По дороге к тихой Кеми

Дальний карельский переезд каждому из них сулил свое: москвичка Александра ехала проведать сестру, дед Николай Иванович возвращался домой из Пятигорска, куда местные власти с чего-то вдруг выдали ему путевку, а бабулька-колобок, велевшая звать ее Егоровной, второй раз ехала на Соловки, «где сам пясатель Сулжаницан труды тяжкие» принял.

Всем им нужно было до Кеми, только паренек — Витюша — сказал расплывчато: мол, раньше сойду, на полустанке, домой еду.

Вагон неспешно покачивался на бесконечных, струящихся между лесами рельсах. Когда движение совсем замедлялось, за окнами проплывали гигантские подосиновики: они рдели на фоне яркой зелени неожиданной осенней краской.

Плацкартный вагон убаюкал постепенно почти всех, только эти четверо все не отлипали от окон, молча рассматривая пейзажи, чудо-грибы, причудливо изогнувшиеся тела березок.

Постепенно проснулся дорожный голод. В поезде можно есть столько времени, сколько едешь, и на столик каждый выставил свою снедь, тут же ставшую общей. Достала сверток, затянутый в фольгу, Александра: шесть розоватых котлет, бутерброды с колбасой. Егоровна кивнула: «Смотри, как вкусно у тебя еда-то слажена», — и вынула на стол яйца; достала коробок спичек «с солькой», курицу. Кряхтя, достал харч и дед-сухарик: пару помидоров и длинный, крокодилий огурец, стопку кусочков черного хлеба, а также чекушку — маленькую, теплую, но влекущую.

Все оживились; даже непьющая совсем Александра вдруг почувствовала, что «надо», сгоняла к проводнику, и вот уже на столе позвякивали стаканы, жались к чекушечке поближе.

А тут подоспел как по заказу и безымянный полустаночек, и Витек метнулся наружу и через минуту вывалил на стол угощение от себя — восемь пирожков-лаптей, больших и кривобоких, но от души, добрыми руками сделанных — с брусникой и клюквой, грибами и картошкой с укропом. И всем стало вдруг уютно, весело и радостно, будто свел их вместе не плацкарт, а кухонька, на которой так душевно ведутся разговоры, попиваются чай и водка.

Распили чекушку; дед достал вторую. Потом и Александра, помаявшись недолго, вытащила бутылочку — тоже теплую, но не менее манкую, со смешливым словом «ржаная» на этикетке.

Все раскраснелись, разговоры «за жизнь» плелись тонким кружевом, застилали плацкарт невидимой сетью, оказавшись под которой прежде незнакомые люди вдруг начинали любить друг друга так, что могли бы отдать последнее, чтобы помочь хоть словом, хоть делом тому, кто волею судьбы оказался почему-то рядом.

Рассказала о себе Александра: одна, мужа нет, работает воспитателем в садике, потому что детей очень любит. Выпили за нее. Пожалилась на жизнь вдова-бабушка, всплакнула, вспомнив мужа. Выпили, не чокаясь, за него. Недолго говорил и дед-сухарик: военный, ушел в отставку подполковником, вернулся домой, в Карелию, там и доживает с женой век, благо дети на лето внуков дают, так что идет жизнь… А потом разговорился Витек. Неумело сплетались, путались слова в его пухлых, почти детских губах:

— Папка с мамкой у меня погибли давно. Тетка меня в детдом сплавила. Несладко там было, я ж домашний.

Но зато в детдоме встретил я Наташу. Поженились. Спасибо властям — спроворили нам небольшой домик деревенский. И потом родились у нас четыре сына. Жили небогато, но друг друга любили, я механизатором работал, денег немного, но на еду хватало, да и с огорода кормились…Десять лет жили. А потом заболела Наташка. Болезнь у нее была генетическая. Померла она весной. Остался я многодетным бобылем. А потом и у деток повылезали проблемы со здоровьем… Лечимся как можем. Кручусь белкой. Все равно не хватает на жизнь. А на лечение тем более.

Витек вытер покрасневшие глаза, взъерошил волосы:

— И-э-эх, вот нагнал я на вас тоски! Однова живем — водки выпьем. А хотите — спою? Меня ж с детдома в артисты прочили...

Выпили водки, как-то смущенно желая здоровья. Витек хрумкнул огурцом. И затянул песню — глубоким, душу рвущим голосом.

Все замерли. Пел он потрясающе. Переживая каждый звук своей печальной песни.

