«Можно назвать чудом»: лечащий врач Вани Фокина рассказал о спасении малыша
Такие случаи спасения, да еще и без серьезных последствий, далеко не редкость в столице. Медицина в Москве развивается очень быстро и уже достигла немалых высот.
Яркий тому пример — НИИ неотложной детской хирургии и травматологии, в который доставляют самых тяжелых больных со всей страны и даже мира! Именно в этой больнице сейчас лечится маленький Ваня Фокин, спасенный из-под завалов после взрыва в Магнитогорске, который произошел месяц назад, 31 декабря прошлого года. «ВМ» пообщалась с лечащим врачом малыша, директором клиники Валерием Митишем.
— Валерий Афанасьевич, я знаю, вы тысячу раз уже отвечали на этот вопрос, но не задать я его не могу: как вы узнали про ситуацию в Магнитогорске?
— Это было 1 января — выходной день. Уже много лет для меня первые дни Нового года — это время, когда можно прийти на работу и заняться скопившимися делами, которые откладывались на потом. Так было и в этот день. Все было как обычно. Я работал. О Ване я узнал из интернета. Главное, что зафиксировал по новостному сообщению: мальчик долго пролежал под завалами при температуре почти минус 30 градусов по Цельсию. Я сужу исходя из своей практики, это очень редкий случай.
Спустя короткое время мне позвонила директор Департамента медицинской помощи детям и службы родовспоможения Елена Байбарина. Говорит: «Вы в курсе, что из-под завалов достали ребенка?» Говорю: «Видел». Она: «Коллеги говорят, что ножка сильно обморожена, нужна ампутация. Вы что думаете?» Я: «Пришлите фотографии». Изображения получил быстро, посмотрел, сразу перезвонил. Говорю: «Думаю, обойдемся без ампутации. Давайте контакты коллег, я поговорю. Посмотрим состояние ребенка, исследования». (Их к тому моменту уже провели.) А через пять минут она перезванивает и говорит: «Вероника Игоревна (Скворцова. — «ВМ») просит вас вылететь».
Тут же позвонил и руководитель Федерального медикобиологического агентства Владимир Уйба, мы с ним еще по керченской истории знакомы, сообщает: борт такой-то, вылетаем во столько-то.
— Говорят, у вас есть тревожный чемоданчик на такие случаи.
— Не совсем. В институте есть отдельная комната с оборудованием и экипировкой для выездов бригады. Меньше чем через два часа мы уже были в самолете. Все это время созванивались с коллегами в Магнитогорске. Решили, что не будем ехать в больницу, чтобы оценить состояние Вани, времени терять было нельзя ни секунды. Параметры ребенка уже знали, понимали, что транспортировку он выдержит.
В Магнитогорске врачи волновались — боялись, что перевозка до аэропорта плохо повлияет на состояние мальчика. Мы настояли. Фактически в аэропорту наш борт пробыл всего 15 минут. Приняли ребенка и развернулись на взлет. То есть в три часа позвонили, а в одиннадцатом часу ночи ребенок был в нашей клинике, в реанимации.
Я слышал все эти рассуждения: почему, мол, не на месте лечили, неужели нет такой возможности? Я так скажу: слава богу, что таких пострадавших очень немного. И не в каждом регионе. Хорошо, допустим, в каждом регионе в год был бы один такого рода пострадавший, вы же понимаете, что для врача единичный случай не станет основой для хорошего опыта лечения. А у нас в клинике каждую неделю дети из разных регионов России. Даже несмотря на то, что мы московский институт, а не федеральный. Просто у нас огромный опыт лечения именно таких пострадавших.
В институте Леонидом Михайловичем Рошалем создана единственная в мире бригада детских хирургов. Мы работали на всех крупнейших землетрясениях, которые были на планете. Начиная от Армении в 1988 году и заканчивая Непалом в 2015-м. В каждой точке мы проводили около месяца: от первой операции до последней по закрытию ран, по восстановлению поврежденных сегментов тела, конечностей.
