Окей, Марина

— А ты заметила — сейчас все какое-то одноразовое, ненадолго? Вот яблони, например, — Марина Алексеевна ведет меня по своему огромному яблоневому саду.

Яблони у нее действительно роскошные. Они хороши и весной, все в сливочно-розовом цвету. Хочется немедленно схватить краски и рисовать, даже если и не умеешь. Этот вот яблоневый белый туман, их черные графичные стволы, ярко-зеленую лужайку и под ней россыпь желтых одуванчиков. Хорош яблоневый сад и поздней осенью, и даже зимой. Белый снег, темные ветки деревьев переплетаются где-то в синем небе, будто обнявшиеся друзья. Тесно посажены яблоньки были когда-то. Лет, может быть, семьдесят назад. А может, и сто. Дому-то сто лет. Построили дом, посадили сад. Отец Марины Алексеевны и сажал. Марине шестьдесят пять. Вот и считайте… Сама она, говорит, сколько жила — столько помнит этот дом, эти деревья. Эту вот сирень, куст белой и куст лиловой, и даже соловей туда прилетает каждый год будто один и тот же.

А сама-то Марина Алексеевна здесь выросла, а потом уехала в город: в большую жизнь. Поступила сама в институт — самый тогда престижный. Авиационный. Люди стремились к звездам, строили коммунизм, какое тут — яблони эти, сирени, соловей, сныть по грядкам, огуречное раздолье, поля — лен да васильки… Вся жизнь прошла, да что там прошла, пронеслась! В столице. Там и замуж вышла, за студента-однокурсника, Мишку. С ним всю жизнь и прожила — в горе, в радости, в заботах каждодневных, в какой-то беготне. Дочку воспитали, Танечку.

Хорошая девочка получилась: отличница, серьезная такая, с белыми кудряшками, с розовыми налитыми щеками, со сдобными ручками. Выучилась Танечка в университете, стала экологом. Модная профессия, и важная, конечно. Пригласили Танечку на работу в Голландию — уехала туда, что ж не поехать — цивилизованная страна. Там быстро-быстро замуж вышла.

За чернокожего веселого парня — тоже эколог, кстати; ослепительная улыбка, яркие белки глаз, кудрявые волосы. И белая, как булка, Танечка. Единственно общего — оба кудрявые и улыбчивые. Зять — Борис зовут, с ударением на первом слоге. БОрис. По-русски ни одного слова не знает. Только говорит:

— Окей, Марина! — и смеется.

И Марина ему в ответ:

— Окей, БОрис!

Идеальные отношения между тещей и зятем.

Мишка, Маринин муж, конечно, Бориса по началу не одобрил. Для него Танечка — свет в окошке. Тюнькой ее в детстве звал, когда возвращался домой после работы, обязательно покупал ей большую шоколадку с лупоглазой девочкой на упаковке. «Аленка».

Тюнька у него на коленках сидела, трескала шоколадку, не отламывая дольки, а откусывая прямо от целой плитки. Вообще, Танечка, конечно, была классической «папиной дочкой». И на собрания школьные ходил исключительно Мишка. И секретами Танечка делилась с ним. Кто в кого влюбился, кто за что обиделся…

Марина не обижалась. Наоборот — радовалась! Вот здорово, думала Марина, такой контакт у дочки с папой. А она, Марина, как царица — над всеми. И может спокойно наводить красоту и идти на работу. Строить свои ракеты.

Да, она как в молодости выбрала космос, так и посвятила ему всю свою жизнь. После института устроилась в НИИ. А когда Советский Союз рухнул, тоже не потерялась, образовалось частное предприятие, совместное с зарубежным, и там тоже пригодилась Маринина светлая голова, ее знания, ее умение вписаться в любой коллектив.

Она, пожалуй, даже была рада, что Танечка — «папина дочка». Ведь Мишка так и не нашел себя в новом времени. Мишка читал по-прежнему бумажные книги. Мишка научился варить борщ, Мишка развел рыбок, чудных гуппи, которые вывели в их маленьком аквариуме уникальные вуалехвостные тропические расцветки. Мишка делал по дому все-все, растил цитрусы на подоконнике, переклеивал обои и менял старый советский паркет на модный ламинат. Мишка окружил такой заботой и Марину, и Танечку, что они всегда чувствовали себя как у Христа за пазухой. Вроде бы образное выражение, а обеим им было и тепло, и спокойно дома.

