Дарья Асламова: Мне просто несвойственно чувство стыда

— Обыкновенно. Прямо, как, например, смотрю сейчас в ваши. Почему я должна стесняться того, что я женщина, что я люблю мужчин, что люблю нравиться, люблю свое тело, люблю секс, наконец. Я пишу о своей жизни, не выхолащивая ее главные составляющие: пустоту, сексуальные фантазии, грязь, страсть, эротику, надежду, глупости. Я пишу правду и не нахожу, что это безнравственно. Безнравственно лгать, воровать. Я не лгу и не ворую. Мне просто несвойственно чувство стыда. Для меня все это нормально, как дыхание, понимаете? — Это был какой-то внезапный перелом. На втором курсе журфака я бегала в «Собеседник» и писала какие-то убогие заметки. Писала, как учили, — по канонам журналистики.Но однажды я подумала — зачем писать, как учат, а попробую-ка, как хочется. И написала об очередной светской тусовке все, что мне хотелось. На следующий же день после выхода газеты мне позвонили из «Комсомолки» — там моя заметка дико понравилась — и пригласили в штат. Нонсенс по тем временам. Тогда было принято вытягивать все жилы из внештатников годами. Потом поняла: начиналась другая журналистика, и я одной из первых оказалась в ней востребованной. Фортуна.Прошло совсем немного времени, и моего папу, известного в Хабаровске поэта, стали спрашивать, не ваша ли это дочь? А раньше все спрашивали меня: не ваш ли это папа? — Папа обижался? — Немного. Он хороший поэт, даже писательский начальник краевого масштаба. Но он не обладает моим честолюбием. Кстати, это же чувство скоро заставило меня бросить традиционные для слабого пола темы и рвануть на войну, где я оказалась первой из женщин: Карабах, Цхинвали, Абхазия, Югославия. Горячих точек тогда хватало.— Я ловила потрясающий кайф. Это было мое. Если исключить некоторые вещи. Так называемую правду о войне, которую от меня требовали все. Ее просто нет, нет правых и виноватых. Мне нравилась на войне острота ощущений. Жизнь на полную катушку. Тебя словно засасывает в какую-то воронку страстей, где все настоящее: от слез до мата, от пуль до тишины. А потом вдруг раз, и тебя выплевывает из этой воронки, и ты возвращаешься в иной мир, обыденный и равнодушный. Где иные запахи, иные закаты, иные любовные приключения, иное вино и почти полное отсутствие адреналина. Ведь на войне даже любят по-другому. Там женщин берут, как вражескую твердыню, атакой. Я делала вид, что повержена, а когда выяснялось, что все наоборот, мужчины в форме страшно роптали, смущались, вяли.— Это служащие от журналистики. Работники учреждений. Для меня война — это высшая степень человеческих откровений, пик чувственности, товарищества. На войне люди сбрасывают с себя шелуху благовоспитанности и остаются как бы в чем мать родила.[b]— А страх? Куда девается обыкновенный страх быть искалеченной, изнасилованной, сгинуть в каком-нибудь склепе в ожидании выкупа? [/b]— Страх никуда не девается. Он присутствует. Тем острее впечатления. Когда меня взяли в плен в Нагорном Карабахе, а потом отбивали, мне было даже не страшно, а жутко. А затем оказалось, что стоит принять душ, как все куда-то делось. Это счастье юности. Правда, вскоре страх вернулся и жил во мне года два-три, не уходя. Я затаилась. Потом страх вновь исчез, и мне захотелось новизны, приключений, авантюр.[b]— Вы избрали объектом своих исследований мужчин, поставили их под рампу, раздели их в прямом и переносном смысле. Вы сделали мужчин эрогенной зоной своего творчества. Начали с политиков. Что за этим стоит, расчет? [/b]— Просто политики подвернулись под руку. Кстати, мужчины тоже пристально изучают женщин. Нормальные мужчины. И меня изучали. А стоит за всем этим принцип: больше мужчин, хороших и разных. Для этого женщины придумывают множество разнообразных ловушек. Они всегда наготове, в засаде. Меня, например, никогда не покидает чувство ожидания: вот войдет сейчас Он, твой, на всю жизнь. Но Он все не входит. Входят другие. Разные. Они тоже интересны, каждый по-своему.