БОРИС ЕФИМОВ: ВОЗРАСТ – НЕ ЗАСЛУГА

я шел во всеоружии.Сначала прочитал все книги, на обложках которых значится его имя, пересмотрел альбомы, от обложки до обложки заполненные его рисунками. Что меня тревожило — возраст моего будущего собеседника. Сто лет — это, знаете ли...Борис Ефимович заткнул меня за пояс, положил на лопатки меткостью фразы, четкостью формулировок, взвешенным и ясным подходом к любой теме, какой бы мы ни коснулись в нашем долгом разговоре. Но, одержав победу, Ефимов не торжествовал. Должно быть, воспитание не позволило. И знание жизни.Мы говорили в кабинете его квартиры на набережной Шевченко.— В этой квартире когда-то жил Твардовский, — между делом сообщает художник.Книги от пола до потолка, папки с рисунками, стол устелен черновиками будущей книги, на углу наготове — пишущая машинка.Заготовленные вопросы расползались, как швы на старой рубашке. Прорехи Борис Ефимович покрывал стежками своего неуемного любопытства.— Как вы считаете? Что вы думаете? А как по-вашему? — Борис Ефимович, господи, да это меня интересует, как и что! — Хорошо, хорошо. Не будем отвлекаться. Вот, помню… И далее следовал такой рассказ, от которого голова шла кругом. Ведь этот человек видел, общался, дружил с людьми, вошедшими в историю и навсегда в ней оставшимися.Правда, из-за этого они многое растеряли, «забронзовев». Чисто человеческого в них, на взгляд потомков, не так уж и много — одни свершения. А Борис Ефимович помнит их другими, возвращая своими рассказами то, что, казалось, ушло безвозвратно.Мы говорили и говорили. И в день нашего знакомства, и потом. Книгу можно написать под заголовком «В гостях у Бориса Ефимова». Но как все услышанное вместить в скупые странички газетного интервью? Я поделился своей тревогой с Борисом Ефимовичем.— Надо подумать, — сказал он.В следующую встречу он протянул мне несколько машинописных листов.— Не ломайте голову. Я тут задал себе кое-какие вопросы и на кое-какие из них ответил.Автоинтервью! Уникальный жанр, вы не находите? — Нахожу. Спасибо. Выручили.— Ну а теперь пивка.— Не могу, Борис Ефимович, за рулем.— Жаль… А то бы выпили.— Вам здоровье позволяет? — Мне возраст позволяет. Уже, знаете ли, все можно.— Завидую.— Вам сколько? Сорок? Ну, вы еще совсем молодой. Кстати, а что за машина? Я сказал. Ефимов заинтересовался, стал пытать насчет технических подробностей. Вспомнил военные «виллисы», похвалил их за простоту и проходимость. Рассказал, как выполнял функции водителя при Василии Гроссмане. Потом вспомнил Кукрыниксов.Он улыбался. И я улыбался.Уходя, я дал слово, что в следующий раз я прибуду к нему без машины. И мы обязательно выпьем пива. Если здоровье позволит.Мое, естественно.[/i]— Чистая правда. Но я бы предпочел выразиться осторожнее: возможно, что исполнится. Ведь наше время непредсказуемо и чревато неожиданностями, причем не всегда приятными.— Удивляюсь. Но приходится считаться с фактом.— Понятия не имею. Сам озадачен.— Отец умер в 1945 году 85 лет от роду. Мать прожила 89 лет. А вот брата моего — Михаила Кольцова (он был старше меня на два с половиной года), известного журналиста — судьба обрекла на короткую жизнь. Ему было немногим больше сорока, когда он был репрессирован и расстрелян.— Обычно так и было. Подобная участь была уготована, несомненно, и мне. Но я остался на свободе, хотя клеймо «брат врага народа» лежало на мне 16 лет, вплоть до посмертной реабилитации брата в 1954 году.