А потом Танечка вышла замуж, и появился кудрявый БОрис, и Мишка вдруг пожух и угас. Будто бы жить ему вдруг стало не для чего… Да, съездили разок с Мариной на свадьбу, в Голландию. У Марины все — как во сне. Коллеги ей говорили: ну, вытащили счастливый билет! Дочку-то пристроили ТУДА! Теперь-то заживете! И внуки пойдут иностранцы. И вам с Мишкой в случае чего медицинская страховка да обеспеченная старость.

Здесь вам не тут.

Так и говорили вот это непонятное для иностранцев, но ясное как две копейки для наших: «Здесь вам не тут».

И Марина Алексеевна, конечно, проставила на работе (так было принято еще с давних времен) кремовый тортик, бутылку белого вина (стильно!) и пахучий сыр с плесенью. Запах — ужас, но вкус бесподобный! За Танечку, за Бориса, за то, чтобы все получилось!

И вопреки злым языкам — все получилось. И сдобная Танечка нашла свое место в Голландии, и Борис оказался отличным парнем. Хотя по-русски так и не выучил ни одного слова; а оно ему надо? Окей, Марина, — достаточно.

И родилось двое деток, старший Гарри — Гришка, младшая Оливия. Оля, как звал ее Мишка. Кожа кофе с молоком, глаза с длинными ресницами, улыбчивые губастые рты.

Только, пожалуй, щеки да ручки Танькины. Налитые. Сдобные. Да у Оливии-Ольки глаза голубые.

Как у Таньки, как у Марины Алексеевны, как у папки ее, Алексея Петровича.

Как причудливо тасуется колода.

А Мишка вдруг затосковал да помер. Глупо получилось, говорит Марина Алексеевна. Именно что глупо. Ведь все, казалось, сложилось нормально. И вот дом остался в наследство, Маринин. И квартира в Москве у престижного метро «Университет» — пусть «двушка», но зато какое место! И Танька-Тюнька в Голландии. Двое внуков. Живи да радуйся.

Шестьдесят один год всего Мишке только исполнился. По современным меркам, вообще — мужик в расцвете сил.

Марине Алексеевне все говорили: ты сейчас за Мишкой своим смотри! Он у тебя — о-го-го! Может и на сторону уйти, и девчонку себе молодую завести. Инстраграмщицу.

Шутили, короче. А Мишка, чего б ему и не завести инстраграмщицу — моложав, подтянут! Белые усы, эдакий Д’Артаньян в возрасте воспоминаний! Все умеет, все знает. Порядочный. В глазах грустинка. Отчего — непонятно… Все же хорошо? Марина — заботливая жена, вся в карьере. Танюшка и внуки в Голландии. Оформляй только визу да поезжай в гости.

В Голландии тюльпаны, в Голландии зеленые газончики и белозубый зять БОрис.

А Мишка загрустил и отлетел в мир иной. Шестьдесят один год! Не болел ничем.

Танька, Танечка, Тюнечка на похороны прилетела одна. БОрис остался с детьми. Чего им сюда ехать, все равно ничего не поймут. Не полюбили детки кофе-с-молоком Россию. А может, просто не узнали. Они дети мира; у каждого своя судьба, своя жизнь.

Марина Алексеевна и не обиделась. Танечка горевала сильно. Папа, папка, как же так? Это ж не возраст сейчас. Как же я без тебя.

Марина на нее смотрела и — странное чувство — будто не узнавала. Вот вроде Танька, своя, родная. Белые кудряшки, как детстве. Голубые глаза, щеки розовые, очки вдруг. Плачет Танька. Горсть земли кидает. А чужая. Завтра — билет на самолет. Улетит рано утром. И вроде как даже торопит Марина: быстрей бы это «завтра утром». Говорить-то не о чем.

Нет Мишки, и как остров в романе какого-нибудь Жюля Верна, опустились на дно воспоминания.

Белые кудряшки, заплетенные коричневыми ленточками в две аккуратные косички. Маленькая двухкомнатная квартирка, где на потолке — пенопластные плитки, имитирующие лепнину. По стенам плетутся вьюны, о которых соседки говорят Марине: изведи, это сплетни вьются.

А о чем сплетничать-то.

Нормальная семья, без вывертов. Мама-карьеристка, папа-семьянин, дочь-отличница.

Да вейтесь вы как хотите, вьюны и сплетни.

