Главное
Гид по Москве
Приметы и советы

Автор

Ирина Корнеева
Авоська против пластика
СОЛНЫШКО залило светом спортивную коробку перед Центром социальной помощи семье и детям «Сокол», малыши топтались по песочку, хватая летящие с деревьев листья, и хвастали ими друг перед другом.Уже начался митинг, взрослые говорили о важности чистоты в городе, экологической безопасности – здесь началась акция под девизом «Собери пластиковый мусор».Один мальчуган лет пяти остановился, прислушался и вдруг залился веселым смехом: «Авоська, авоська!» – повторял он снова и снова новое смешное слово. «Мы не будем больше брать пакеты в магазине, они вредные, будем класть ряженку и конфеты в авоську!» – выдал он стоящей рядом маме.Молодец парень! Верно уловил главную идею этой экологической акции: «Чтобы спасти природу и человека от мусора и многих видов канцерогенов, от пластиковых пакетов пора отказаться в пользу забытых холщовых сумок».А собственно, чему удивляться? Одно из главных направлений деятельности центра «Сокол» – экологическое, и дети здесь получше многих взрослых разбираются в том, что хорошо для природы, а что вредно.Уже 16 лет Международный фонд защиты животных (IFAW) проводит экологическую неделю по всему миру, в этом году 130 стран приняли в ней участие. Центр «Сокол» третий год участвует в ней, и в этот раз при активной поддержке Департамента семейной и молодежной политики города Москвы, под чье ведомство перешел детский центр в начале октября.– В центре ведут активную работу с детьми: организовано множество кружков, театральная студия, семейный футбольный клуб, регулярно проводятся занятия по знакомству с животным и растительным миром, проходят экологические акции. И замечательно, что в этих акциях ребята приучаются к труду, а участвуют не только дети, но и их родители, – сказала корреспонденту «ВМ» ведущий специалист управления Департамента семейной и молодежной политики Северного округа Анна Николаева.Акция началась в 11 утра, когда школьники вовсю грызли гранит знаний, поэтому бороться с вредоносным пластиком начали малыши, самому маленькому из них не исполнилось еще и двух лет. Представитель IFAW Сергей Кручина в доступной для малышей форме объяснил, чем опасен пластик. Мало того что пластиковые пакеты и бутылки путаются под ногами и из-за них малыши могут упасть и пораниться. Их могут съесть животные – белочки, лисы, собаки – и в результате умереть.И для людей пластик таит опасность: он разлагается в течение 400 лет, а при переработке его в природе микроорганизмами образуются такие пугающие нас канцерогены – диоксины.Дети и взрослые послушали все это, взяли каждый по мусорному пакетику, надели перчатки и пошли искать жутко вредный пластик.Маленькие остались во дворе около центра «Сокол», старшие прочесывали соседний парк. Малыши были самыми рьяными поисковиками и сборщиками. Они заглядывали под каждый листик, продирались в подвядшей траве, которая была им по колено, и выуживали с земли полуистлевшие пакеты.Двоих мальчишек мамы еле выгнали из кучи опавшей листвы, полчаса назад наметенной дворниками.Через час около тридцати пакетов и пакетиков с мусором стояло на площадке у центра. И тут начался самый приятный момент – раздача подарков лучшим участникам акции. Лучшими оказались малыши, они гурьбой посеменили в центр площадки за подарочными наборами. В них оказались красочные календари, магниты, разъяснительные брошюры, футболки и авоськи.Да-да, те самые авоськи – холщовые сумки, которые должны прийти на смену пластику и спасти природу.Первый этап акции на этом был закончен, малыши пошли смотреть спектакль про Капельку, а на смену им бороться с пластиком начали школьники и вернувшиеся после лекций студенты.[b]Справка «ВМ»[/b] - В среднем человек пользуется пластиковым пакетом не более 12 минут.- Период разложения пластикового пакета составляет от нескольких десятков до 400, а порой до 1000 лет.- Ежегодно в мире производится около 200 миллионов тонн пластика, при этом лишь 3% произведенного пластика подвергается переработке.
