Апропо
Было ей за семьдесят; высокая, худая, подтянутая. В седых буклях. С пронзительно-голубыми глазами, абсолютно не выцветшими. Прямой длинноватый нос, немножко асимметричная улыбка.
Мелкие морщины — много-много морщин. Так стареют голливудские актрисы. Я сказала Тэмаре об этом. Про морщины, про старение, про Голливуд.
Она ответила мне — неожиданно:
— Есть только два принципиальных женских типажа: свиное рыло и лисья морда. Вот от этого и зависит, как дама постареет.
И выразительно посмотрела на меня. Я зарозовела. Всей своей круглой — пока еще поросячьей — мордочкой.
Я не была царицей, не была Голливудом, более того — относилась к принципиально другой возрастной категории. Но почему-то с Тэмарой мы сдружились.
Началось, конечно, с «цветуёчков». Так Тэмара называла садовые цветы. Хотя — что там цветы; это у меня доцветали старинные бабушкины сиреневые флоксы да любимая рыжая календула. Разрастались фиолетовые ирисы и бордовые пионы — ну, а у кого, скажите мне, их нет в средней полосе. У Тэмары были не садовые цветы, у нее был сад.
За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.
Декламировала Тэмара Цветаеву. Какой ад, какой бред, недоумевала я. Но Тэмариным садом восхищалась. Никаких огурцов, никакой капусты и морковки. И уж, естественно, никакой картошки…
Немного — изысканной зелени: базилик, руккола, петрушечка. Все такое фиолетово-изумрудное. Тоже как элемент дизайна его: сада. Того, что послан «на старость лет».
И — темно-бордовая плетущаяся роза, такие розы, пожалуй, можно увидеть только на картинах французских живописцев. Маленький домик, домишечка даже, мятно-зеленого цвета, увитый этой вот огромной розой, выбрасывающей взрывы бутонов по два раза за сезон.
Дом, обвитый розой, напоминает кукольный. И в нем живет, будто постаревшая Барби, Тэмара. Надевает широкополую соломенную шляпу с искусственными цветами, розовую футболку с рисунком: две вишенки, объединенные одной веткой; обтягивающие черные легинсы («могу себе позволить!») и босоножки. Самое потрясающее — на ногах у нее ярко-красный педикюр.
Деревенские смеются: совсем бабка из ума выжила. И я смеюсь вместе с ними, особенно часто — с Лидусей, к которой хожу за козьим молоком для маленькой дочки. У Лидуси дома «цирк с конями»: во дворе дерутся две графитно-серые злобные гусыни за возможность высиживать птенцов, лают овчарки в вольере, трутся об ноги ласковые кошки, рано, еще и солнце не зайдет, забираются на насест куры… У Лидуси есть и козочки нежно-молочного цвета. Их шерсть кажется такой шелковистой, такой сказочно-чистой… Но все обман и тлен; козы злы, они подпускают к себе только Лидусю, а мою маленькую Настюшу норовят боднуть острыми рогами.
А сама Лидуся такая же, как ее милые козочки. С виду — мягкая прелесть, а на самом деле, чуть что, острые рожки готовы наподдать по самому незащищенному месту. Мы хохочем с ней, с Лидусей: с ней просто и легко. И обсуждаем Тэмару.
— Да нос она дерет, эта Томка. Дом-то задешево купила, еще лет десять назад. Там Кузовлевы жили, вот они продали за копейку. У них, знаешь ли, целый огород был, все по уму. Огурцы, тыквы какие! Тепличка была. А Томка приехала и все извела. Одни, говорит, цветы здесь будут. А если цветы — зачем сирень срубила? Сирень это первый самый наш цветок. В нем на Борисов день — пятнадцатое мая — соловей петь начинает. А ревень? Ну чем ей ревень помешал, такие листья, и варенья наварить можно. И, кстати, что значит «апропо»?