Но без Мишки-то как?! Сто раз Марина Алексеевна рассказывала: пообедали вместе. И меню было обычное, хорошее, здоровое. Борщ, картошка с жареной в кляре рыбой. Минтай — самая вкусная, кстати, и самая полезная рыба, всегда отмечала в рассказе своем Марина. И компот из вишни. Мишка любил из вишни. А в июле-то собирались к Танечке в Голландию. И визы сделали. И Марине Алексеевне отпуск на это время на работе дали; а Мишке не нужен был отпуск, он на пенсии уже был.

Короче, все хорошо. И подарки для внучков — кофе-с-молоком — собраны. А Мишка-то что учудил. После обеда прилег на диванчике, а Марина мыла посуду. И вдруг слышит — Мишка вроде вздохнул как-то, вскрикнул: «Мариш!» Она повернулась: поверх домашнего платьица в мелкий синий цветочек передник, полненькая, тоже, как Танька, сдобненькая.

Мишка на нее посмотрел да и помер.

Отошел к Богу, говорит Марина Алексеевна, рассказывает мне это в сотый, наверное, раз.

«Глазками своими голубыми глянул, да и отошел».

Да и этим вдруг зачеркивается вдруг все высшее образование, вся это авиация в институте, вообще — все. Остается только простая русская женщина Маринка, потерявшая вдруг, в одночасье, мужа. Неожиданно так, несправедливо.

— Я ж им и не занималась вовсе всю жизнь. Только эти ракеты, кому они нужны сейчас? — спрашивает меня Марина Алексеевна. Что я могу ей ответить?

— Только, понимаешь, работа. Да, может, Танюшка. Да внуки, да Борис. Где здесь были я и Мишка? Ты знаешь, он ведь человек такой был… Необычный. Он, знаешь ли, весной нарвет цветов этих весенних. Ландышей. Или незабудок маленьких, синеньких. Или от сирени цветков отщипнет — крошечных. В плошечки для льда положит, заморозит. А потом вдруг в январе достанет.

Смотри, говорит, Маришка моя. Весну для тебя сохранил.

И действительно: кусочек льда, а в нем незабудка, голубая или розовая. Или сиреневый цветочек, и вдруг — пятилистный. Волшебный… Когда пять лепестков вместо четырех, можно желание загадывать.

Загадывай, говорит.

Сейчас бы я загадала — чтоб со мной ты был, Мишка мой. Плачет Марина Алексеевна. Не знаю, что ей ответить. И вдруг она смеется уже.И яблони свои показывает.

Это, говорит, мельба. Летние, сладкие. Это белый налив. Это антоновка, самое русское, самое настоящее яблоко. У нее, когда созреет, сквозь желтую кожицу темные семечки видны — наливное яблочко, как в сказках говорилось.

Сейчас вот, на старости, вдруг потянуло к этим яблоням, к этим яблочкам, к этому дому и этому старому саду. Жалко, Мишка не дожил. Жалко, ковид этот, да маленькие — те, что кофе-с-молоком, не приехали сюда. И Танечка, Тюнька… И Борис этот веселый. Ему бы, кажется, понравилось — яблони, да покосившийся забор, да елка, неожиданно выросшая прямо возле забора.

— И еще в этом году — подсолнухи. Ты заметила, сколько подсолнухов? — спрашивает меня Марина Алексеевна и смотрит пристально, как старая птица.

Глаза внимательные. Строгие.

— Подсолнухов-то море! Наверное, сажали?

— Ни одного не сажала! А птиц-то зимой кормила семечками. Подсолнуховыми. И вот упали в землю, проросли подсолнушки. К солнцу личики свои поворачивают. Сильные. Яркие. Я-то только сейчас догадалась, откуда они, — смеется Марина Алексеевна.

А яблони в августе! Волшебство.

Сакральные русские деревья.

С тихим шелестом падают в траву яблоки. Аромат потрясающий. Кажется — съешь такое яблочко и помолодеешь. Ну или как минимум забудешь о плохом. Волшебные, сказочные яблоки, сейчас такие деревья уже и не сажают. Чтобы для потомков, на века.

А смысл? Дети вырастут, уедут куда-нибудь за океан. Человеки мира — это современно. Не передашь им сад по наследству.

Вишневый сад — Чеховский. Сиреневый — Нагибинский. Яблоневый — как в каждой второй русской семье.