Общество
Я был в себе
[i]О Владимире Высоцком написано много.Возможно, даже слишком много — столько у него было друзей (после смерти их стало втрое больше).25 января ему исполнился бы 61 год. Своими воспоминаниями о Высоцком мы попросили поделиться двух действительно близких ему людей, пожалуй, реже других афиширующих свою причастность к таланту Высоцкого.Сколько раз [b]Николаю Дупаку [/b]— директору «Таганки» той поры — приходилось объяснять в различных инстанциях, почему, например, Высоцкий поет никем не утвержденные программы и получает гонорар выше, чем другие артисты, и почему ему легко сходит с рук то, что не прощали никому...А когда после смерти вскрыли архивы Высоцкого и нашли его «театральную» анкету, в графе «Ваша любимая актриса» было написано: [b]Зинаида Славина[/b].[/i][b]Николай Дупак.За Высоцкого меня снимали с работы [/b]На Высоцком всегда зарабатывали в тысячу раз больше, чем платили.Ставка за концерт была 13 рублей 50 копеек, ему выписывали 56 рублей, а потом я как ответственный за политико-воспитательную работу в коллективе долго оправдывался перед партийными органами, министерством, ОБХСС, что он поэт, композитор и исполнитель в одном лице и что авторские гонорары тоже надо учитывать.А в театре первое время по договору он получал 110 рублей, к 80-м годам — 200 рублей (у Любимова зарплата была 300). Театр находился на хозрасчете — что заработаем, то и получим, потому и спектаклей старались сыграть побольше, чтобы премию дать, выходных побольше сделать — «Таганка» на «пятидневке» была.Полгода Высоцкий не работал в театре — его уволили. Потом, конечно, взяли обратно — без него «Таганку» не представляли. Просто на его примере в театре мы демонстрировали политику дисциплины: уж раз Высоцкого уволили, то нам-то уж в случае чего и подавно несдобровать.Из-за ревности к успеху ему приходилось выслушивать от коллег: «Вот он — белая кость, а мы — черная?».Высоцкий был очень ранимый, хотя и не показывал этого. На хамство хамством старался не отвечать, но был разборчив в людях. Мне приходилось от него слышать: «О, нет, с этим подонком я на концерт не поеду»...В театре ревновали к его популярности, особенно на гастролях, к тому, как тянулись люди к Высоцкому. Он даже подумывал о том, чтобы перейти на Малую Бронную — когда я одно время был директором Театра на Малой Бронной. Там работал Эфрос (а Высоцкий очень трепетно к нему относился) и состав был — Даль, Любшин, Петренко, Дуров, Коренева, Казаков......Выступления перед фронтовиками для него были святыми. И всегда проходили с неизменным успехом. А когда шло строительство театра и у меня возникали проблемы, я всегда его брал с собой, никогда не слышал от него, что, мол, занят, некогда.Он вообще ко мне относился подоброму, старался оберегать. Если назревала конфликтная ситуация, просил: только не заступайтесь за меня, вы же знаете, чем это оборачивается... Но в конце концов меня все-таки сняли с работы «за плохо поставленную воспитательную работу», в том числе и за Высоцкого. Тогда театр пригрозил забастовкой: не выйдем на сцену, если не вернете Дупака... Спустя какое-то время я вновь работал на Таганке.Много велось разговоров, в том числе и с Фурцевой, о том, чтобы легализовать творчество Высоцкого. Но всегда с одним результатом: не надо никаких афиш, выступлений. Конечно, это задевало его. Однажды в Театре эстрады буквально перед самым выступлением позвонили и сказали, что его не надо выпускать на сцену. У Высоцкого была истерика...Были, конечно, и трагикомические ситуации. Во время 23-го партийного съезда Высоцкий приехал в театр на спектакль — «мама» сказать не мог. Я попытался спасти положение: «Володя, мы вместе выйдем на сцену, я буду тебя придерживать, а когда отпущу, ты только покажи на горло и разведи руками». Выходим. Наступает гробовая тишина. Я говорю, что руководство театра приносит зрителям свои извинения, главный исполнитель потерял голос, спектакль состояться не может и переносится на такое-то число, на наш выходной день, а кто хочет, может сдать билеты в кассу. Отпускаю его, он делает все, как я просил. Перед уходом за кулисы еще раз повторяет, и с такой виноватой улыбкой, что зал просто грохнул от хохота... Валерий Золотухин, описывая этот случай, вспоминает, что кто-то из зала крикнул: «Пить надо меньше!». Я такого не слышал. Могли разве сказать: «Петь надо меньше».Его ведь боготворили...