Бросок на оголенный провод

Как правило, любой крупный фестиваль стремится занять свою нишу в театральном раскладе. «Золотая маска» выставляет годовые оценки прошедшему сезону, NET ворошит муравейник так называемого традиционного театра и традиционного зрителя, Terrytoriя ищет новые формы и смыслы в приграничных зонах, где театр трансформируется в смежные искусства, «Сезон Станиславского» приглашает в респектабельный салон мэтров. Труднее всего впихнуть в какую-нибудь нишу Чеховский фестиваль, ибо его главный посыл – стирание границ и многоцветье мира. Перед ним оказываются равны и бедный театр из Таджикистана, и самый амбициозный проект какого-нибудь Мэтью Боурна или Робера Лепажа. В контексте Чеховского фестиваля любой из привезенных спектаклей смотрится иначе, нежели сам по себе. А именно – как еще одна краска, без которой театральная палитра мира все равно будет выглядеть неполной. «Санта-Барбара»: made in China Мы говорим «китайский театр», подразумеваем – «Пекинская опера», сложносочиненное сочетание оперы, пантомимы, цирка и танца. А между тем уже чуть больше века в Китае развивается и «разговорная драма», пропагандирующая западный стиль игры. Главным адептом ее стал Пекинский народный художественный театр, который вполне можно окрестить китайским МХАТом (тем более что и в Китае система Станиславского не пустой звук, но руководство к действию, переданное из рук учеников КС). Однако до Москвы ПНХТ добрался впервые – с «Грозой» Цао Юй, который был директором этого театра до «культурной революции», поставив за 14 лет более 100 спектаклей. Ну а после был отстранен от режиссерской и всякой другой работы. «Гроза» стала визитной карточкой ПНХТ, выдержала несколько редакций и пропустила через себя несколько актерских поколений (одну из ролей исполнял когда-то молодой Брюс Ли). Во время «Грозы» мы имели возможность убедиться, что китайцы – истовые ученики, побеждающие в своем рвении любого учителя. «Гроза» вместила в себя чуть ли не всю антологию сюжетных коллизий. Тут тебе и неравный брак, и невольный инцест, и человеческие грехи с небесной карой (пресловутая гроза плюс оголенный электрический провод), и братская война богача и бедняка, не знающих о своем родстве, и борьба за народные права, и проблема отцов и детей (какая там проблема – смертный бой!), и рифмы с древнегреческими трагедиями с их борьбой между чувством и долгом, и идеальный романтический герой. И хоть такой сюжет выглядит сегодня развесистой клюквой, китайцы играют с такой верой в предлагаемые дикие обстоятельства, что ироничный смех застревает в горле сытого европейца (а хоть бы даже и москвича). А привитая еще в 1990-е привычка к мексиканским сериалам сделала свое дело и сыграла на пользу кассе: не только китайская диаспора, но и многочисленные почитательницы мыльных опер набили зал до отказа и даже рассуждали на выходе, какой хороший драматург Цао Юй. Вскрытие не показало Этому ребенку родители дали при рождении три женских и три мужских имени – перебор даже для избыточного барочного XVIII в. Он(а) побывал(а) воином и шпионом короля Людовика ХV, фрейлиной и конфиденткой императрицы Елизаветы, послом в Англии, изгнанником в Англии, престарелой циркачкой, пытающейся заработать на пропитание в пошловатых клоунадах. Стараясь разжалобить английского короля (ибо новый король французский отбросил ее за ненадобностью), он(а) писал(а), что был(а) рожден(а) девочкой, но отец одел ее в мужское платье и отправил в военный лагерь, дабы сохранить наследство, украв тем самым ее молодость и женское счастье. Он(а) был(а) дважды освидетельствован(а) врачами, которые в первый раз обнаружили под мужскими одеждами женщину, а при вскрытии под женскими одеждами – мужчину. Впрочем, стремительно упрощающийся мир и не пытается узнать, кем был этот бесконечно свободный и одинокий, изощренный во многих искусствах человек. «За невозможностью открыться ни мужчине, ни женщине я советуюсь лишь с Богом и дьяволом». Грандиозный режиссер Робер Лепаж, гениальная балерина Сильви Гиллем, продвинутый хореограф и давний партнер Гиллем Рассел Малифант, сыгравшие втроем загадку-шевалье, наглядно доказали: завораживает не только совершенное мастерство, но и дерзкая попытка вырваться за границы своих возможностей. Сценам-шедеврам, когда ожидания публики оправдываются сполна (танцующая Гиллем), точно бросают вызов сцены-дразнилки, где Рассел Малифант поет, Сильви Гиллем произносит монологи неожиданно низковатым и страстным голосом, а совсем не балетного телосложения 53-летний Робер Лепаж вполне сносно и очень азартно танцует школярский танец на партах вместе со своими партнерами. Признанный мастер сценических волшебств (мужчина, вырывающийся из фарфоровой японской