И начинается игра. Эта игра должна быть совершенно искренняя, с полной самоотдачей. Только в этом случае партнеры получают наслаждение. Я имею в виду не только физическую близость.— Вряд ли. Вот лет через десять, пожалуй. Хотя главы о том, на что мужчина чаще всего клюет, могла бы написать уже сейчас.— Да, и про это. Но главные ловушечки другие. Нужно уметь играть на мужском самолюбии, тщеславии, не стесняясь почаще нажимать на клавишу Его исключительности, мужественности в политике ли, на войне ли, в постели. Вам всегда хочется быть самыми что ни на есть. Ну и, конечно, нельзя исключать из нашего арсенала элементарные женские прелести, которые бьют мужчин наповал. Извините, но если дать вам понять, что у меня под платьем ничего нет, считайте, что я вас уже подранила.— Да, я их включала. Когда мне это интересно, когда хотелось кого-то приручить, подержать на ладони чью-то душу. Потом она упорхнет, вы расстанетесь, возможно, не без взаимных обид. Но с вами навсегда останется ощущение глубочайшей близости, экскурсии в рай. Для меня это высшее удовольствие. Вообще, будь это в моей власти, я завела бы целый мужской гарем. И никого бы не отпускала оттуда. Выдергивала бы время от времени каждого, любила и снова возвращала в гарем. Уверяю вас, им не на что было бы жаловаться. — Он принимает меня такой, какая я есть, зная, что другой я быть просто не умею и не смогу. И потом я ведь попрыгаю, полетаю и возвращаюсь в свою клеточку-норочку. Он прекрасно это знает. И, видимо, его все устраивает.— Он не читает описание этих сцен. Во всяком случае, при мне… В сущности, последние два вопроса можно свести к одному: как вам, Даша, удается испить из всех бокалов? Так вот. В жизни, в том числе и семейной, надо соблюдать правила игры, которые вы устанавливаете с самого начала. Мы их с мужем установили вместе и стараемся за рамки правил не выходить. А уж каковы эти правила — дело наше и только наше. Что же касается окружающих нас людей, то мне не могут простить только одного: того, что я не лгу.— Я стала взрослее и, наверное, добрее. Не хочу больше скандалов. Пока не хочу; компромата у меня на политиков и просто сильных людей более чем достаточно, в том числе и постельного. Возможно, когда-нибудь в старости решусь выложить все, что знаю по личному опыту. Это когда я перестану бояться за жизнь своего ребенка и свою собственную.— Нет. И не хочу пробовать. Хотя, наверное, получилось бы. На мой взгляд, жизнь подлинная, непридуманная, дает такое количество сюжетов, такие краски, что фантазия просто меркнет, в ней нет необходимости. Мне потом говорят — так не бывает. А вот бывает, так складывается жизнь: в ней бывает все, что угодно.— Очень. Я получила несколько отказов от французских властей. Решила ехать на удачу, наобум, почти нелегально. И когда оказалась среди них, когда перезнакомилась чуть ли не со всеми легионерами, командование легиона вынуждено было де-факто признать за мной право работать в качестве журналистки. Я была первой женщиной, кому это удалось.— Нет. Не люблю этого. С какой бы страстью я ни льнула к кому-то, все остается в прошлом. Это как перевернется страница. Что было хорошо там, будет совершенно, мне так кажется, по-другому здесь.— В Москве, причем в первый же день, как только приехала поступать на журфак. Я тут же отыскала какого-то мальчика и мы принялись с ним целоваться. Потом были другие.