Да, мы могли бы лечить мальчика и в Магнитогорске. Но именно здесь, в Москве, концентрируются все пострадавшие такого рода, здесь у института гораздо больший накопленный опыт. Тогда зачем рисковать? Мы бы могли остаться там, но лечит не один врач и не два, а целая бригада профессионалов.
— Лечением Вани занимались несколько специалистов?
— Естественно. Его лечили хирурги, травматологи, анестезиологи, реаниматологи, специалисты по детоксикации, по гипербарической оксигенации, педиатры, были также специалисты по лучевой диагностике и реабилитологи. Причем реабилитологи не только те, которые помогают разрабатывать мышцы и суставы, но и психологи, терапевты. Это целая команда, которая обладает очень большим опытом лечения именно таких пострадавших.
— Как сейчас себя чувствует Ваня?
— Прошло три недели, ребенок вышел из тяжелого состояния. Конечно, ему еще надо долечиться, но его состояние настолько улучшилось, что опасения развития тяжелых осложнений исчезли. Мы даже смогли перевести его из реанимации в хирургическое отделение в обычную палату. Ваня самостоятельно ест, мама его носит на руках, он общается с ней, как и прежде.
— А что дальше?
— Сейчас коллектив института занимается лечением тех участков тела, которые были придавлены плитами. Относительно правой ножки, которая была еще и обморожена: при помощи консервативной интенсивной терапии нам удалось избежать ее ампутации.
Мы использовали и современные методы. Такие, как гипербарическая оксигенация (ГБО). Конечно, такой метод лечения применяется уже давно. Но в случае с Ваней мы применили ГБО в первые же дни, когда ребенок еще находился на искусственной вентиляции легких. У нас есть камера, позволяющая делать эту процедуру. В Москве всего две таких.
Сейчас даем ему современные препараты, очень мощные, которые позволяют избежать потерь при серьезных обморожениях. В целом прогнозы по мальчику сейчас благоприятные. Еще есть над чем поработать, мы не можем пока сказать, что он выздоровел. Еще минимум несколько недель он пробудет у нас. А за это время будет выполнена коррекция тех участков, которые были сдавлены, и проведено местное лечение.
— Вы можете сказать, что случай с Ваней — уникальный?
— Мы, врачи, в чудеса не верим. Но этот случай можно назвать чудом. То, что Ваня 35 часов находился в условиях низкой температуры, сдавленный, с переломом кости, без питания, жидкости, при температуре окружающей среды почти минус 30 градусов — как он выжил?
— Наверное, вы с такими чудесами в своей практике сталкиваетесь относительно часто?
— На землетрясениях в основном. Бывает, что нам привозят пострадавших, которых извлекли из-под завалов на пятые сутки, на седьмые... Бывает, но там температуры не такие низкие, как в случае с Магнитогорском.
— Вы лечите только детей?
— Когда выезжаем на землетрясения, катастрофы — у нас нет различий. Лечим и маленьких, и взрослых. Как можно пройти мимо нуждающегося человека, тем более что некоторые члены бригады сертифицированы и на взрослое население.
— Когда учились на врача, предполагали, что у вас сложится именно такая карьера?
— Ничего не предполагал. Просто хотел стать хирургом. Я не верю всем этим красивым рассказам. На самом деле я даже не думал, что буду заниматься ранами, гнойной хирургией. Это, наверное, случайно вышло. Хотя… Интересно было, я ведь занимался общей хирургией, но так получилось, что выбрал эту специальность. Это, видимо, стечение обстоятельств.
— О профессии врача мечтали с детства?
— Не могу так сказать. В школе, конечно, был какой-то интерес. Особенно любил биологию. Мой папа был фельдшером, и, может быть, скорее это было желание папы, но я ему очень благодарен. Он ненавязчиво говорил мне об этом. Большой романтики в этой профессии я точно не видел.
— Вы посетили много стран мира…
— Я не могу сказать, что эти командировки похожи на путешествия. Мы приезжаем и работаем с утра до ночи. Работаем месяц. Если удается хоть день-два перед отлетом выделить на осмотр места, считайте, нам сильно повезло. Но далеко не всегда это получается. У нас же билеты куплены туда и обратно, а, естественно, главное в работе — это лечение пострадавших.
