Борис Галкин: Нам не хватает простоты и ясности

— Все получилось само собой, органично. Мне было лет двенадцать, и в это время я увлекался поэзией. Кто тогда не зачитывался Вознесенским, Ахмадулиной, Евтушенко?! Читал много, дело это любил и лет в тринадцать поступил в Студию чтеца. Мой первый и последний настоящий педагог на сегодняшний день, дай ему бог здоровья, — Константин Григорьевич Титов. Вахтанговец, он недолго работал в Москве, потом уехал в Ригу, в молодежный театр, которым руководил Адольф Шапиро. Тогда это был очень популярный театр, и Титов стал ведущим артистом. Параллельно он занимался с желающими в Студии чтеца. Юных любителей художественного слова в Риге хватало...Читали же мы, подростки, не только признанных классиков, но и Пастернака, Ахматову, Цветаеву...— Да, эти имена были прикрыты цензурой. Но так как Константин Григорьевич был творческий и абсолютно бесстрашный человек, мы не знали ограничений. В «палитре» были все имена — от Тютчева до Заболоцкого. По существу, это — «мои университеты». Тогда у меня появилась шкала ценностей: что хорошо и что плохо. И вот, окончив школу в шестнадцать лет, я поехал поступать в Щукинское училище. Поступил с первого захода. Курс у нас был очень талантливый — это Леонид Филатов, дай бог и ему здоровья, Нина Русланова, Владимир Качан, Иван Дыховичный, Ян Арлазоров. По окончании училища меня пригласили в Театр сатиры. Я еще экзамены не сдал за последний курс, а уже была премьера спектакля «Безумный день, или Женитьба Фигаро», где я играл. За два сезона я «осилил» примерно восемь-девять ролей.— Я очень любил и люблю артистов этого театра. А вот сам театр... Видимо, это вообще не мой театр — по сути, по духу. Я помню, как мучился и страдал Анатолий Дмитриевич Папанов, и это при том, что он играл очень много. Помню его возгласы: «Уйду во МХАТ!» Потому что диапазон его возможностей был неизмеримо больше всего, что мог предложить ему Театр сатиры. И Татьяна Ивановна Пельтцер не случайно перешла к Марку Анатольевичу Захарову. Ушли из театра Александр Пороховщиков и Валентин Гафт. И я ушел. Ушел в Театр на Таганке, который знал и любил, ходил туда если не каждый вечер, то два-три раза в неделю обязательно. А уж премьеры смотрел точно все.— Изгнания? Капитан покидает корабль последним, а Юрий Петрович покинул первым. Любимов не был изгнанником, которого не понимают. У него была масса доброжелателей в правительстве. Даже Леонид Ильич Брежнев, я помню, ласкал как-то словом режиссера Любимова. Скорее выдавалось желаемое за действительное. Любимову всегда был нужен скандал. И часто за этой пустотой, за этой нервотрепкой уходило главное — уходило творчество, пристальное внимание друг к другу, к актерам. Я это почувствовал. Многие не поняли, почему я ухожу. Ведь я тогда репетировал Левия Матфея в «Мастере и Маргарите». У меня вообще две возможности было — Левий Матфей и Иван Бездомный. Казалось бы, можно продолжать работать... Но огонечек погас. И все! – Если говорить об актерском деле, то предложения есть. Снялся в двух телевизионных многосерийных фильмах — один — на РТР, называется «Курс выживания», а второй на НТВ — «Право на защиту».— Комментировать не буду. Работаю над документальным фильмом «Смерти нет» о криминальном и международном терроризме и борьбе с ним. Эта работа идет на моей студии «Бег».— Прозу? Нет, прозу не пишу. Пишу стихи и песни. Готовлю к выпуску два компакт-диска. Там будет две темы. Одна — тема моих друзей, бойцов, которые воюют. Этот диск будет носить военно-патриотический характер. А другой — лирический: любовь, дружба, размышления о жизни.— Знаете, сегодня это — нелукавое братство, нелукавое единение людей. К примеру, я испытал это чувство совсем недавно, когда был на Северном флоте, в Западной Лице, где находится родина наших подводных лодок. Моряки, десантники, все эти люди удивительно единодушны в своих представлениях о ценностях жизни — о дружбе, о любви... Едины они и во мнениях о происходящем в стране, о своей воинской службе. Говорят, что простота — это некая ограниченность. А я бы не назвал это простотой. Сегодня ясности не хватает. А во взаимоотношениях этих людей торжествует ясность. Среди этих людей я чувствую себя спокойно.— По-разному бывает. Я актер, а значит, человек, тонко чувствующий, и всегда понимаю, отвечает человек, который стремится к общению, моей сердечной радости или нет. Если нет, то я очень легко выхожу из ситуации: могу закрыться, могу прикинуться, и он никогда не узнает, кто же я такой на самом деле.— Приходилось. Мой хороший друг устроил мне встречу с одним олигархом, чтобы тот дал денег на кино: дескать, для него это не сумма, а безопасность граждан (я делал фильм о борьбе с террористами) — и для него первый вопрос. В этом я убедился. Меня что потрясло? Кабинет — вообще без окон, этакий глухой цементный мешок, бункер. Человек сидит, разговаривает по телефону. Речь совершенно невнятная. Он смотрит на меня и не видит. Я присел. Внимания — ноль. Он договорил, повесил трубку. Поворачивается ко мне: «Я вас слушаю». Говорю ему: «Вам огромный привет... ну, допустим, от Николая Петровича, который очень много мне о вас рассказывал». Он: «Ну и что?» Я говорю: «Привет вам огромный». Он: «Ага». Понимаете, он вообще не может врубиться в нормальную человеческую фразу! Ну я и говорю: «Так что всех благ вам, успехов». Он: «Ага».Так и расстались. У меня язык не повернулся сказать о своих проблемах. Наверное, это была наглость с моей стороны — нарушить «деловой покой» такого важного человека. Наверное... Но раз уж сложилось, ты хоть врубись, хоть попытайся чуть-чуть! Нет, бесполезно, глухой номер.— Мне очень нравится, как он сыграл в «Августе 44-го». Очень! Были мгновения, когда он каким-то — я совершенно не знаю, каким! — девятым или десятым чувством уловил и передал дыхание войны. Он хорошо работает в «Дальнобойщиках» — замечательно работает, самозабвенно.— Согласен.— Это все бабушка сделала. Втайне от жены и от меня. Она привела Владика на пробу, и его утвердили на роль Гекльберри Финна. Так что, можно сказать, это с ее, бабушки, легкой руки он стал артистом. — Не унывать! Чего и вам, и всем желаю.