Играем! Разрешает Бог!

Детство Валентина Иосифовича (с перерывом на войну, где погибли ближайшие родственники и был страшно ранен отец-доброволец) прошло во дворе между тюрьмой «Матросская тишина», психиатрической больницей, рынком и студенческим общежитием, на катках и танцплощадках, в школьном театре, где ему все время доставались женские роли, так как школа была мужской, и в Театре оперетты, где работала знакомая буфетчица, гарантируя старшекласснику двойное удовольствие – от дармового мороженого и от «нездешнего» мира театра.«Однажды ночью мне пришла в голову мысль стать артистом. Мне казалось, что проще ничего нет. Это было открытие, и я чуть не закричал: «Эврика!» Боже мой, я, наконец, открыл, что мне надо делать, я нашел профессию, где ничего не надо знать, а просто выйти и сказать: «Кушать подано!» И будешь артистом, будешь при деле, да еще и деньги будут платить. Но никогда в жизни у меня не было мысли о том, что я буду знаменитым, мне будут хлопать, преподносить цветы, а я буду раскланиваться, играть главные роли, – нет-нет, только не это. Мне казалось, что это легко, а главное, не надо ни математики, ни физики, ни русского языка – ничего не надо. Вот когда эта мысль меня окрылила, я и подумал о самодеятельности, хотя в театр тогда почти не ходил».Вирус театра уже крепко засел в его крови, и вот долговязый подросток вместе с другом стоит перед самим Ираклием Андрониковым (вот уж действительно звезда) и просит у него для экзамена «устные рассказы».Устных рассказов Ираклий Луарсабович не дал «по причине того, что они устные», от бесперспективной актерской стези попытался отговорить («Зачем? Кого вы будете играть, мальчики: рабочих, колхозников? Отелло вы не сыграете никогда»), но тут же заразил своих юных гостей еще больше, рассказывая им о Сулержицком и Шаляпине.Кстати, Отелло Валентин Гафт все-таки сыграл – и не у кого-нибудь, а у Анатолия Эфроса. Именно у Эфроса из «подающего надежды» Валентин Гафт превратился в мастера, получив главную роль в «Ста четырех страницах про любовь».Судьбу опального режиссера разделили и его актеры, в том числе и Гафт. «Обольститель Калабашкин» был закрыт вскоре после премьеры, «Три сестры», где Гафт репетировал Соленого, тоже запретили. Но навсегда осталась в нем тонкая выделка мощной игры, где сквозь броскую ткань лицедейства проступают очертания судьбы, а необузданный дар точит, как капля камень, едкая, острая, неотвязная до муки, парадоксальная мысль.Очаровав гуляющего по парку с собаками красавцамхатовца Сергея Столярова своим непосредственным «Дяденька, я в театральный поступаю, послушайте меня» и отрепетировав с ним крыловского «Любопытного», Валентин Гафт с лету поступил в Школу-студию МХАТ, на курс Василия Топоркова, который стал поистине легендарным: Майя Менглет, Евгений Урбанский, Олег Табаков. «Мы учились вместе, мы хулиганили вместе, мы влюбились вместе в одну и ту же однокурсницу, и Валька собирался меня убить – бегал по сцене и вопил: «Я этого Лелика…», – говорит его знаменитый однокурсник. Однажды он вбежал в аудиторию, где мы занимались танцами, и сказал, что меня ждет зэк, который в свое время спас мать мою, дядю, поскольку не признался, что они участвовали в заговоре против Иосифа Виссарионовича… Валька очень близкий мне человек. Я его люблю, и самое удивительное – мы с ним с 53-го года вместе, три поколения уже сменились, а мне с ним интересно, надеюсь, и ему со мной тоже.Потому что мы оживляемся и дуреем, когда видим друг друга. «В ожидании Годо» мечтаем сыграть уже, наверное, лет сорок. Не сыграем уже, наверное, да и черт с ним. Но ведь это же не так часто бывает – сорок лет вдвоем с кем-то мечтать об одном и том же».Трудно представить себе большего легкомыслия при выборе жизненного пути и большего самоедства впоследствии, чем у Валентина Гафта. Партнеры и режиссеры практически никогда не видят его довольным своей работой, редкое «Я, кажется, что-то начал понимать в этой профессии» чаще всего сменяется бурным негодованием по отношению к самому себе. Отсюда его бесконечные переходы от режиссера к режиссеру (а режиссеры-то какие – Гончаров, Эфрос, Завадский, Ефремов, Фоменко, Фокин), из театра в театр: Театр им. Моссовета, Ленком, Бронная, Театр на Спартаковской, Сатира и, наконец, оказавшийся самым стабильным «Современник», откуда, впрочем, Гафт тоже порой отходит в сторону – в поисках нового языка и новых смыслов. И в каком бы спектакле ни появился этот актер-глыба, он взрывает любые рамки, раздвигает любые формы и становится главным центром притяжения – точно одинокий утес посреди моря. Будь то стебная «Коллекция Пинтера» Владимира Мирзоева, где его Джеймс олицетворяет старомодного чудака, пожелавшего «дойти до самой сути» и испытать сильное чувство (боль – так боль, облегчение – так облегчение) в мире, который столько раз перекраивался и перелицовывался, что истинный ход событий и истинные ценности уже никого не волнуют. Или вполне типичная для «Современника» постановка «Заяц. Love story», где Гафт играет своего ровесника и коллегу, – из тех, кто «не был, не состоял, не участвовал».Кто выпивал от жгучего чувства стыда. Кто предпочел играть в «Зайкезазнайке», лишь бы не мараться в постыдном официальном искусстве (так он, постепенно спиваясь, сам уговаривал себя смотреть на свою судьбу, поскольку ничего, кроме заек, ему не предлагали). Кто посмел выплеснуть «правду» в лицо сильным мира сего только в роли Папы Зайца – на большее не хватало смелости. Мимо кого прошли Отелло и Гамлет. Кто оплатил свою душевную целомудренность ценой неприкаянной и неудавшейся жизни. Или жесткий психологический триллер «Муж, жена и любовник» Юрия Еремина в Театре им. Моссовета, где Валентин Гафт фантастически играет Трусоцкого, одного из «подпольных людей» Достоевского.Трусоцкий–Гафт – прокурор своего обидчика и его же подсудимый. Если он играет унижение – так безмерное, чтобы на дне его найти неожиданное величие. Отчаяние – так такое, чтобы напиться им допьяна и быстро спиться – не водкой, а этим своим отчаянием. Юродство – так безудержное, переходящее в какой-то своеобразный артистизм.