— Ну, нет. При чем тут везение? Просто ТОТ, кто, как писал Твардовский, «…для всех нас был одним судеб вершителем земным», сказал: «Не трогать». И меня не тронули.— Что вы! Сказал он так, конечно, не по доброте, не из гуманности или жалости. От подобных эмоций «отец народов» был абсолютно свободен.Но он был, как мы его между собой называли, ХОЗЯИНОМ, и его «хозяйством» была вся наша огромная страна. В этом его «хозяйстве» ему, помимо прочего, нужен был и опытный карикатурист. А мои рисунки ему нравились, он их рассматривал весьма внимательно, в чем я не раз имел возможность убедиться. Приведу, в частности, такой пример. Дело было в 1937 году.Меня поздно вечером вызвал в редакцию «Правды» небезызвестный Мехлис, одна из самых зловещих фигур той поры.— Ефимов! Я должен вам передать, что ОН сказал.Спрашивать, кто «он», не было надобности. У меня екнуло сердце и невольно вырвалось: — Что-нибудь неприятное, Лев Захарович? На это Мехлис строго и наставительно ответил: — Когда ОН говорит, это всегда приятно. Приятно для дела. Понимаете? — Да-да, Лев Захарович, — заторопился я. — Конечно, конечно… — Так вот. ОН обратил внимание на то, что когда вы изображаете японских милитаристов-самураев — обязательно рисуете их с огромными зубами, торчащими изо рта. ОН сказал, что этого не надо делать. Это оскорбляет национальное достоинство каждого японца.— Хорошо, Лев Захарович, понял. Зубов больше не будет.Я поднялся с места, полагая, что разговор закончен. Но Мехлис жестом задержал меня и принялся втолковывать (явно со слов ХОЗЯИНА), какое важное значение имеет в газете политическая карикатура наравне с политической статьей, беседой или интервью, и как ответственно надо подходить к ее содержанию и выполнению. Но в этом плане есть еще более разительный пример. Это было уже после войны, в 1947 году… [b](Рассказ о том случае мы приводим рядом с этим интервью. — Ред.).— Борис Ефимович, все это, в общем, «дела давно минувших дней». А какова ваша деятельность в настоящее время? В печати ваших карикатур что-то не видно.[/b]— И неудивительно — я их больше не рисую. Почти полностью переключился на литературный труд. Пишу воспоминания о событиях прошлого, которых «свидетелем Господь меня поставил». Вышла книга «Мой век» — и вроде бы разошлась, а сейчас в издательстве «ВАГРИУС» готова другая, более масштабная, под названием «Десять десятилетий». Своими воспоминаниями, впечатлениями, наблюдениями делюсь нередко и по телевидению. Считаю это долгом и обязанностью старшего поколения, чтоб «не распалась связь времен», как об этом тревожился Гамлет.— Никак. Не хочу даже думать об этом. Откровенно говоря, не понимаю, почему вокруг достижения человеком того или иного возраста нужно обязательно развернуть какуюто суету и шумиху. Разве возраст сам по себе — это великая заслуга человека? Что за подвиг он совершил? Дожил до почтенных лет? Ну и пусть радуется этому на здоровье. За что, собственно, восхвалять и славословить? — Не знаю, не знаю. Мне кажется, за это говорит здравый смысл.— Придется. И заранее за них благодарен.[b]ПИНГВИНЫ И В АРКТИКЕ ЖИВУТ [i]Быль из 1947 года Борис ЕФИМОВ [/b]Мне позвонил редактор «Известий» Леонид Ильичев: — Вам надлежит завтра к 10 часам утра быть в ЦК, в зале, где проходит дискуссия по книге Александрова о западноевропейской философии. Пропуска не надо. Часовой будет предупрежден. Назовите только свою фамилию.— А какое, собственно, я имею отношение к зап… — К десяти утра, — повторил Ильичев и дал отбой.