Мне говорили комплименты: про длинные ноги, про обаяние, про что-то еще. Я очень быстро преодолела комплекс гадкого утенка, который довлел надо мной в школе, поняла, что ношу в себе какой-то эротический, эмоциональный заряд. Хотя никогда не обманывалась по поводу собственной внешности: ну есть что-то, но не бог весть что.— Пока не перестану нравиться мужчинам, не перестану рваться на каждую войну, пока не разлюблю экзотику, сохраню в себе восприимчивость к острым ощущениям. Как минимум лет пятнадцать. А потом,видимо, как и все женщины в преклонном возрасте, начну осуждать то, что сейчас воспеваю: всякие там короткие юбки, яркую помаду, смелость в отношениях полов. Стану брюзгой. Мне кажется, это произойдет после завершения последнего страстного романа. Впрочем, как и все нормальные люди, очень хочу иметь когда-нибудь внуков, много внуков. И большой удобный дом.— Нет, за деньги нет.— Да. Несколько раз я принимала деньги у мужчин. Но не за сексуальные услуги, которых, кстати сказать, и не было в тех случаях, а просто потому, что считала себя вправе взять.Я общалась с этими мужчинами, развлекала их, я тратила свое время, эмоции, темперамент, интеллект. И, поверьте, деньги, которые я брала, не были последними у тех, кто эти деньги давал.— Отнюдь. Ну, конечно, есть квартира, правда, в не очень хорошем районе. Ну машина. А кто ее не имеет, если нормально вкалывает. И все. Золото, бриллианты — чего нет, того нет. Да я и не накопительница. Мне нравится тратить сейчас, сию минуту.Это так замечательно взять и забыть про завтрашний день, оттянуться, позволить себе дорогую еду, в дорогом ресторане, хорошее вино. Тем более, что сама я готовить практически не умею. Как-то мы сели с Бари Алибасовым утром, прямо на пол. Поставили рядом ящик хорошего вина. Говорили до вечера. И почти все выпили. А потом встали и рванули к холодильнику, не сговариваясь. Бари прекрасный собеседник, мне с ним легко работалось. Тяжелее всех было с Магомаевым. Я брала у него интервью ровно три месяца. Он очень долго ко мне привыкал, не подпускал к своей личной жизни. В итоге все произошло, как я хотела, но чего мне это стоило, страшно вспомнить.— В целом да, как и любая женщина. Но не делаю из этого культ. Да и финансы не позволяют. Было бы много денег, пошла в какой-нибудь классный бутик и прикупила бы все, что нравится. А так приходится, как большинству, там что-то ухватишь, здесь что-то. Вроде модно, вроде где-то это в журнале видела. Но главное требование к одежде — удобство и функциональность.— Без устали. Только этим и занимаюсь.— Трудненький вопросик. Конечно, не глупым. Конечно, с чувством юмора. Не бедным. Да, очень не бедным. Деньги это выражение состоятельности мужчин. Внешность большого значения не имеет. Мне встречались потрясающие некрасивые мужчины. Но с таким могучим обаянием, что я замирала от восторга.— Клинтон. Он недурен собой. И у меня крутится один вопрос, который я ему бы задала: способен ли он ради женщины еще раз пережить то, что пережил? Вторым за мой стол сел бы Чубайс. Магнетическая личность, сексуален своей цельностью, силой. Третий — султан Брунея. Он храбрый летчик, обаятельный мужчина, щедрый, независимый, богатый. Конечно же, Ди Каприо. Самый притягательный персонаж мирового кино, абсолютная совместимость невинности и сексуальности. И наконец, Явлинский. Здесь без женских инстинктов.Попыталась бы понять в общении с ним, как случилось, что удивительная по рисунку и краскам ткань положена на такую непрочную основу.— Я вас умоляю. Они даже в постели с женщиной все время ищут зеркало, чтобы посмотреть, как он выглядит и справляется ли с ролью? — В Югославии.— Война. Вы же знаете, я люблю быть на войне. И потом, сербы самые красивые мужчины в мире.