Жемчужина в цветке лотоса

Цветы мистические, уникальные. Откуда взялись они в N.? Я знаю ответ и хочу рассказать эту историю. Поверьте, она ничем не уступает по своей изящности этому редкому цветку.

■

Михаил Матвеевич Корольков, или Матвеич, как все его называли, был самым настоящим дауншифтером. В хорошем смысле этого слова… Вышел на пенсию и приехал в N. Вместе со своей женой, Евгенией Андреевной. Называл ее исключительно Женечкой… Женечка — девичье, какое-то пионерское имя. А Евгения Андреевна дама строгая, с прямым узким носиком, широкими бедрами, чуть раскосыми темными глазами. Ходила летом в соломенной шляпке и бриджах канареечного цвета.

Местные звали ее — барыня… А Матвеич, тот как раз для деревенских жителей простой и понятный. Любит грибы и рыбалку. На велосипеде катается. Звезд с неба не хватал; кажется, был начальником в каком-то ЖЭКе. «Университетов не кончал», — привычно шутил про себя Матвеич и потом хохотал, хлопая ладонями по коленкам.

А вот Женечка — та вроде как трепетная лань. Белая кость. Преподавала в Институте культуры редкую специальность: историю религий. У Женечки в городе осталась дочь Настя от первого брака. А когда-то, два десятка лет назад, простак Матвеич увел Женечку от мужа-профессора. Познакомился с ней в санатории, увидел и решил: будет моей!.. Такая любовь была у Матвеича к Женечке, что она сдалась. Настеньку воспитал как свою… А профессор отбыл в Америку. Продал родину за доллеры, как с усмешкой говорил Матвеич.

И вот вышли Корольковы на пенсию, оставили Насте квартиру в Москве и уехали в деревню, здесь жили и зимой, и летом. Несколько лет всего довелось им прожить здесь — но в любви и радости. Я сдружилась с ними.

Особенно — с Михал Матвеичем. Хотя и с Женечкой тоже — обменивались с ней рассадой, угощали первым огурцом с собственной грядки, вечером пили чай на террасе с вишневым вареньем… И все равно был в Евгении Андреевне какой-то холодок и надменность.

Барыня… Я ее слегка побаивалась.

— Вот это жизнь! И как жили в этой Москве?! — восклицал Матвеич. — Да мы здесь таких дел наделаем, а, Женечка?! А малина сейчас пойдет… потом — гриб… А арбузы, арбузы, — видела у нас грядку? — это уже ко мне обращался.

Арбузы, конечно, не вызревали. Но удивительно цвели Женечкины розы — до самой поздней осени. А какие ирисы синели в начале лета! Какой сладкой и крупной вызревала клубника… Сколько ни брала я у Женечки клубничных «усов», даже близко не выросли у меня такие ягоды.

Женечка и Матвеич подходили друг другу как инь и янь. Худая строгая Женечка и полноватый, розовощекий весельчак Матвеич.

Старосветские помещики. Летними вечерами сидели они на своей скромной терраске, увитой диким виноградом, тихо разговаривали о чем-то своем и пили сладкое винцо из толстых граненых фужеров зеленого стекла. Вокруг них был свет и покой. И на этот свет слетались, кажется, все ночные мотыльки округи.

■

Матвеич был человеком энергичным: утро начинал с велосипеда, ездил на речку купаться. Как-то — я видела — вез целый букет желтых водяных кувшинок. С их толстых темных стеблей капала вода прямо на пыльную дорогу и тут же испарялась.

День обещал быть жарким. Матвеич остановился возле моего дома, присел рядом на скамеечку.

— Посидеть хоть в тенечке! — пояснил он. Потом немного смущенно показал на кувшинки: — Это Женечке! Обрадуется. Цветы сильно любит. Ты не смотри, что она такая… поджарая. Она хорошая, Женечка. А я все-таки пес. Виноват я перед Женечкой.

Я удивилась и этому слову — «поджарая». Оно подходило Евгении Андреевне удивительно точно, хотя и было, что называется, из другой оперы. Поджарая — это все-таки скорее про конституцию тела… А Матвеич имел в виду явно душевную организацию. И как же «попал» с «поджарой»! Редкий филолог так тонко передаст суть.