Придя в ЦК, где уже раздавались последние звонки, приглашавшие в зал заседаний, я растерянно заозирался в опустевшем фойе. В этот момент ко мне подлетели два товарища в «партийных» габардиновых кителях.— Вы Ефимов? Пройдите к Андрею Александровичу. К товарищу Жданову.В этом разъяснении не было надобности — Жданов был достаточно значительной персоной: член Политбюро, секретарь ЦК и к тому же состоял в родстве с ХОЗЯИНОМ — сын Жданова Юрий стал вторым мужем дочери Сталина Светланы.В кабинете Жданов пригласил меня сесть и сам уселся рядом.— Мы вот почему вас побеспокоили: вы, наверное, обратили внимание на сообщение в газетах о военном проникновении американцев в Арктику под тем предлогом, что из Арктики им грозит «русская опасность». Товарищ Сталин сказал, что «это дело надо бить смехом». Товарищ Сталин вспомнил о вас и просил переговорить, не возьметесь ли вы нарисовать карикатуру на эту тему.Не скрою, что при словах «товарищ Сталин вспомнил о вас» у меня захолонуло сердце. Я слишком хорошо знал, что попасть в орбиту воспоминаний или внимания товарища Сталина смертельно опасно. Но внешне я, конечно, только склонил голову и слегка развел руками, что должно было означать, какая великая для меня честь — доверие товарища Сталина. Жданов, очевидно, так это и понял, потому что кивнул и продолжил: — Товарищ Сталин так примерно представляет себе этот рисунок: генерал Эйзенхауэр с огромным войском рвется в Арктику, а тут же рядом стоит простой американец и спрашивает: «В чем дело, генерал? К чему такая бурная военная активность в этом безлюдном районе?» А Эйзенхауэр отвечает: «Как? Разве вы не видите, что нам отсюда грозит русская опасность?» Или что-то в этом роде.— Зачем же что-нибудь другое? — сказал я. — По-моему, так очень здорово. Позвольте я так и нарисую.— Пожалуйста, — сказал Жданов. — Я так и передам товарищу Сталину.— Только один вопрос. Когда это нужно? — Мы вас не торопим, но задерживаться особенно не надо.По дороге домой я размышлял над этим туманным ответом.«Мы вас не торопим» — значит, если я нарисую карикатуру через день или два, могут сказать: «Несерьезно отнесся к заданию товарища Сталина. Схалтурил…» Это опасно. А если принести рисунок через четыре-пять дней, могут сказать: «Задержал. Затянул. Не учел оперативности задания товарища Сталина». Это еще опаснее.Я решил избрать «золотую середину»: приступить к работе завтра, закончить через день и на третий день позвонить в секретариат Жданова, что все готово.Так и поступил. Наутро положил лист ватмана (обычные рисунки для газеты я делал на четвертушке листа) и принялся за работу.Сделав эскиз в карандаше, решил, что на сегодня хватит. Отложил рисунок в сторону, сладко потянулся и… в эту минуту прозвенел телефонный звонок: — Товарищ Ефимов? Ждите у телефона. С вами будет говорить товарищ Сталин.Я встал. После продолжительной паузы я услышал легкое покашливание и знакомый миллионам людей голос: — С вами вчера говорил товарищ Жданов по поводу сатиры. Вы понимаете, о чем я говорю? — Понимаю, товарищ Сталин.— Вы там изображаете одну персону. Вы понимаете, о ком я говорю? — Понимаю, товарищ Сталин.— Так вот, эту личность надо изобразить так, чтобы она была, как говорится, вооружена до зубов. Самолеты там всякие, танки, пушки. Вам понятно? На долю секунды в отдаленных извилинах мозга промелькнуло нелепо-озорное: «Товарищ Сталин! А я так уже и нарисовал! Сам догадался!» Но вслух я ответил: — Понятно, товарищ Сталин.