Все он делал как в последний раз, с отдачей неистовой. После концертов у него пальцы кровоточили от струн. Ведь и право называться мужем Марины Влади надо было заработать......Даже после смерти органы боялись его таланта. Пришло распоряжение: никаких выступлений на кладбище. Но, конечно, я рискнул, сказал, что мы даже не представляем, кого потеряли...[b]Зинаида Славина.Для меня он был братом[/b] Он был моим любимым актером.Мы были парой гнедых в одной упряжке. Мне легко с ним было играть, потому что он помогал, он тянул, он был лидером. И мы доверяли друг другу самое сокровенное, как брат с сестрой.На репетициях он знал текст первый. Еще все ходили с листами в руках, а Высоцкий уже все помнил наизусть. Когда он учил? Когда он писал? По всей видимости, не спал ночами.Он обычно рано приходил на репетиции. Готовился. Делал гимнастику.Всегда повторял текст. Заглядывал в гримерную, говорил: «Давай, Зинок, пройдемся, чтобы отскакивало от зубов». А когда он один на ходу выверял текст, говорил вслух, не стесняясь.Мог не заметить людей. Те обижались, что он зазнался, а он просто в тот момент видел только строки. Мимо меня раз прошел с текстом, говорю: «Володенька, мы с тобой не поздоровались, ты что, сердишься на меня?» — «Нет, — говорит, — я был в себе».Была, конечно, зависть в театре к нему, и это ощущалось. Но было и бессознательное восхищение. Он был так талантлив и так далек от всех, что, по сути, пропасть была между ним и людьми. Хотя у него во всех странах всегда находилась масса друзей — откуда, не знаю. Всегда был облеплен людьми. И вместе с тем так, мне кажется, одинок....Зарплаты у всех у нас были маленькими. А когда выезжали на гастроли, все работники театра — и актеры, и рабочие сцены — получали одинаково, по 25 долларов в сутки. Он совершенно нормально на такое «равенство» реагировал. Да и было стыдно говорить о деньгах. Наше поколение не возникало на эту тему: нас удовлетворяло то, что мы получали желаемое на сцене, и когда мы приходили в театр, забывали про все зарплаты....Разгримировывался он быстро, потому что всегда спешил домой. Быстро ездил на машине, и такая же быстрая походка у него была.И ел быстро как человек умеющий работать. Володя всегда очень быстро заканчивал трапезу, не было с ним такого: посидеть в буфете, потянуть время...А доброта его была качеством, которое я на себе испытала. На 15-летие театра я пришла вся в черном, а он меня спрашивает: — Ты будешь на вечере сегодня? — Нет, я же вся в черном.— Это не беда, — сказал он. И через час у меня было платье небесно-голубого цвета. И я весь вечер танцевала, веселилась, а он заметил: «Ну вот, ты теперь, как ангел небесный».А из-за границы он мне всегда привозил колготы: «Ты их рвешь, а надо, чтобы ножки были аккуратные». Для меня он был родным человеком — братом.Я с ним познакомилась еще до театра. Он в общежитии театральном остановил меня и говорит: «Вот тебе я хочу спеть, посиди, послушай. Есть у тебя время?». Он меня первый раз видел, просто по глазам выбрал. А я тогда еще даже не училась — поступать приехала. Послушала, говорю: «Это что-то необыкновенное, ты такой талантливый, что у меня слов нет». А он пел, не щадя себя, перед одной мной так, словно перед большой аудиторией, как будто это был его суд: как я скажу, так и будет.И потом в театре я его часто хвалила: «Какой ты хороший, Володенька, какой ты умный». Он весь таял от смущения, но когда его ругали, у него скулы ходили ходуном и пот поливал лицо — он терпеть этого не мог. Да и что там было его ругать, когда он так затрачивался...Был случай, когда его исключили из театра — за пьянство. Он прибегает: «Зина, я не знаю, что делать, как мне быть? Меня же из театра выгнали». Я его научила, говорю, а ты встань на колени перед Любимовым и скажи: «Отец родной, не погуби!».Он так и сделал, а Любимов подумал, что Высоцкий пьяный и закричал: «Щенок, встать с колен! Ты что ползешь, встать не можешь?». Володя потом зашел ко мне: «Ну ты меня, Зин, и научила...».У Высоцкого сложные были взаимоотношения с Любимовым. Потому что Юрий Петрович не видел его во всех ролях, какие хотел играть сам Володя. Гамлета ему дать сыграть он уговаривал Любимова сам, просто ходил по пятам и просил: «Я хочу Гамлета, я хочу Гамлета». А шеф отвечал: «Подожди, подожди». Видимо, не видел в нем Гамлета, сомневался и поэтому тянул время. А Володя очень нервничал. Ему было очень важно получить роль Гамлета. И когда он этого добился, работал, конечно, неистово.