Александра плакала. Дед с бабулькой-колобком затихли. И даже те, кто был разбужен «концертом», не посмели ругать певца, замерев перед откровенностью чужой боли.

Последняя нота долго висела в воздухе, но потом угасла. Помолчав, дед полез в сумку, достал мятый конверт, вытянул два потертых «стольника», протянул их Витьку.

— Бери, сынок. Деткам. Много не могу, но…

Витя заплакал, обнял деда.

Александра вытащила пятисотенную:

— Не тебе, детям. И конфеток возьми, батончиков… Протянула деньги и бабуля:

— Возьми, внучек, страдалец. А хочешь — приму деток твоих на лето, а? Подмосковье — оно гостеприимное. Я им и Москву покажу, запиши адресок!

Неожиданно принесли деньги и из соседнего «купе»: пару сотен, несколько мятых полтинников. И девчушка лет семи-восьми робко заглянула в плацкарту и протянула блестящую монетку:

— Дяденька, у мамы денег нету, но я вам свою монетку отдаю, коллекционную. Таких мало. На ней — видите? — написано: «Республика Алтай. 2006».

Серебристая монетка с золотым кантиком по краю улеглась в Витину ладонь.

— Мы все ваш рассказ слышали, и песню вашу. Только нам дать-то особо нечего...

…Выпили еще водки. Но после песни Витька и его рассказа все казалось столь пустым и незначимым, что разговоры утихли. Женщины прибрали со стола; вскоре липкая дремота облепила вагон, и пришел сон.

...Александре снилась поляна, а на ней дети. Витины и почему-то и ее тоже. Переживая хотя бы во сне радость материнства, она была счастлива. Посапывала бабуля-колобок, редко всхрапывал дед-сухарик.

Заснул и Витек. Но спал он недолго. Пройдя по вагону тенью, некий неведомый человек наклонился и над ним, и над его попутчиками, затем заглянул на миг в купе к проводнику и бесшумно скрылся в дверях, ведущих в другой вагон.

Какое-то шестое чувство подняло Витька: за окном мелькнул знакомый косогор. Он склонился над Александрой: теплая, добрая. Коснулся губами ее лба и пошел к дверям. Через несколько минут состав затормозил, молодой человек выпрыгнул на полустанок и поезд вновь набрал ход.

Ближе к Кеми дремота начала покидать поезд. Проснулась и Александра; раскрасневшаяся и от легкого хмеля, и от радужного сна, она поправила кофту и полезла за косметичкой.

— Ой, — охнула она вдруг, достав из сумки пустой кошелек. — Меня это, того, что ли… Обокрали?

— Глянь, и у меня пусто! — Егоровна шарила в сумке. — Ну надо ж, вся пенсия… Не было денег и у деда. «Пустыми» оказались все. Медленно, будто из ниоткуда, начало приходить понимание — такое горькое и больное, что его старались не высказывать вслух.

— А нечего дураками быть! — остановил начавший было разгораться скандал проводник. — Как первый день живете! Пили бы меньше!

Есть и выпивать больше не хотелось. Разговоры не клеились. Мысль о том, что чубастый паренек с таким открытым лицом оказался лгуном, а все остальные так глупо доверчивы, стыдила и убивала.

В Кеми вышли все. Скомканно простился дед-сухарик. Егоровна перекрестила Александру, горько махнула рукой, не выдержав:

— Мерзавец-то каков! Тьфу! Чтобы ему пусто было!

Александра шла последней: вагон опустел.

— Ну, все там? — спросил у Александры проводник.

Она кивнула; они вместе вышли на перрон. У здания вокзала пахло пирожками. Ей вспомнились пирожки, что принес Витя. На минуту стало противно, но потом она тряхнула головой — ну их, эти мысли.

Пирожки вновь оказались с картошкой и укропом. Александра вздохнула: всего десять рублей, а нет денег-то, на билет до деревни сестры и то не наскрести.

— Не хватает? — проводник смотрел на нее почти ласково. — Эх, дураки. Заслушались. Ну, вы не первые...

Пошарив в кармане, он протянул руку продавщице, разжав ладонь:

— Пирожок нам, плачу за барышню.

— Спасибо, вы уж меня простите… — начала Александра.

Но оборвалась. На крепкой ладони поблескивала монетка. Почти обычная — серебристая, только по краю — золотой кантик. Коллекционная... Александра не видела, но знала, знала, что написано на ней: «Республика Алтай. 2006».