Да Матвеич вообще мастер был прилепить ярлык. Тетку Надю, продавщицу, назвал «изюбр». О, если бы вы могли видеть Надю! Просто вылитый изюбр, с ярко-малиновыми волосами и хабалистым обращением к простым смертным.

— Чем же ты виноват перед Евгенией Андреевной? — спросила скорее из вежливости. Все мы виноваты перед близкими людьми… Кто больше, кто меньше.

— Да.. это… знаешь, когда познакомились-то с Женечкой, она не такая худая была, а в теле. Добрая такая.

Я влюбился в нее — ну, ты знаешь, — и решил завоевать. Я ж про себя все понимаю. Где я, где она. Она вон — религии знает… Языки. А я — только где краску подешевле купить да как таджиков построить. Ладно.

Женечка как-то на берегу гуляла и увидела кувшинки на другом берегу реки. Речка приличная такая в ширину. И течение быстрое. Но я рубаху сбросил и тут же кинулся в воду. Поплыл. Кувшинок ей нарвал, у них, заразы такие, стебли жилистые! Хрен порвешь. Но я ей букет нарвал и привез. Чуть не утоп, когда обратно; грести-то как Чапаю пришлось одной рукой. И сказал: Евгения свет Андревна, я для тебя не то что кувшинку с того берега — звезду с неба достану, ведь ты такая одна, и любовь у меня к тебе настоящая, навсегда. Она задумалась вроде, затуманилась. В общем, все у нас с ней через те кувшинки сложилось. И Настюху полюбил тоже, колокольчик мой, Настюшка.

Квартиру вот сделал через свою контору. Чин чинарем. С Женечкой-то интересно. Она меня и учила многому. Буддизм вот, например. Это, красава, древность. Такая религия… космическая. Я — сомневающийся. Женечка говорит, агностик.

Но чуть через буддизм Женечку не потерял. Отдыхали как-то в Коктебеле. Там молодых много было, и буддисты были — лысые и в оранжевых покрывалах. Чакры у них открывались. Даже девчонки лысые были. Женечка их изучала. Общалась с ними много. Ну, и я ходил тоже. И чертяка попутал, влюбился в одну… лысую.

Дашкой звали. Купался с ней при свете лунной дорожки. Она на Гоа с собой звала. Говорила — познаем там рай! На пляже нас с Дашкой Женечка и застукала.

И так она расстроилась, не поверишь. Не тому, что изменил. А тому, что, говорит, любви единственной нет, есть только поиск. Вот как.

То есть все было напрасно. И что от мужа-профессора ушла. Потому что я тоже только ступень. И она для меня. А тогда, значит, все напрасно в этой жизни. Лучше уж скорее в другую.

Я, понятно, думал, что она гонит, по-бабьи на меня волочит. Ну, думаю, успокоится. А она заболела… болезнью этой… тяжелой. Не буду говорить даже вслух. Чуть действительно в космос не ушла. Лежала, помню, после химии третьей — худая, желтая вся, как та кувшиночка речная, волосики выпали… Матвеич отвернулся .

Мне показалось, что он плакал. Достал сигарету, затянулся… — Я тогда возле ее кровати сидел и только молился — всем богам. И нашему, и Будде, и Кришне, и даже Перуну. Не забирайте Женечку у меня. Исправлю все.

Докажу ей, что любовь есть. Ведь она же из-за меня в такую тоску впала — от разочарования. И она поправилась. А я что — доказываю ей. Мне все кажется — она не простила меня.

■

Как-то я застала Матвеича за странным занятием. Он лежал на берегу маленького деревенского пруда и напряженно всматривался в его илистую темноту. Прудик — удивительно живописный, таким обычно и рисуют художники-реалисты деревенский водоем. Небольшой деревянный мостик. На берегу непременно ивы, и, конечно, они «смотрятся» в водную гладь. По краям ряска. Водомерка бежит, как конькобежка из «Ледникового периода»… Вода теплая-теплая, кажется, само закатное солнце растворилось в ней.

