Сюжет для старого романа

Холодно. Она в перчатках, он тоже в перчатках, но он всегда в них. Летом это странно, а сейчас — по погоде. На голове его берет, слегка заломленный, но не по-военному, а просто потому, что так ей кажется красивее, это она его поправляет.

Без берета ему нельзя. И без очков тоже, они большие, в пол-лица.

Я здороваюсь.

Она поднимает голову, придавливая пальцем в красной искусственной лайке прерванную строку, смотрит сквозь челку и цедит сквозь зубы.

Он улыбается так широко, что очки отрываются от переносицы, упираются в лоб.

От перекошенного рта ползут трещины-морщины, сминая кожу и расталкивая пятна на ней. Его лицо, как лоскутное одеяло. Это хорошо, что глаза его прикрыты очками. Они наверняка страшнее улыбки, иссеченных губ и бугристых щек.

Потому что глаза — зеркало души. У него их нет. И мне совсем не хочется знать, что вместо них — темные впадины или рассеченная швами розовая кожистая пленка.

— Добрый день, — говорит он.

Я наклоняю голову, хотя он не видит, а ей все равно.

Прохожу мимо. За спиной — его голос. Он говорит тихо, не спрашивая, отчего она так сухо, это невежливо, но он не выговаривает, не журит, он не способен даже на подобие упреков, он лишь сожалеет, что некрасиво получилось. А она… Она сожмет на секунду губы, задохнувшись от ярости, потом выдохнет и ничего не ответит. Палец ее соскользнет со строки, и она продолжит читать, им еще рано домой.

Так будет — и его тихие слова, словно шелест листьев у их ног, и ее губы, сомкнувшиеся в нить. Я это знаю.

Я много знаю о них и не хочу знать больше.

Они учились в Институте культуры, это в Химках, в том самом, который когдато назывался «Библиотечным» и вроде бы был имени Крупской. Она откуда-то издалека, он москвич, но поженились по любви, по взаимной, никакого расчета с ее стороны, она его любила.

Стали жить. Квартира наполовину опустела после смерти его родителей, а про своих она ему с самого начала отказалась говорить.

Детей у них не было. Не получалось. ЭКО тогда уже изобрели, но у нас в стране оно было лишь для избранных, а когда стало для всех, то все равно оставалось для избранных, но уже не из номенклатуры, а тех, кто с деньгами.

Они не могли себе этого позволить, а по большому счету и вообще — ребенка. Библиотекари. Нищета. Крысы пыльные. Так говорила она, когда устала и озлобилась.

Он себе такого не позволял.

Он любил книги, особенно английские романы времен королевы Виктории.

Троллоп, Мередит, Теккерей и, конечно же, Диккенс.

Он их любил, хотя не мог толком объяснить, за что, за какие достоинства, откровения. Он не был критиком, скорее потребителем, не деятелем — он и гвоздя в доме не мог забить, — но пассивным созерцателем.

Человек вчерашнего дня, не изнеженный, но какойто вымороченный, таким и остался.

Она терпела долго, сносила и несла. Потом ушла из библиотеки, где они работали стол-в-стол. Ушла, когда совсем трудно стало.

Торговала ярким тряпьем на «Лужнецком» рынке и на «Армейском» — том, который у «Аэропорта» и вместо «Аэровокзала». Он не отговаривал, не спорил — понимал: ее право, и ему надо бы, но он не может, не в силах.

Прошло несколько лет. Она закалилась в московских морозах, липкой жаре и рыночных терках. В доме появилась нормальная еда. Они съездили в отпуск на море, и Геленджик им понравился, но на следующий год она решила попробовать Турцию, и не в ноябре — в сентябре или мае. Она предложила — он согласился, кивнув и едва не уронив заменившую берет бейсболку, состроченную в подвалах «Черкизона» и сверкавшую золотым шитьем. Еще она снова заговорила о детях, об ЭКО.

— Вот только еще чуть-чуть приподнимемся… Потом она перестала об этом говорить. Что-то надломилось в ней, и, заглядывая в послезавтра, она уже не видела его рядом с собой. Когда это случилось в первый раз, она ужаснулась, но ничего, привыкла.

Все сомнения и надежды перечеркнул пожар. Проводка в библиотеке была старая. Замкнуло, сыпануло искрами… О том пожаре писали газеты, даже на телеэкранах что-то мелькнуло — дымное, грязное, и крупным планом его лицо, что от него осталось, кроваво-черная вуаль.

Своими силами потушить не удалось. Пока пожарные добирались через вечерние пробки, он делал что мог и считал нужным. Выносил книги. Правое крыло здания было далеко от очага возгорания, и все бы обошлось, если бы не ремонт, который затеяли месяц назад и никак не могли толком начать. Газовый баллон, оставленный сварщиками, взорвался, когда он был внутри здания.

Он не должен был выжить, но выжил — сначала его спасли пожарные, потом сотворили чудо врачи. Чудо — потому что при таких ожогах не выживают, и порой это к лучшему: такие мучения… Обо всем этом она рассказала мне сама.

Я купил «однушку» в их доме, когда о пожаре уже забылось и слепой человек во дворе, которому жена читает книги и водит под ручку, уже примелькался настолько, что стал деталью пейзажа, которая не цепляет глаз и не останавливает взгляд.

Как человек «старорежимный», я в первые же дни отправился знакомиться с соседями. Зашел и к ним.

Поговорил — и ушел, стесняющийся того, что увидел.

Бедно, скудно живут люди.

Она пришла ко мне через неделю. Полночь, звонок в дверь — она. Потом она плакала и говорила, говорила, как выхаживала, как приходится выживать.

— Не герой — дурак, дурак…

Она ушла утром.

Через неделю снова раздался звонок. Я на цыпочках подошел к двери. Посмотрел в «глазок» — и не открыл. Вернувшись в комнату, сделал громче телевизор. Чтобы она услышала.

Звонок оборвался — она поняла.

Я знаю, почему она так смотрит на меня, когда я иду мимо их лавочки, почему цедит сквозь зубы, вынужденная отвечать на мое «здравствуйте». А я все стараюсь не смотреть на ее палец, прижавшийся к пожелтевшей и, кажется, чуть обугленной на углу странице очередного тома из собрания сочинений Чарльза Диккенса.

И добытчица, и сиделка

Аннета Орлова, психолог, кандидат социологических наук:

- Герои этой истории сошлись на общих духовных интересах. Женщине пришлось стать и добытчицей, а потом, после трагедии с пожаром, и сиделкой. Детей у этой пары не было. И, конечно, такой брак нельзя назвать счастливым. Героине нужен тот, с кем она может поделиться сокровенным.