Лидуся смотрит на меня с возмущением. Действительно — чем ревень-то помешал? И соловью теперь где петь? На Борисов день. Но я понимаю, что это все — придирки. На самом деле недовольство вызывает вовсе не уничтоженная картофельная плантация Кузовлевых. А то, что Тэмара — в свои сильно за семьдесят — женщина. Манерная, жеманная, нарочитая. С непонятными словами: «Апропо», «мон шер», «нота бене». Вставляет их в обычную речь. Смешно. Пафос, неуместный в Подмосковье…
Слегка нелепая. Но обязательно — с маникюром, в темных модных очках, которые ей как-то удивительно не идут, она в них похожа на стрекозу. В букольках своих седеньких.
С подкрашенными губами — если собралась в магазин… А что там за магазин, ну это же маленький ларек-сельпо. Дохлые мухи на подоконнике, засохшая геранька, печенье и рожки на прилавке. Красненькое — для дам. Беленькая — для «джентльменов». Конфеты «Коровки» для детишек. Еще чупа-чупсы; местные их уважают, как примету буржуазной жизни.
Как-то Тэмара пригласила меня с Настюшкой на чай. Вечер, малиновый (даже малиново-сиропный какой-то, теплый и густой) закат. Комарики звенят. Отказаться — не нашлось повода.
Мы пили чай на открытой веранде. Невыносимо пахло мятой и какими-то цветами — наверное, именно такой запах у ночной фиалки. И еще, от политой земли поднимались свежесть и тепло. Отцвели уже давно тюльпаны и золотые нарциссы, пионы роняли на влажную землю лепестки. Набухали лилии, и еще какие-то неведомые мне цветы взращивали бутоны. Июнь, как я люблю тебя.
Уже закончились последние заморозки, и впереди еще большая часть лета.
А значит, будут и грибы, и ягоды, и, кажется, долгая и очень счастливая жизнь. Я все время жду этого дня: летнего равноденствия. После которого день начнет потихонечку, по секундочке, убывать. Таять, таять. Пока не начнутся холодные росы, поздние рассветы… а там, глядишь, и осень постучится в окно. Но пока, в июне, до этого еще далеко.
И я просто сижу на веранде с полузнакомой мне странноватой старушкой, которая не замечает ход времени. Маленькая Настенька макает в чай мятные пряники и бойко рассказывает «Бартоню» — так она называет, переходя на свой детский язык, стихотворения Агнии Барто.
Она балаболит без умолку, радуясь, что нашла «чистые уши». Но я-то вижу, что «чистые уши» Тэмары вовсе не рады детской болтовне. Ей бы хотелось рассказывать самой…
Именно для этого она пригласила меня к себе: поговорить. Ведь все мы, даже очень независимые одиночки, нуждаемся в слушателях. Заметьте: не в собеседниках, а в слушателях.
И в следующий раз я прихожу к Тэмаре уже без веселой Настюшки. И она, вздохнув, кажется, с облегчением, вновь заваривает свой чудесный чай с мятой и шалфеем и рассказывает о себе. О том, как художник С. рисовал с нее этюды.
Как она хотела было поступить в балетное, но потом выбрала театральное, а потом, разочаровавшись (потому что К. домогался ее самым грязным образом) пошла в Литературный… И с кем там только не пила красненькое на Тверском бульваре! И с Евтуженькой. И с Геллой. И даже… Ах, да ладно, откуда вам знать, да и зачем, зачем… Столько лет прошло.