— Как находите общий язык с иностранными коллегами?
— Английского языка я не знаю. Владею французским, кроме русского, у меня два родных — гагаузский и молдавский. Мне легко общаться. А в бригаде у нас есть ребята, которые знают английский язык. Мы не испытываем сложностей. Еще один момент — все наши поездки вначале серьезно организовываются, и Министерство иностранных дел России помогает нам в поисках коллег-выпускников советских и российских вузов. Они оказывают на месте нам неоценимую помощь. Мы не теряем время на адаптацию.
— Землетрясение в Армении было вашей первой масштабной катастрофой?
— Да. Впечатления от увиденного у меня жуткие до сих пор. Но если вы думаете, что мы успеваем оценить весь масштаб разрушений, то вы ошибаетесь. Как только мы приезжаем, сразу приступаем к работе. Максимум, что мы видели — это местность при передвижении от гостиницы до госпиталя. Но такое количество пострадавших, с огромными ранами, открытыми переломами конечностей, как в Армении, я увидел впервые…Конечно, везде много пострадавших. Где бы мы ни были, везде много…
— Вы сопровождаете пациентов и после отлета?
— Да. Мы используем возможности интернета. Если, допустим, идут реконструктивные операции на костях, а это удлинение поврежденной ноги, то на это нужно много времени. Несколько месяцев. Мы не можем все это время находиться на месте катастрофы. Используем телемедицину. Устраиваем конференции по видеосвязи, коллеги на месте высылают нам рентгенограммы, фотографии. Мы смотрим, анализируем и консультируем. Благодаря этому дистанционному способу нам удалось очень многих детей поставить на ноги.
— Как к вам относятся местные коллеги?
— На нас смотрят с большим интересом. Не знаю, почему возникает такая закономерность, но землетрясения в основном происходят в странах, где экономическое развитие не на высоте. Индонезия, Пакистан, Гаити, Непал… Естественно, что у них далеко не всегда имеются такие технологии, как у нас. Впрочем, даже наши американские коллеги, да и европейские, которые формируют интернациональные бригады для работы в местах мировых катастроф, как бы мы не удивлялись, не все способны применять самые современные методы хирургического лечения.
— Выходит, Россия впереди планеты всей?
— Я твердо уверен, что по проблеме ран и раневых инфекций наша страна стоит на одном уровне с ведущими странами мира. А может быть, даже немного впереди. Я знаю ситуацию в России, наши возможности — огромны.
— А возможности московской медицины?
— За последние годы уровень московской медицины резко вырос. То, что сделано за последние пять-шесть лет, дает основания заявить — столичная медицина оснащена самыми современными методами исследования. Если в мире есть что-то новое, значит, это уже есть в столице. Причем это обеспечение характерно не только для федеральных научных центров. Современной техникой обеспечены городские больницы. Городская сеть здравоохранения великолепно оснащена. Практически все больницы сейчас получают одинаково хорошее развитие, они стали многопрофильными. Это резко улучшает возможность лечения пациентов, которые страдают разными заболеваниями.
Приведу пример. У людей с диабетом может быть «диабетическая стопа» — гнойное поражение. Мало того, что возможна гангрена стопы, у этих пациентов еще часто может быть поражение магистральных артерий. То есть артерии закрываются, и кровь не поступает к стопе.
Вылечить такого пациента просто ампутацией погибших пальцев или стопы — невозможно. Для этого нужно восстановить кровоток. Раньше это делалось открытым способом — проводилась операция на сосудах, шунтирование. Но пациенты с сахарным диабетом настолько тяжелые, что далеко не все переносили такие операции. Летальность была очень высока. При этом даже если пациент выдерживал операцию, то затем ему приходилось жить уже глубоким инвалидом — ведь ампутации были очень высокие, на уровне бедра, например. Сейчас в столичной медицине используется эндоваскулярный метод — через один прокол изнутри врач открывает все артерии и восстанавливает кровоток. Если в конце 1990 — начале 2000-х такая возможность была в единичных клиниках, то сейчас практически каждая больница города Москвы располагает такими отделениями, операционными и специалистами.