— Смотри! — подозвал меня Матвеич. — Видишь? Плотные, мясистые листья у берега.

— Это что, лилии? — спросила я.

— Бери круче! Это лотосы! — Матвеич довольно посмеивался.

— Откуда здесь лотосы? Они же какие-то… египетские, что ли? Или индийские? — напрягала я память.

— Лотосы! Я выписал из Китая. Маринка-почтальонка привезла. Весной еще. Семечки как орешки. Их надо было напильником подпилить, чтобы проклюнулись… В банке с водой прорастил. На третий день уже проклюнулись, стервецы! Потом в прудик их отнес, они потонули. Сначала думал: кирдык им настал. Не быть у нас долине лотосов… А потом они — смотри что делают! Им два месяца уже.

На следующий год цвести должны. Я тогда свою-то сюда приведу — покажу. Лотосы… Только ты — тссс. Не проболтайся раньше времени. Это Женечке сюрприз будет. И доказательство, что люблю я только ее, она самая главная, самая важная для меня. Слово дай, что не скажешь.

Я, конечно, пообещала.

— Лотос цветок мистический, — важно сказал Матвеич. — А ты знаешь, что лотосу посвящена буддийская мантра? Называется «Жемчужина в цветке лотоса».

Женечка моя жемчужина.

Пусть знает это. Тебе смешно? Мы же старые уже для любви… Но поверь, время идет так быстро. Ты скоро сама все поймешь. Возраста нет. Есть только любовь.

И Матвеич, к моему удивлению, загудел гнусаво: «Омммм мани падме хумммммм».

Он был похож на большого доброго шмеля, этот смешной Матвеич… А в то, что лотосы зацветут, я, конечно, не поверила.

■

В конце лета я уехала из N.

И только следующей весной узнала: белый домик «старо- светских помещиков» продается, и даже уже нашелся покупатель, усатый дяденька на «Ниве». Что же случилось? Оказывается, веселый Михал Матвеич погиб еще в декабре. Глупая, нелепая смерть, которая может приключиться только с героем. Вышел на неокрепший лед, чтобы порыбачить. Ну и провалился… И даже, рассказывали с осуждением деревенские жители, был ему знак, Матвеичу. Сначала под лед ушел бур. И Матвеич вроде даже вернулся домой, и остаться бы ему там — с Женечкой, с малиновым вареньем и сладким чаем… Но нет. Переоделся и снова на реку. А она, река, не прощает ошибок.

Уже с первыми голубыми сумерками заволновалась барыня и погнала по соседям, но эмчеэсовцы приехали, только уже когда стало темно, и искать Матвеича не стали. Отложили на утро.

Хотя понятно — куда бы Матвеич на ночь глядя убежал от своей Женечки? Утонул Матвеич. Только через два дня нашли, на пять километров ниже по течению, на повороте реки.

Женечку забрала Настя в город. Да и то верно — как ей одной зимовать? Думали — приедет барыня весной, к своему садику, перебирать воспоминания. Но оказалось, что домик выставили на продажу.

Больше я не видела Евгению Андреевну. Я бываю в N. наездами. А новый хозяин купил белый домик, увитый зеленой листвой, но пока не ездит туда. Может — отложил переезд до пенсии.

А может, просто вложил деньги в землю. Оно и правильно, что уехала Евгения Андреевна в город, к дочке. Вместе веселее жить. Вот только жалко, что Женечка не узнала про лотосы в Тверской деревне, посаженные в ее честь.

■

Лотосы распустились в июле, когда установились самые жаркие дни. Розовые королевские лотосы. Это настоящее чудо! Как сумели они перезимовать, не погибнуть? Огромные цветки, волшебные, упругие. В таких, наверное, живут эльфы и сказочная Дюймовочка.

Глядя на лотосы, хочется петь мантры и впадать в сладкий транс… «Оммм мани падме хуммммм»… Я сижу на берегу пруда и раскачиваюсь из стороны в сторону. И, кажется, плачу. Но в этих слезах нет горечи — только просветление и ощущение того, что старости нет, и смерти тоже нет. А есть любовь. Вечная любовь.