— А потом вышла замуж, ну, конечно, он был не моего уровня, лысоват, глаза такие — знаете ли — навыкате… Как у барашка. Светло-карие. Ресницы длинные. Ниже меня ростом. Но влюблен был невероятно. Я отказывала ему два раза, так он сказал, что повесится, прямо около моего дома на березе повесится, если опять откажу. А потом заболел, попал в больницу, двусторонняя пневмония. А все потому, что спал под моими окнами на улице — сентябрь месяц, уже заморозки! А ревновал. Говорил: царица Тэмара, ты изменяешь мне, я буду охранять тебя, как дракон. Я так и звала его потом: Дракон. И навещала в больнице. А кому он здесь еще был нужен, в Москве. Жил на съеме, родня вся в Липецке… Я сказала ему: Дракон, я выйду за тебя замуж, только выздоравливай. Ах, мы, женщины, такие дурочки все-таки, нам бы лишь любовь, лишь бы чувствовать себя незаменимой, единственной. А что между нами было общего? Между мной и Драконом? Да ничего. Он, пожалуй, за всю жизнь только две книги прочитал. «Три поросенка» и «Муму». Но зато любил — по-настоящему. Меня любил, дочку нашу любил, Таточку.
Я удивленно смотрю на Тэмару. Мне-то казалось — она такая вся в фантазиях, тургеневская престарелая девушка. А тут, оказывается, и муж, и страсти шекспировские, и дочка Таточка… Дракон! Вот тебе и бабушка в соломенной шляпке.
Темнеет, и она выносит на низенький столик на веранде фонарь из «Икеи». Фонарь симпатичный, на него летят белые мотыльки, словно тоже хотят поучаствовать в нашей беседе. Вернее, послушать рассказ царицы Тэмары. Я-то что, я статист в этой сцене, я только слушаю и киваю. Да восхищаюсь. Ага, ого, ну надо же! И задаю наводящие вопросы. Сначала — осторожный.
— А что Таточка?
— Да Таточка стала физиком. Уехала в Канаду, вышла там замуж.
Потом — трагическим шепотом: за темнокожего… ну, понимаешь? Дети — внуки мои — получились шоколадными! Сэм шоколадный с карими глазами, а Лола с голубыми! Красотка! Во всех конкурсах красоты призы берет. Экзотическая внешность. Кожа — кофе с молоком, глаза голубые, пронзительные. Мои глаза-то. Вот как природа играет. А с мужем ее, Томасом, не сошлись. Противный Томас. Все считает. Копейки считает. Где скидка, туда сразу закупаться едет. Жмот по-нашему. Я к ним в гости приехала — выговорил мне, что кофе много пью и часто моюсь! Воды много горячей трачу! Нет, ну что это такое? Я тут же его на место поставила. Больше к ним ни ногой. А Татку загнал за можай, жалко Таточку, эх, такая девочка была, вот как твоя Настюшка. Умненькая, творческая. Умненьких детей видно сразу.
А я спрашиваю:
— А что Дракон?
Долгое молчание. Только слышно, как поет птичка. Нежно-нежно.
— О… Дракон. Дракон встретил другую принцессу. Представь, на тридцать лет моложе. Ушел, все оставил мне. Сказал: я к тебе ни с чем пришел, ни с чем и уйду. И ушел к этой… ну, Булке. Я зову ее — Булка. Маленькая росточком, беленькая, пухлая. Кудрявая, как пудель. Что он в ней нашел? Не понимаю. Ничего не знает, только школу, может, окончила да какой-нибудь кулинарный техникум. Не важно. Он не меня — он себя унизил этой Булкой. Свинячье рыло, ну, ты понимаешь.
И значительно посмотрела на меня. Понимаю. Не Голливуд… Помолчали. О фонарь бились белые мотыльки, похожие на призраки прошедшего. Ударившись, отскакивали прочь, в глухую, абсолютную черноту подмосковной чернильной ночи. Чтобы набраться сил среди росных трав и вновь кинуться на штурм мерцающего фонарика.
— А я верю, что у меня еще все впереди. Что все будет, и любовь настоящая, и долгая, счастливая жизнь. Глупо, да. Наверное. Я знаю, они все смеются…
Я попыталась возразить, но Тэмара остановила меня царственным жестом руки. Царица, что и говорить.
— Знаю, что смеются. Но я точно знаю, что у меня все еще будет, и поэтому купила этот вот дом, и окружила его цветущим садом. У меня, прямо по Цветаевой, сад. Никакой пошлости, одни цветы. Я хочу, чтобы ему было здесь красиво и радостно.