куклы, как из тюрьмы; игры со столом-зеркалом, позволяющие женщине буквально истаять в воздухе – визуально, разумеется), Лепаж остается столь же непревзойденным рассказчиком витиеватых и захватывающих историй. С легкостью подцепив внимание почтенной публики на крючок пряного барочного сюжета, он исподволь подводит его к финалу человеческой трагедии – бесславному финалу великого мистификатора, феноменальные тайны которого в итоге досталось разгадывать банальным патологоанатомам. Робер Лепаж: «Идея этого спектакля родилась лет 5 или 6 назад в Сиднее. Каждому из нас хотелось выйти за рамки своих возможностей, но никто не знал, как это сделать. Еще сложнее было согласовать наш график. Мы встречались недели на две, увлеченно пробуя всего понемножку: классика, современный танец, боевые искусства, кабуки. Фигура шевалье привлекала нас не только своей неоднозначностью, но и феноменальной свободой. Нам захотелось свободы творчества и кардинальных изменений. Мне, например, пришлось сильно похудеть, чтобы танцевать». Сильви Гиллем: «Наша работа буксовала, мы редко встречались, расставались надолго. Разумеется, мы с Расселом как танцовщики привыкли к другой форме работы. Но в итоге вся эта затея начала меня забавлять, мне стало по-настоящему интересно. Я понимаю, что для Лепажа такая форма работы – норма. Но в танцевальном мире один только Уильям Форсайт может поменять все за минуту до поднятия занавеса. Меня этот способ стал стимулировать. Нас не интересовала медицина, не интересовал пол д’Эона. Ведь мы ищем только эмоции – отрицательные и счастливые. Главное, чтобы они были экстраординарными». На итальянском дне Одно из главных открытий нынешнего феста – итальянка Эмма Данте. При рассказе о ней в первую очередь поминают ее провокационную постановку «Кармен» в Ла Скала (премьеру которой сопровождали демонстрации на площади перед театром против «мехов» и «смокингов», бешеный успех, проклятья Франко Дзеффирелли и отлучение синьоры Данте от церкви). Уроженка Сицилии, она вынуждена была из-за болезни матери вернуться на родину из Рима, где у нее складывалась неплохая артистическая карьера (среди партнеров – Марчелло Мастроянни и Микеле Плачидо). В Сицилии Эмма Данте собрала труппу из безработных, начав с «Медеи» Еврипида, в ткань которой были вплетены рассказы детей с улицы. Социальная боль и витальная сила, обреченность и надежда, кажется, навсегда поселились в ее спектаклях, которые принципиально играются на сицилийском диалекте, ибо ее герои – непонятые изгои, обреченные добиваться понимания. До России в этот раз доехала ее «Трилогия очков» – три разножанровые театральные новеллы о маргиналах. В первой – «Святая вода» – играет Кармине Марингола, актер, соавтор сценографии, а также муж Эммы Данте. Его герой – старый матрос, которого списали на берег. Родной брат нашего «маленького человека». Блаженный. Живой. Меняя по ходу дела матросскую шапочку на фуражку капитана, он рассказывает свою историю общения с сильными мира сего. Когда-то он хотел «повенчаться с морем». Теперь творит свое море на берегу, усевшись в маленькой лодочке, похожей на угол песочницы, привязав себя за ноги канатами, чтобы при любом движении испытывать качку, и пуская фонтаны брызг, набрав воду из бутылки, чтобы прохожие почувствовали эти поцелуи моря. Герои второй части – «Замок Циза» – аутист и две монашки, которые ни много ни мало взялись поправить самого Господа Бога и вернуть аутисту утраченные связи с миром. Распятия святой обители, подвешенные на резинках, парят в воздухе, как мотыльки. Монашки не забывают целовать их перед любым действием, отчего кресты устраивают в воздухе пляски святого Витта. Уморительно деятельные монашки выволакивают кучу игрушек: мячиков, кеглей, обручей, кукол, – чтобы втянуть в игру жизни эту неподвижную человеческую «куклу»-аутиста. И неожиданно им это удается – аутист буквально взрывается от витальной энергии, доказав, что с этим миром его связывает очень многое. Третья часть – «Танцоры» – запускает вспять машину времени. Древняя старуха воскрешает в памяти своего мужа. Собственно, для нее он не умер, а как будто чуть раньше завернул за последний поворот. Две согбенные фигуры в страшных масках стариков движутся в каком-то медленном танце, поддерживая друг друга и засыпая на ходу. Но работа памяти вершит свое дело – их движения становятся увереннее, с лиц исчезают старческие маски (короста времени). Не прекращая танца, который становится все энергичнее, они срывают детали одежды, точно дряхлую оболочку тела с молодой попрежнему души. Актеры Эммы Данте играют с полной верой в предлагаемые обстоятельства. И эти обстоятельства – чудо, кратковременная, но убедительная победа над неумолимым временем.