Дело о «Белой книге»
Как известно, «диссидентские» дела начались с процесса писателей Андрея Синявского и Юлия Даниеля в 1967 году. Профессор-филолог и поэт в течение нескольких лет отводили душу, печатая за границей под псевдонимами язвительную сатиру на нашу жизнь. Книги их почти не были известны в СССР.Авторов вычислили и арестовали органы госбезопасности. Суд над ними было решено превратить в показательную гражданскую казнь, предназначенную для устрашения слишком уж что-то осмелевшей интеллигенции. Так и сделали. Звон устроили первоклассный. Советская пресса захлебывалась от возмущения.Теперь об их книгах и о содержании таковых знали почти все в стране и в мире. Злодеям-писателям дали одному 7, другому 5 лет и вписали их имена в позорную историю режима.Устрашения не получилось. Возмущение получилось. Мировая пресса клеймила расправу над литераторами. В Москве четверо молодых людей — Галансков, Гинзбург, Добровольский, Лашкова — решили выразить свое несогласие с приговором созданием «Белой книги», собрания публикаций, осуждавших неправосудную расправу. За несколько месяцев напряженной работы ими был собран и отпечатан в нескольких экземплярах объемистый сборник, убедительно свидетельствовавший: мир против позорного приговора. Один экземпляр был от имени составителей направлен в ЦК КПСС, один — в КГБ, и один — в Париж для публикации. Это был сознательный и дерзкий вызов гонителям свободы слова.Реакция не заставила себя ждать: все четверо были тут же арестованы и заключены в Лефортовскую тюрьму.Год велось следствие. Был быстро сломлен ранее уже сидевший за такие же дела Добровольский, и с его помощью создание «Белой книги» было изображено как оплаченная из-за границы идеологическая диверсия против СССР.В январе 1968 года дело было передано в суд. Процесс был открытым. Обширный зал на третьем этаже Мосгорсуда (тогда он помещался на Каланчевской улице, 43) с 8 часов утра заполнялся каменно сидевшей спецпубликой, отфильтрованной тройным кольцом оцепления. В коридорах с озабоченными лицами стояли и ходили молодые люди с прекрасной выправкой. Публика подлинная робкими стайками толпилась на улице, у подъезда. Время от времени ее фотографировали сверху: всех потом определили и уволили с работы.Я был защитником Лашковой Верочки — маленькой худой лаборантки МГУ с детскими веснушками и недетским твердым взглядом серых глаз. Гинзбурга защищал Борис Золотухин, Галанскова — Дина Каминская. Адвокатом Добровольского был Владимир Швейский.Намеренно перечисляю защитников, поскольку современные описания процесса грешат странными ошибками в этой части.Председательствовал судья Лев Миронов, оставивший о себе тяжелую память. Процесс он вел, всячески демонстрируя отсутствие каких-либо прав у подсудимых, а также острый дефицит времени у себя лично. Ни одному из подсудимых не была дана возможность связно изложить свои объяснения относительно вмененной им диверсии мысли. Миронов был груб и пренебрежителен не только с ними, но и со свидетелями. Он всячески показывал тем, от кого полностью зависел, что он им «свой». Его полуприличная манера ведения процесса, показная ненависть к подсудимым не вызывали одобрения даже у сановной публики, сидевшей впереди. Первый зам. Генерального прокурора Союза Маляров, партийные чины из ЦК кривились или опускали глаза при каждой грубости Миронова. Им остались недовольны, его повышенная услужливость не была оценена.В один из своих подходов к столу, за которым на возвышении восседал суд, кто-то из нас, защитников, тихо спросил Миронова:— Что вы так гоните?Столь же тихо он ответил:— Нам дано ограниченное время.— Кем дано?Он выразительно промолчал. Можно было догадаться, что команда такого рода была вызвана нараставшей волной протеста против комедии суда над диссидентами. С осуждением процесса выступили Ассоциации писателей Швеции, Дании, Финляндии, свой протест выразили столь крупные деятели культуры как Стравинский, Пристли, Бертран Расел, Халдор Лакснесс, резкие передовицы были опубликованы в газетах «Таймс», «Гардиан» и даже в коммунистической «Морнинг Стар». Смелые люди внутри страны обращались с коллективными петициями к Политбюро. Среди копий таких писем, направлявшихся и адвокатам, у меня сохранилось резкое обращение, подписанное Василием Аксеновым, Павлом Антокольским, Владимиром Войновичем, Фазилем Искандером, Вениамином Кавериным, Юрием Казаковым, Наумом Коржавиным, Новеллой Матвеевой, Константином Паустовским, Михаилом Рощиным и многими другими известными писателями. Эту копию прислал мне Константин Паустовский. Люди утрачивали страх.