Отпой себя в начале мая

в Петербурге открывается 4-я Международная научная конференция, ему посвященная. Она пройдет в музее Ахматовой, в журнале «Звезда», а закроется, что символично, в последнем доме Пушкина на Мойке, 12. Юбилейная конференция будет разительно отличаться от предыдущих. Прошлые были во многом «мемуарными»: ведь стало возможным открыто говорить-писать-вспоминать после стольких лет молчания. В этот раз мемуарных докладов-сенсаций не будет. Последнего русского нобелевского лауреата начали изучать всерьез.Готовятся юбилейные издания: «Пушкинский фонд» выпустит восьмитомное собрание сочинений Бродского (уже вышли четыре тома стихов и том прозы); две книги стихов — повторение американского издания, которое выходило под присмотром самого Бродского; книгу Якова Гордина «Перекличка во мраке. Бродский и его собеседники». Планируется выпустить справочно-биографический «Путеводитель по Бродскому».[/i]Идея создания в Петербурге музея Бродского появилась сразу же после его смерти, а может быть, и задолго до: в день, когда поэт навсегда уехал из любимого Ленинграда, один из его друзей, Михаил Исаевич Мильчик, историк архитектуры и реставратор, тщательно сфотографировал квартиру, оставленные вещи, понимая, что когда-нибудь, в «ненаши» времена, эти фотографии облегчат работу тем, кому придется в «полутора комнатах» делать музей.Но время движется с ускорением, и в декабре 1998 года Лихачев, Гранин, Пиотровский, Вишневская, Ростропович и другие обратились к губернатору Петербурга с просьбой о содействии в создании литературного музея поэта в той квартире, где он прожил 17 лет и откуда уехал в эмиграцию.Несмотря на положительную резолюцию губернатора, воз и ныне там: в квартире, как и при Бродском, — коммуналка.Квартира почти не изменилась: сохранились библиотека, рисунки, фотографии, письменный стол, личные вещи... В этой квартире на улице Пестеля были написаны большинство его доотъездных стихов. А их сюжеты поэт черпал, бродя по питерским улицам, по своим излюбленным маршрутам. Прогулку по любимым местам поэта мы совершили вместе с его друзьями, организаторами Фонда создания музея Яковом Гординым и Михаилом Мильчиком. Надо сказать, что после отъезда Бродского Мильчик прошелся по памятным маршрутам с фотоаппаратом. Некоторые фотографии из этого цикла публикуются сегодня в нашей газете.Одним из любимых мест Бродского был Смольный монастырь. Там имелся прямой выход к Неве Здесь они часто бывали с Анной Андреевной Ахматовой.В свое время в журнале «Звезда» были опубликованы три письма Ахматовой из личного архива Бродского. В одном из писем Ахматова писала Иосифу: «Вас нет, и некому свозить меня туда, где стоит бело-голубое чудо». Бродский любил этот берег Невы напротив Охты. В то время он был еще диким, необлицованным.Один из друзей Бродского, посетивший его в Нью-Йорке, вспоминает такой эпизод. Когда они с Бродским вышли на берег Гудзона, там, где нет набережной, Иосиф спросил: «Что тебе это напоминает?» — «Неву за Смольным монастырем».[b]Про дроздов Яков Гордин: [/b]— Когда Бродский был в ссылке, я навестил его в деревне Норинское, он мне подарил стихотворение, которое начинается строчкой «Садовник в ватнике как дрозд...», и подписал: «Дорогому Якову, которому больше чем наполовину обязан этими стихами...» Дело в том, что я жил на Марсовом поле, и когда мы шли ко мне, то проходили, как правило, через Михайловский сад, а там летом было много дроздов. Помню, я ему объяснял что-то про дроздов — у меня была ручная птица, и я хорошо знал их нравы и повадки. А потом из окна моей комнаты мы смотрели, как садовник сидел на лестнице и обстригал липы.[b]Мой город Яков Гордин: [/b]— После возвращения из ссылки (1965 год) мы втроем с Иосифом и Борисом Вахтиным шли по городу в районе Литейного. Проходили мимо вертикальных прутьев закрытых ворот. И Иосиф, чтобы продемонстрировать свою хорошую физическую форму, подбежал к воротам и на руках забрался наверх по прутьям. Он был очень крепким парнем. Его серьезные сердечные неприятности начались в Америке. Вынужденная эмиграция сыграла тут не последнюю роль. Иосиф очень тосковал по городу. Первое письмо, которое я получил от него из-за океана, заканчивалось фразой: «О, мой город, мой город!» [b]Дом Мурузи Михаил Мильчик: [/b]— Когда я познакомился с Иосифом, сказать трудно: мне кажется, что я был знаком с ним всю жизнь. Встретились на одной вечеринке в начале 60-х, потом он позвал на другую, где должен был читать стихи. Так завязалась дружба. Моя работа находилась недалеко от его дома на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля, знаменитого дома Мурузи, построенного в мавританском стиле, и я нередко заходил к нему по дороге, а иногда он звонил сам: «Стишки накропал — приходи послушай». То, что он жил в таком доме (до него там жили Мережковский и Гиппиус, находился Союз поэтов, который возглавлял сначала Блок, потом Гумилев), было, наверное, случайностью. Хотя в Петербурге просто так ничего не бывает...