— Ему?
— Ну да, ему, ему. Моему настоящему мужчине. С которым мы еще не встретились. Просто у судьбы ведь бывают свои проколы. Комары заели, маленькие мерзавцы. И чай остыл.
Чай остыл уже час назад… Я поняла — Тэмара жалеет, что слишком разболталась со мной. Она накинула на свои худые плечи вязаную шаль, что означало: вам пора домой, барышня.
Это было ровно год назад. Больше с Тэмарой мы не откровенничали: просто любезно здоровались, и даже как-то приходили к ней с Настюшкой — приносили черничное варенье в баночке. И пили чай все вместе.
Только уже днем. Ближе к августу. Тогда роскошно распустились астры, голубые с сединой, и Тэмара обещала нарезать их Настюшке к первому сентября; но мы уехали раньше, и на школьной линейке дочка стояла с вполне себе обыкновенными голландскими розами.
А зимой я нашла Тэмаре жениха — милого дедушку с ярко-розовыми щечками, с лохматыми белыми бровями и такими же белыми ухоженными усами… Дед принес мне стихи — и хоть стихов мы не печатали, поразил всю редакцию галантностью, которой уже не сыскать. А еще он представился: «Гена».
Гена! Только очень молодой душой человек мог в свои «около-восемьдесят» представиться мальчуковым именем Гена. Он по-стариковски долго сидел у нас, ожидая, когда закончится снегопад (а когда он зимой может закончиться).
Ему просто было очень одиноко — в этом он мне признался, когда уходил. Редакция уже закрывалась.
И я сразу вспомнила о Тэмаре. И подумала — какая из них сложилась бы пара! Может, это его она ждала все эти годы, может, для него выращивала свой дивный сад с маттиолой, пионами, ирисами. Может, для Гены, неизвестного поэта и, без сомнения, рыцаря, царица Тэмара обвила маленький уютный домик плетущейся розой. Которая, вопреки садовым прогнозам, цветет не один, а два раза за сезон.
Я записала телефон поэта Гены и решила во что бы то ни стало привезти его в свой подмосковный поселок, и отвести на веранду к Тэмаре. Мы будем вместе пить чай с мятой, он — читать свои стихи… а потом я уйду… и деликатно оставлю их наедине.
Так я думала в феврале. От февраля до мая всего-то три месяца. В мае я приехала на дачу и обнаружила, что в доме Тэмары кипит другая жизнь: там молодой упитанный мужичок с такой же крепко сбитой бабешкой Леной вскапывает участок под картошку и кабачки. Они купили дом Тэмары за бесценок в апреле.
Всезнающая Лидуся рассказала мне, как было дело: еще в ноябре Тэмара поскользнулась на первой замерзшей луже, упала и сломала ногу. Перелом бедра — в ее возрасте почти что приговор.
— Бабку забрала к себе дочка, кажется, куда-то в Европу, — сказала Лидуся.
— Дочка Таточка. В Канаду, — автоматически уточнила я. — Там очень хорошая медицина. Ее поставят на ноги… И Тамара не бабка…
— Не вернется, — уверенно сказала Лидуся. — А дочка-то правильная оказалась, зря она ее ругала. Душевная дочка. Всем бы таких.
Я быстро познакомилась с новыми соседями — их фамилия оказалась Епифанцевы. Они пригласили меня на шашлык, да и дети у них по возрасту почти ровесники моей Настеньке. Хорошие люди, что и говорить. Простые, земные. Я рада, что теперь именно они живут по соседству.
Но почему-то мне кажется, что всю жизнь они шли друг к другу. И по нелепой случайности не встретились. Седовласый поэт Гена и царица Тэмара, которая на восьми сотках создала прекрасный сад и ощущала себя девушкой в ожидании любви — несмотря на свои «за семьдесят»…