Это было тревожно и опасно. Страх надо было поддержать, возобновить. Поэтому вопреки здравому смыслу процесс, подгоняемый глухим ворчанием сверху, продолжался.В один из его дней прокурор Терехов с гордостью сообщил суду об очередном и очень своевременном успехе «органов»: в аэропорту «Шереметьево» прямо у трапа самолета был только вчера вечером арестован прилетевший из Парижа секретный агент НТС Николас Брокс-Соколов. Он был обыскан. С него был снят нательный шпионский пояс, набитый враждебными листовками о нашем процессе — для распространения в СССР, а также деньгами для финансовой поддержки подсудимых и их защиты. Брокс-Соколов раскаялся и готов показать суду об этой акции заграничных хозяев подсудимых. Его оснащение будет также представлено суду. Мы, защитники, молча смотрели на прокурора, ничего не понимая.Несмотря на свою озабоченность сроками, суд согласился выслушать нового свидетеля. Брокс-Соколов вместе с амуницией был тут же доставлен на процесс и на ломаном русском языке подтвердил все вышеизложенное, включая и свое глубокое раскаяние. На другой день все центральные газеты в Москве гневно осудили очередную диверсию врагов советского народа и их агентов в лице подсудимых.Явление Брокс-Соколова народу имело для меня свое неожиданное продолжение. Через несколько месяцев я случайно вместо заболевшего парторга попал на закрытый семинар обкома партии по идеологическим вопросам, проходивший в гостинице «Юность». В числе лекторов оказался и полковник Абрамов, начальник оперативного отдела УКГБ Москвы и области. Рассказывая избранной аудитории о нашем процессе, Абрамов, в частности, поведал:— Некоторые удивляются странной своевременности засылки Брокс-Соколова с уликами в Москву. А мы и не скрываем от вас, что его приезд был нашим оперативно-чекистским мероприятием. Здесь я могу это сказать.В перерыве Абрамов разминулся со мной в коридоре. Остановился, посмотрел вслед. Думаю, потом наводил справки, как я попал на семинар.Он мог бы, наверное, рассказать кое-что еще об одной акции: странным образом исчезли из машины возле суда приготовленные для адвокатов цветы. Больше ничего не взяли. Этой акции была даже посвящена тогда шутейная песня «Цветы для адвокатов», исполнявшаяся под гитару:[i]Вокруг суда стоит народ,Там судят ренегатов,А контра подлая несетЦветы для адвокатов…[/i]и т. д.Позже полковник вышел в генералы, стал начальником упомянутого выше Главка по борьбе с инакомыслием. А еще позже изготовитель улик оказался замом Генерального прокурора СССР, надзирал за законностью в стране.Но вернемся к финиширующему процессу.Для Бориса Золотухина его речь в защиту Гинзбурга имела драматические последствия. Тотчас после нее был объявлен краткий перерыв, и он стоял, сильно побледневший, потупив глаза. Я подошел и спросил, что с ним. Он удрученно сказал: — Меня в одном месте понесло. Я отступил от плана.Он оказался прав. Когда изложение его речи было опубликовано в одной из западных газет (источник остался для меня загадкой), его исключили из партии и из коллегии адвокатов. Наши попытки отстоять его успеха не имели. И он вернулся в адвокатуру и в партию лишь через двадцать лет… Моя защитительная речь не повлекла неприятностей. Правда, когда я после нее сидел, приходя в себя в перерыве, ко мне через пустой зал вдруг стремительно прошагал «комендант процесса» (был и такой!) полковник Циркуненко и с ходу решительно спросил:— А как ваше имя-отчество, товарищ адвокат?— А вы что, уже ордер на арест оформляете? — изумился я.Циркуненко радостно засмеялся:— Еще нет. Просто там прослушивают, аннотации составляют по речам защитников. Так просят инициалы.— Где прослушивают? Для кого аннотации?— Прослушивают у нас. А аннотации туда, — он поднял палец вверх. А я-то считал, что наши микрофоны всего лишь для внутреннего вещания! А оказалось, для внешнего…В ходе процесса Галансков и Гинзбург держались мужественно и стойко. Они получили — первый 7 (и не вышел на волю, погиб в колонии от аппендицита) и второй — 5 лет. Добровольского посадили на 2 года. Вере Лашковой дали тот самый год, который она уже отсидела в тюрьме.На следствии она частично признала себя виновной. Поэтому перед процессом мы согласовали с ней заготовку: я спрашиваю ее, сожалеет ли она о содеянном, она должна ответить — «да». И я использую это в защите. Я задал ей в процессе этот вопрос. И она, помолчав, тихо сказала: — Нет. Не сожалею.Я недооценил ее.Мы общались после ее освобождения. Я пытался помогать ей, когда «органы» выселяли ее из Москвы. Она живет в Твери и работает шофером тяжелого грузовика: характер помогает.