— И ваш институт не стоит на месте?
— Главный корпус был построен и открылся 12 лет назад. За эти годы, естественно, оборудование устарело. Силами Департамента здравоохранения города Москвы в течение прошлого года 75 процентов оборудования для лучевой, ультразвуковой диагностики поменяли на суперсовременное.
Этот процесс продолжается и сейчас. В институте подавляющее большинство операций выполняется эндоскопически. Более чем 20 лет назад мы перешли на лапароскопические операции у детей с патологией органов брюшной полости, то есть не вскрываем живот, а делаем все через проколы.
Сейчас 100 процентов операций проводим только так. Эндоскопический метод активно развиваем и в травматологии — артроскопия крупных суставов с восстановлением поврежденных структур. Есть у нас и эндоскопическая нейрохирургия. Наши сотрудники входят в головной мозг эндоскопом, видят, что там происходит изнутри, и проводят необходимую коррекцию.
Почки, мочеточники и мочевой пузырь мы оперируем только эндоскопически. В планах — развитие сердечно-сосудистой хирургии. Больше сосудистой, потому что дети с травмами бывают с повреждением крупных артерий. Еще будем развивать трансплантологию. В прошлом году мы получили лицензию. В этом году активно начнем оперировать, пересаживать почки и печень у детей.
— Это необходимо, ведь у вас один из лучших центров в России.
— Так говорят. И даже западные коллеги, которые приезжают к нам, говорят, что в Европе не везде есть такие центры детской хирургии. Но это не моя заслуга, а Леонида Михайловича Рошаля. Он создал этот институт. Мы просто продолжаем его дело.
— Есть у вас случаи спасения, которые вы запомнили на всю жизнь?
— Их так много. Я иногда думаю, что есть защитная функция коры головного мозга, так как я не помню каждый из случаев в деталях. Но мы все фотографируем, у нас очень большой архив. И это не только праздный интерес, но и фотодокументация нашего лечения.
Кроме того, это опыт. С помощью этого большого материала мы обучаем студентов, выступаем на конгрессах и конференциях. Когда смотришь на фотографию, конечно, вспоминаешь того или иного пациента.
— А пациенты о вас вспоминают?
— Да, периодически звонят, особенно поначалу. Даже с Гаити звонили. Из России родители и дети звонят, мы ведь наблюдаем, как идет их развитие.
— Время на отдых остается?
— Стараюсь. Вы не думайте, у меня обычная работа, как и у всех. Отдыхаю, так же как и все.
— Настоящий врач — это?
— Профессионал с большой буквы, который действительно достиг и познал свое дело, который не делает различий между пациентами. Есть, конечно, таланты. Например, академик Андрей Иванович Воробьев. Мне до него далеко.
— В семье, кроме отца, есть еще врачи?
— Дочка пошла в медицину, но на другую специальность. А больше по моим стопам никто не пошел, да я и не настаивал. Считаю, что ребенок должен сам выбирать профессию.
СПРАВКА
Валерий Афанасьевич Митиш родился и вырос в городе Вулканешты. В 1982 году окончил Кишиневский медицинский университет. С 2005 года работает в НИИ неотложной детской хирургии и травматологии, с 2015 года занимает там пост директора и возглавляет отдел ран и раневых инфекций. В августе 2018 года награжден Президентом России Владимиром Путиным званием «Заслуженный врач России».
КСТАТИ
В столичных клиниках все шире применяются инновационные внутрипросветные эндоскопические и рентгеноэндоваскулярные технологии, пришедшие на смену открытым операциям. Хирурги прооперировали более 15 тысяч пациентов с новообразованиями в желудочно-кишечном тракте, не прибегая к кожным разрезам. Кроме того, нейрохирурги за последние три года выполнили 1,9 тысячи высокотехнологичных операций с помощью радиотерапевтической установки «Гамма-нож».