит — как способ общения. Он очень веселый человек, шутками пытается сбить пафос отношения к себе. Через 15—20 минут заставляет собеседника пить с ним «на брудершафт» и, если тот не говорит ему потом «ты», устраивает жуткий скандал! Сказать ему «Слава, ты…» для меня мучительно. Чтобы было легче, я придумал: «Маэстро, ты…».— Как с оперной певицей я с ней не работал. А когда она играла в моем с МХАТом проекте «За зеркалом» императрицу Екатерину, не было актрисы послушнее. Она единственная приехала на репетицию с выученным наизусть текстом… Галина Павловна — безапелляционный человек. Но это было естественно для всех нас, включая Таню Лаврову, партнершу по спектаклю: первый номер — Вишневская. — Конечно, я не смогу устроить такой же прием, как Жак Ширак в Париже в день семидесятилетия Ростроповича — Дворец Шан Зализе, потом Елисейский дворец, дорожка через парк, я дышу в затылок Грегори Пеку, рядом Ван Клиберн, Иегуди Менухин, сердце обрывалось… Но Ростропович и тут был верен себе: в самый торжественный момент, когда нас представляли Шираку (мадам и мсье Смелянские), успел шепнуть на ухо и тем самым в своем стиле сбить торжественность момента: «После приема — ко мне!». — Ну с некоторыми из них деловое общение переросло в семейную дружбу, к примеру с Чуриковой и Панфиловым. Дружу с Сашей Калягиным, отношусь к нему трепетно. Вчера в 11 после спектакля он звонит: давно не виделись, надо повстречаться… Саша, как замечательно, что ты позвонил, у меня к тебе тоже много всего накопилось! У нас с ним затевается интересный проект с постановкой «Дон Кихота».— Нет, Дон Кихот. Сейчас у нас с ним несколько оригинальных задумок. Одна — полузабытая, но гениальная пьеса Шекспира — не буду называть какая, боюсь сглазить. После самарской постановки снова думаю работать с Робертом Стуруа. Это будет спектакль против расизма… В нашей жизни порой трудно бывает разграничить личные и деловые отношения. С другой стороны, для деловых контактов необязательно дружить. Зато терпение, терпение и еще раз терпение необходимо для того, чтобы успешно сотрудничать с великими. Но ведь это тоже аксиома.— Ответ легко прогнозируется: огромный. Каждый день, прожитый с ним, был для меня уроком. Каждый вечер после спектакля я подвозил его домой, провожал до парадной. И он задавал мне один и тот же вопрос: вы торопитесь? И я всегда отвечал, нет, зная, что за этим последует: «Чайку не зайдете попить?». До часу, до двух он рассказывал мне про свою жизнь, иногда я прибегал домой и записывал эти фантастические рассказы… В 1986 году были жуткие сорокаградусные морозы. Однажды на выездном спектакле в Зеленограде люди сидели в шубах, и Райкин — за кулисами, уже совсем старенький, в пальто. Аркадий Исаакович, можно отменить спектакль? Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего: там зрители, они пришли ко мне на спектакль. Скинул пальто и в белом костюме вышел на сцену. В последние годы он был нездоров, плохо слышал, шаркая, шел от своей гримерки к кулисе и, когда начиналась увертюра к спектаклю, брался руками за край кулисы и в такт музыке раскачивался, кажется, неосознанно.Но под музыку из глубокого старика он превращался в стройного красавца и с последним тактом буквально выпархивал на сцену. Он был очень красивым человеком.Труппа «Сатирикона» была тогда первой, кто «просочился» на Запад с гастролями. Я потом много бывал в Америке с разными коллективами. Но такого, как во время выступлений Райкина, никогда не бывало. Полуторатысячные битком набитые нашими эмигрантами залы, стоя, его приветствовали, концерты начинались и заканчивались слезами. Это приезжало их прошлое, их жизнь, и они прощались и с Райкиным, и с Россией, понимая, что больше им уже никогда не увидеться.— Да, у меня там отец и младший брат. Отец — пенсионер, а у брата — небольшой бизнес, магазинчик с видеопродукцией. — Брат просто умирает. Говорит, что у него ощущение, будто он все время находится в Чертанове и не может доехать до Тверской… Но когда заговаривает о возвращении в Россию, я категорически против: он сделал свой выбор. — Был, конечно. От ощущения полного ужаса и бесперспективности собственной жизни. В бытность свою провинциальным администратором в Смоленске, я просыпался и засыпал с мыслью, неужели это навсегда: выездные спектакли по области тремя группами — 330 рублей по перечислению и зарплата 80 рублей…? Или когда на 8 месяцев я оказался безработным: сначала меня пригласили, а потом не брали в Пензенский драмтеатр заместителем директора. Помню, тогда Виктор Розов помог: звонил в обком партии, просил за меня.— Когда реорганизовывали Ленинградскую филармонию, где я был заместителем директора, мне, дипломированному специалисту, закончившему ЛГИТМиК, предложили быть… униформистом в цирке. Я только сказал: что ж так много-то? И услышал в ответ: у тебя национальность такая… Три года потом я был и. о. директора Театра имени Комиссаржевской, не утверждали опять же из-за «национальной неполноценности»… Выжил, как видите.— Я очень жене Тамаре благодарен. Она не дала мне уехать в эмиграцию. Так же, как не позволила уйти из театра — поменять профессию. Это твое, сказала она, и помогла одолеть колебания. — Я жутко сомневающийся человек.— Может быть, именно благодаря пережитым трудностям и катаклизмам я добился того, что имею. И способен оценить это. Годы, проведенные в провинции, не люблю этого слова, но не знаю, чем его заменить, были уникальной школой. Я и сейчас очень ценю работу в Самаре, с Омским драматическим театром, с театром «Торикос» из Геленджика… А люди в провинции, как я понял, уже поседев, чище, непосредственней и, пожалуй, даже активней, чем в столице. — Ну, давать другим советы — занятие праздное. Все судьбы индивидуальны и своеобычны. Но в моей жизни очень существенна была настойчивость в одолении препятствий. Еще с послевоенного одесского детства. И потом, служил ли я в армии, работал ли на ленинградской стройке, я всегда знал: хочу работать в театре. И еще — хочу в Москву! А раз хочу, значит — добиваюсь.