— Когда мы можем получить эту штуку? — Э-э… Товарищ Жданов сказал, что не надо торо… — Мы хотели бы получить это сегодня к шести часам.— Хорошо, товарищ Сталин.— В шесть часов к вам приедут, — и ХОЗЯИН положил трубку.Я взглянул на часы — половина четвертого, потом с ужасом посмотрел на рисунок. Работы еще, по меньшей мере, на целый день. Я знал, что ХОЗЯИН не любит, когда не выполняют его указания. Когда ему доложат, что рисунок к сроку не получен, он, скорее всего, поручит товарищу Берии «разобраться». А Лаврентию Павловичу понадобится не более сорока минут, чтобы выбить из меня признание, что я сорвал задание товарища Сталина по заданию американской разведки, на службе которой состою много лет. Но, видно, так мне было на роду написано, что каким-то чудом я успел закончить рисунок и вручить его приехавшему ровно в шесть часов фельдъегерю.Следующий день прошел без событий, но наутро раздался звонок: «Товарищ Жданов просит приехать к нему в ЦК к часу дня».Жданов любезно пошел мне навстречу из глубины своего огромного кабинета и, дружелюбно поддерживая за талию, подвел к длиннющему столу заседаний. На нем я увидел свой рисунок.— Рассмотрели и обсудили, — сказал он. — Есть поправки. Они сделаны рукой товарища Сталина, — добавил Жданов, многозначительно посмотрев на меня.— Кстати, полчаса назад товарищ Сталин звонил и спрашивал, пришли ли вы уже. Я сказал, что вы уже здесь и ждете у меня в приемной.«Фантасмагория, — подумал я.— Кошмарный сон. Сталин спрашивает Жданова обо мне… Рассказать — кто поверит?» Посмотрев еще раз на свой рисунок, я сказал: — Андрей Александрович! Насколько я вижу, поправки, в общем, относятся больше к тексту, а по рисунку как будто… — Да-да, по рисунку, в общем, нет возражений. Правда, некоторые члены Политбюро высказали мнение, что у Эйзенхауэра слишком акцентирован зад. Но товарищ Сталин не придал этому значения. Да, по рисунку все в порядке.Какие же поправки были внесены «рукой товарища Сталина»? Сверху листа было красным карандашом начертано печатными буквами «ЭЙЗЕНХАУЭР ОБОРОНЯЕТСЯ» и подчеркнуто легкой волнистой линией.Ниже тем же красным карандашном написано «Се»… Но тут красный карандаш, видимо, сломался, дальше уже простым (черным) — «…верный полюс», а по краям рисунка — «Аляска» и «Канада».— Товарищ Сталин сказал, — пояснил Жданов, — надо, чтобы было абсолютно ясно, что это Арктика, а не Антарктика.Затем ХОЗЯИН взялся за написанный мною под рисунком текст. Слова «бурная активность» он заменил на «боевая активность», а «в этом мирном районе» — на «в этом безлюдном районе». В написанном мною «какие здесь сосредоточены силы противника» он переставил слова: «какие силы противника сосредоточены здесь». Фразу «Один из противников уже замахнулся на нас гранатой» (этим я хотел юмористически «обыграть» шоколадное эскимо в ручонке эскимосика) вождь вычеркнул целиком и вместо нее написал: «Как раз отсюда идет угроза американской свободе». Этим он, однако, не удовлетворился: когда Сталин звонил Жданову и спрашивал обо мне, то заодно велел в последнем предложении зачеркнуть начальные слова «как раз» и вместо них написать «именно», что Жданов и исполнил.С этими поправками карикатура «Эйзенхауэр обороняется» была через два дня напечатана в «Правде». Надо сказать, что от внимания читателей не ускользнул изображенный среди обитателей Арктики пингвин. Посыпались ехидные замечания, но когда стало известно, что рисунок одобрен ХОЗЯИНОМ, критики прикусили языки и наличие пингвинов в районе Северного полюса было высочайше узаконено.[/i]