Меж Пестеля и Маяковской стоит шестиэтажный дом.Когда-то юный Мережковский и Гиппиус прожили в нем два года этого столетия.Теперь на третьем этаже живет герой и время вертит свой циферблат в его душе.Иосиф любил рассказывать (скорее всего, это была легенда), что спит в спальне Зинаиды Николаевны. Что это с его балкона «Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам».Течет Нева к пустому лету, кружа мосты, с тоски, с тоски, пройдешь и ты и без ответа оставишь ты вопрос реки, каналов плеск и треск канатов, и жизнь моя полна, полна, пустых домов, мостов горбатых, разжатых рек волна темна...— Иосиф любил ходить по городу, любил показывать город, причем знал потаенные места и уголки, которые, как откровение, как знак доверия, открывал друзьям или особенно симпатичным ему гостям. Однажды в летнюю ночь после моего дня рождения мы оказались на крыше равелинов Петропавловской крепости, оттуда можно было лишь видеть воду и полоску домов на набережной. И вдруг милиционер! Но Иосиф так хорошо знал все ходы и выходы, что мы без труда скрылись от него — к немалой гордости Бродского.Под утро мы, уставшие, сели на ступеньки набережной у Академии художеств. Замолчали. Было слышно, как плещется о гранит вода. Ося долго смотрел на розовеющие набережные, далекий купол Исаакия и тихо сказал, как бы про себя: «Господи, какой город большевики задаром получили... За что?» [b]Мелькнет в окне страна чужая Михаил Мильчик: [/b]— Когда дело подошло к отъезду Бродского, наш общий друг писатель Владимир Марамзин стал активно собирать стихи, которые были в списках у многочисленных друзей. Стихи надо было успеть собрать (у самого поэта, как оказалось, многого не было), выверить и вычитать: ведь мы были убеждены, что расстаемся с Иосифом навсегда. К незнакомым нам держателям заветных листков ходили с самим Иосифом. Во время одного из таких походов он показал мне еще несколько потаенных мест.Если идти по Пестеля к Фонтанке — будет арка, ведущая во двор. За ней — цепочка тесных дворов. Вы идете из одного в другой, и наконец кажется: всё, тупик. И вдруг — торжественная арка на Фонтанку с видом на Михайловский замок. «Имперский вид», — сказал Иосиф.Что привлекало его в таких дворах? Наверное, контраст: серость, замкнутость, зримые следы жизни многих поколений — и неожиданный выход в другой мир — на Фонтанку или Мойку, или Неву, к любимой «водичке».У него в стихах почти нет парадного Петербурга, только приметы исхоженных путей. Вот читаем в поэме, названной «Петербургским романом» тогда, когда наш город никто так не называл: [i]Один — Таврическим ли садом, один — по Пестеля домой, один — башкой, руками, задом, ногами. Стенка. Боже мой.Такси, собор. Не понимаю. Дом офицеров, майский бал.Отпой себя в начале мая, куда я, Господи, попал.[/i]И необъяснимое для 61-го года прозрение собственной судьбы: [i]Скажи, куда я выезжаю из этих плачущихся лет, мелькнет в окне страна чужая, махнет деревьями вослед.И нет на родину возврата, одни страдания верны, за петербургские ограды обиды как-нибудь верни.[/i]А шел ему тогда только 21-й год, и все еще было впереди.Иосиф не делал ровным счетом ничего, чтобы собирать вокруг себя людей, но тем не менее был центром притяжения. Многочисленные круги его друзей и знакомых редко пересекались друг с другом. Единственное место, где все встречались со всеми, — у него на днях рождения. 24 мая дверь в квартиру не закрывалась.Часто приходили даже без приглашения. Кому в родительской комнате за большим столом места не досталось, стояли.Конечно, никакой программы таких вечеров не было: кто-то рассказывал анекдоты, кто-то читал стихи, но чаще всего сам Иосиф. К столу подсаживались по нескольку раз, по мере того, как мать Иосифа Мария Моисеевна подносила очередную порцию своего коронного блюда — маринованной невской корюшки. Случалось, что Иосиф незаметно оставлял компанию, уходил кого-нибудь провожать.Традиция собираться 24 мая сохранилась и после 72-го года Друзья собирались у его родителей, в той же комнате, а после их смерти — у кого-нибудь из друзей. Мы абсолютно точно знали, что Иосиф будет в этот день нам звонить. Прежде он говорил с родителями, а затем со всеми, кто не боялся подойти к телефону и «засветиться перед органами». И казалось, что он здесь, с нами, просто скрылся ненадолго, как он любил.[b]Санкт-Петербург Досье «ВМ» [/b]