— Хотела новых яблонек подсадить взамен старых. А мне продавец дает колонновидные. Те, что все в яблочках уже на следующий год. Маленькие, полтора метра в высоту, а яблок ведрами. Но только растут лет десять, а потом все. Истрепались, износились, выхолостились.

Объясняет мне Марина Алексеевна.

Да я и сама знаю — у меня груша на первый год плодоносит! Смотрю каждый день на эти грушки, зелено-розовые. Красивые. Наливаются — три штучки, а сама грушка — тонкий стебелек, весной только посаженная. Колонновидная, сказал продавец. «Вам-то зачем, чтоб через сорок лет только первые плоды принесла?» — спросил продавец, молдаванин Миша.

Нетактично, соглашусь. Мне-то через сорок лет не понадобится.

Тем более — Марине Алексеевне.

А яблони ее, посаженные отцом лет эдак сто назад, вот плодоносят. И в этом году ветки обламываются под тяжестью яблок… Белый налив, штрифель, антоновка.

Летние, осенние, поздние. Сажал их когда-то дед Алексей. Правнуки, Гарри да Оливия, приедут ли сюда?

Я думаю — приедут. Может, не сейчас. Позже.

Сама вот Марина Алексеевна приехала сюда лишь к старости. В свои под семьдесят ходит между раскидистых яблонь, любуется. Что-то вспоминает и мне рассказывает.

Жалеет обломившиеся под тяжестью плодов ветки.

В Голландию не собирается — коронавирус, так его. Да и вообще… Здесь красота-то какая. Свое. Память, детство, вдруг будто проросшее между этих нецивилизованных, неокультуренных, но до боли родных полей.

Откуда она вылезает, память? Там, помнишь, дикая клубника росла? А там — маслята. И сирень эта, сирень — неужели это все тот же соловей? — спрашивает меня Марина Алексеевна.

А мне страшно ей ответить: нет, другой соловей, и жизнь другая, и в одну воду дважды не ступишь.

Потому что — падают яблоки. Белый налив, мельба, коричневка.

Все другое. Продают яблоньки, колонновидные или карлики, — те живут десять-пятнадцать лет, плодоносят как сумасшедшие. Потом перестают расти, плодоносить. Умирают.

И нет уж тех садов, что были раньше.

В октябре, когда иногда уже шел первый мокрый снег, недолговечный, но как бы намекающий на грядущую зиму, неожиданно приехал к Марине Алексеевне Борис. В дутой легчайшей и очень теплой курточке, в смешной шапочке с помпоном, в сапожках угги. По делам прилетел в Москву и решил навестить тещу — все ему интересно, этому позитивному Борису. Как живут в русской деревне? Взял такси да и приехал.

Скрипнула калитка, по ступенькам шаги, в дверь стук-стук-стук.

— Окей, Марина! — смеется Борис.

— Окей, Борис! — отвечает Марина.

Борис привез подарки: вонючий, но очень вкусный сыр с плесенью, теплую вязаную кофту Танечка передала.

Внуки, Гриша и Оля, нарисовали смешной рисунок. Домик, вокруг деревья, мальчик и девочка стоят, взявшись за руки, и рядом мама с папой. У папы черные кучеряшки на голове, у мамы желтые. А в центре рисунка бабушка, Марина, значит. И дом, получается, не тот, что в Голландии, а ее, деревенский. Деревья-то, наверное, яблони… Подпись: «СЕМЬЯ», а буква «Я» неправильно написана, зеркально. Танечка, наверное, помогала.

В окошко Марина Алексеевна видела, как Борис в смешной своей шапке ходит по саду, рассматривает яблони, гладит их шершавые стволы. Как подобрал с земли позднюю антоновку — ей и снег нипочем. Нюхает яблоко, закатывая глаза от удовольствия.

Потом, уже дома, разрезал яблоко острым ножом, достал семечки. Показывает большой палец: во, здорово, класс! Завернул семечки аккуратно в бумажку, убрал во внутренний карман. Будет у себя в Голландии сажать русскую антоновку.

— Окей, Борис! — смеется Марина Алексеевна.

А потом, проводив гостя, ложится и в сумерках вспоминает, вспоминает всю свою жизнь.

В октябре темнеет рано, а ночь впереди длинная-предлинная. Какая-то бесконечная.

Тихо, очень тихо. И только в саду со стуком падают на землю яблоки.