Павел Бунин: Художнику лучше держаться от власти подальше

— Я все никак не могу привыкнуть, что у меня квартира не восемьдесят метров, как в Австрии, а тридцать, — сокрушался Павел Львович, тщетно пытаясь отыскать какой-то рисунок в своем художественном беспорядке.— Там я жил в прекрасном районе, по московским меркам — где-то около Столешников, до Оперхауз было минут 10—15 пешком. Почему я сейчас в Москве? О, это длинная история...— Что за бред! Не было у меня там ни одного романа, а если и были, то весьма на расстоянии. В Париже не до интрижек: рядом такие музеи, такие прекрасные улицы, которые хочется рисовать, — когда их срисовываешь, ты как бы их осваиваешь. Так что в Париже я жил абсолютно, как монах.— Наверное, есть где-нибудь... Но к чему об этом? — Хорошо, давайте по существу. Как вы там про Пушкина говорили: перед ним либо на брюхе, либо...— А это не только про Пушкина, это, по-моему, вообще российская черта. Зачем далеко ходить? Возьмите Иосифа Виссарионовича. А давно ли? А как там наша слава боевая и все прочее? А что сегодня? Заплевали. У меня мало вызывает восторга и то и другое. То же самое относится и к Пушкину. Не надо его канонизировать, он был такой же живой человек, как мы все. Со своими привязанностями, увлечениями и корыстями.Иначе он был бы просто неинтересен. Это можно сказать про всякого писателя. Только тем и занимает нас какой-нибудь Софокл или Шекспир, что он говорит о тех же самых вечных ценностях и коллизиях человеческой жизни. Но Александр Сергеевич, конечно, не тянет на Шекспира, что нисколько его не умаляет...— Давайте же сохранять пропорции! Федор Михайлович Достоевский в своей знаменитой речи сказал, что Пушкин — это наше все. Он не наше все. Существует Лев Толстой, тот же Достоевский, Лермонтов. Почему же от них отказываться? А кроме того, разве тот же Шекспир, Гюго, Гете — это не наше? Только от невнимания они могут быть для нас отдаленными фантомами. Это общее наследие. Но, увы, «мы ленивы и нелюбопытны». А если внимательнее читать Пушкина, то можно найти и весьма неоднозначные стихи. Все прекрасно помнят его, что «чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».А в стихотворении, посвященном польскому восстанию, есть и такие строки: «То наша стонет сторона, то ваша гнется под грозою. И вы надменно пировали, Кремля позор сей царский плен, а мы о камни падших стен младенцев в Праге разбивали».— Я начал рисовать Пушкина в тридцать седьмом году. Мне было десять лет и меня «зацепило» не тем, чем он славен, а тем, что в этот год справляли юбилей Пушкина. Он был вездесущ, он был везде. На коробках, в книгах, о нем вопили по радио, ставили фильмы. Так он вошел в мою плоть и кровь, а кроме того, что-то я уже к тому времени читал, так что было чему откликаться... Позже, конечно, я не ставил перед собой задачи развенчать поэта, с какой стати? Ведь это был наиболее приятный для меня способ зарабатывать хлеб.Лучше иллюстрировать Пушкина, чем Бубенова, например. Как вам кажется? — А она и появилась. Был вовсе не первоклассный художник Линев, первоклассные подсознательно хотели подать Пушкина по возможности блестяще. Вы же помните, «себя, как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит». Такое мог позволить себе Кипренский, любимец моды легкокрылой, хоть ни британец, ни француз, ты вновь создал, волшебник милый, меня питомцем каких-то муз. А Линев был очень посредственный художник. И он не смел дурить перед своей знаменитой моделью. Считайте, что его портрет Пушкина — это фотография. На ней поэт — глубоко уставший человек, с явно исчезающей знаменитой кудрявой шевелюрой и весьма грустными, если не сказать больше, глазами. Я считаю, что он именно выполнил роль фотографии.— Какое там воображение... Вопервых, мы видим его бесконечный профиль, который он сам рисовал. В автопортретах он такой, каким ему хотелось себя видеть. Потом существует маска, а она схожа с портретом.То же самое впечатление: это лицо глубочайше, я скажу даже смертельно уставшего человека. Он не мог не устать. Понимаете, у человека запас сил весьма ограничен.— Иногда на меня накатывает что-то вроде пророческого восприятия глобальных событий, я говорю иногда не иначе, как с высоким почтением. Потому что постоянно ни один человек не может быть на пике. Натура должна отдыхать, как поле после снятия урожая должно побыть, как выражаются мужики, под паром.— А зачем? У меня его достаточно. Смотрите, сколько папок. Что, рисовать, чтобы на одну папку стало больше? Какой смысл? Книга моих рисунков по Пушкину уже вышла, и в этом вовсе была не моя заслуга. Мой старинный приятель побеседовал со своим однокашником, крупным предпринимателем, и он поддержал мое начинание. Если бы не его деньги, не видать бы мне альбома как своих ушей. Вся беда только в том, что его содержание было готово не то 30, не то 40 лет назад. И о необходимости выпустить его тогда писали академик Алпатов, академик Сидоров, Ираклий Андроников, лучшие из наших критиков, но это не помогало. Я заглянул однажды в кабинет Фурцевой, показал свою голову: посмотрите, я уже седею. А мне в ответ: ну мы же знаем, как подобные письма составляются...Потому я и уехал: мне не давали работать, а ходить и упрашивать — нет уж, помилуйте.А когда я уезжал, за право вывезти свои работы мне предъявили та-акой счет! С издевкой: вот видите, как мы вас ценим. Я пошел на шантаж. Заявил, что мне терять нечего, созову иностранных корреспондентов и устрою публичное сожжение своих картин, вы тогда вообще ничего не получите. Они тут же инсценировали куда-то звонок, я уверен, что на том конце провода никого не было, и сумму снизили в три раза......Помню, когда на второй неделе после моего приезда в Австрию открывалась моя персональная выставка и директор музея Вальтер Кошацкий поздравил австрийцев, что теперь среди них будет новый (дальше шли всякие комплименты) художник, у меня отнялась нога. Это был нервный стресс. Я думал: кто я им, что я им, хоть бы кто-нибудь так говорил со мной в России из власть имущих...— Нет, слава Богу... Конечно, довлело то, что называется «любовь к отечественным гробам». Это вещь серьезная и привязывает покрепче ОВИРа. Но тем не менее, когда чувствуешь, что задыхаешься от недостатка воздуха, для сохранности себя приходится принимать крутые меры и идти на многое. Блок сказал, что Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха. Он и сам был убит таким же образом. Вы что же думаете, если недодали ему кочана капусты, так это уже смерть? Когда есть некоторая внутренняя сверхзадача, человек перенесет и не такую диету.— Нет уж, извините, мне просто не на чем было рисовать. А вы думаете, почему я график? Во-первых, в пятиметровой комнате не очень-то развернешься с холстами, а во-вторых, у меня просто не было денег на краски. На Западе я жил только портретами. А в Москве лучше всего я рисую в гостях — чужой бумаги не жалко.— На пенсию. И на случайные заработки, какие-то гонорары. Но это капля в море. Просто у меня есть такая хорошая школа нищеты, что меня уже ничто не прошибет. Естественно, я ни на что и не надеюсь. Зато и не разочаровываешься никогда, когда не надеешься...Ужин затягивался. К бутербродам, как ни настаивал Павел Львович, я не притронулась. Поздно уже было, пора раскланиваться. — Почему вы спрашивали меня только про Пушкина? Я ведь рисовал и Омара Хайяма, и много еще чего...— С настоящим и так все ясно.