Похороны в стиле кантри

Умирает мать семейства, сухонькая, насмерть уставшая старушонка (ее не играет даже, а точно лукаво интимничает с залом Евдокия Германова). Семейство деловито готовится: старший сын (Алексей Усольцев) аккуратно сколачивает гроб, обмеряя еще живую мать.Двое средних (Алексей Гришин и Андрей Савостьянов) собираются по-быстрому сгонять на какую-то поденщину – жаль терять три доллара, а отец (Сергей Беляев) их торопит – мол, мать должна попрощаться с вами, я не хочу, чтобы она ждала… От простодушия этих детей природы веет каким-то веселым ужасом. Смерть матери – что-то вроде небольшого перевала в этой истории: отец, оттерев пятерню, проводит своей благоверной по глазам, а сама старушка окончательно переходит из участников в недоуменные и насмешливые наблюдатели трагифарса, который сама же и заварила.Отсюда действие пускается с места в карьер – в дальнюю дорогу, на родину матери, где та завещала себя похоронить. По дороге семейка топит собственных мулов во время наводнения, но спасает гроб (а глазки покойницы лукаво поглядывают на эту чехарду); цементирует сломанную ногу старшего сына; объясняется с городовыми, которые пытаются выпроводить из города повозку с “благоухающим” недельным трупом; помогает полиции повязать среднего сына, который, отчаявшись похоронить мать, решил поджечь амбар с ее гробом; ищет лопаты, чтобы вырыть могилу, и в итоге даже обзаводится довольно-таки фундаментальной мачехой.Вдохновляет всю эту абсурдную процессию отец в замечательном исполнении Сергея Беляева – существо убогое, жалкое и при этом странным образом абсолютно защищенное своим убожеством: перекалечив в этом путешествии всех своих детей, он возвращается с новой женой, вставленными зубами и сознанием выполненного долга перед покойницей (именно так, через запятую).“Тектонические разломы” сцены отражают некий “сдвиг по фазе”, царящий в головах и душах фолкнеровских персонажей, и “сдвиг по фразе” – прелесть фолкнеровского языка с его абсурдной и парадоксальной логикой и вкусными словечками вроде “вдлинь” или “торчьмя” (перевод Виктора Голышева).Настенные часы становятся гробом, что вновь подчеркивает любимую метафору режиссера о мерном и неотвратимом ходе времени к его единственной цели – смерти.Однако тот немой темный ужас, тот поток сознания скорбных духом, непревзойденным фиксатором которого был Уильям Фолкнер, так и остался прерогативой прозы, но не сцены.Спектакль Карбаускиса для этого слишком лих, лаконичен и театрален. Впрочем, смотреть его – одно удовольствие.