И Любимову подчинялся беспрекословно, это у нас у каждого было — верить свято в режиссера. Без этого нельзя работать: не будешь пластилином в его руках и не слепят из тебя ничего....Поклонников он любил. Делал им контрамарки, и я делала, у нас больше всего народу пробегало без билетов, мы были экономически невыгодные театру артисты. Администраторы такой любви к безбилетным поклонникам с нами не разделяли, и нам приходилось выпрашивать или просто другими путями проводить гостей — через служебный вход...Володя всегда меня предупреждал: «Сегодня у меня гости, играй ярко, чтобы запомнилось». Или: «Играй, как в последний раз» — это его любимая фраза была. А как цветы он любил! Всегда все домой уносил. Я помню в Болгарии, на гастролях, когда от портала до портала вся сцена была заставлена корзинами цветов и пионеры нас встречали на улицах, как вождей, отыграли мы «Доброго человека из Сезуана», и я говорю: «Ну вот, Володенька, теперь можно и умирать, так нас чествуют». А он: «Что ты, еще не вечер!». А потом поцеловал и попросил меня никогда так не говорить — суеверный был очень. А мне почему-то казалось, что вот такая смерть в славе — это так красиво...Дома мы никогда друг у друга не бывали, но у нас был уговор: что я поживу в его квартире, а он — в моей, чтобы его не беспокоили и чтобы он мог совершенно спокойно поработать. Но не получилось... За пять дней до смерти мы стояли на «Преступлении и наказании», он опирался на меня и говорил: «Дай, Зинок, подержусь за тебя, у меня сил нет, мне так спать хочется». Видимо, он так устал, так перетрудился, перенапрягся, сгорел, как метеорит. А работал он до пота.Когда обнимала я его на сцене, он был весь мокрый...
Развлечения
Вера Глаголева: Знала бы я...
[i]Попробую покороче представить и так всем известную Веру Глаголеву. Актриса кино, а последний год — и театра. Дважды замужем. Мастер спорта по стрельбе из лука. Мать троих детей. ...Сидим в полупустынном буфете Дома кино. Говорим о мужьях, детях, деньгах, актерской безработице, антигуманной политике. И о новой работе Веры в спектакле «Русская рулетка», накануне премьеры которого и состоялся наш разговор.[/i][b]-Анатолий Васильевич Эфрос после фильма «В четверг и больше никогда» приглашал вас играть у него в театре. Эфросу вы отказали...[/b]— Это моя самая большая ошибка в жизни. Отказалась я не потому, что не решилась, — так складывались семейные обстоятельства. Театру действительно очень много сил приходится отдавать — это я сейчас по себе знаю. А тогда муж не хотел, чтобы рядом с ним была самостоятельная профессиональная актриса, а хотел рядом... просто... жену. Прежде всего.[b]— Какой муж? [/b]— Ну, конечно, Родион [b](Нахапетов. — Прим. ред.). [/b]Сейчас-то я уже сама себе хозяйка, а тогда мне было всего двадцать лет, и я еще не совсем соображала, что делаю.[b]— Это был период патриархата в вашей жизни? [/b]— А как иначе, если разница — двенадцать лет, муж — актер, режиссер и значит нечто божественное для меня.[b]— Эфрос понял мотивы отказа? [/b]— Меня попросили так сказать, чтобы не было понятно, что это из-за семьи. Я лепетала, что не смогу, у меня не получится. На что Эфрос возразил: «Со мной — получится». В театр к нему я не попала, но его реплику запомнила на всю жизнь. Когда у меня что-нибудь не выходит, я думаю, боже мой, сам Эфрос хотел меня взять в театр, работал со мной в кино и был доволен. Он же верил в меня, значит, не так уж все плохо! [b]— Ваша первая режиссерская работа — фильм «Сломанный свет» о безработной актрисе оказался пророческим. Сейчас сложнее найти актера снимающегося, чем неработающего. С этим было как-то связано ваше решение все-таки попробовать себя в театре? [/b]— В принципе, если актер хочет работать, то работать он будет. Не в кино, так в театре. Можно найти варианты. Я, правда, сама бы ни за что не пошла бы ни к одному режиссеру: «Возьмите меня в театр, я хочу сыграть такую-то роль». Ну как-то это не очень — самой напрашиваться... Поэтому я очень благодарна Леониду Трушкину, который пригласил меня год назад в Театр Антона Чехова играть в спектакле «Поза эмигранта» в очередь с Евгенией Симоновой. А недавно Виталий Павлов дал почитать свою пьесу «Русская рулетка», она мне очень понравилась, мы начали репетировать, и вот уже два месяца абсолютно все у меня подчинено этому спектаклю.[b]— Загублена светская жизнь...[/b]— Она не то чтобы была бурнаяночная, но вечером мы часто куданибудь выбирались. А сейчас никуда идти не хочется, сил и желания нет ни на что. Как говорится, знала бы я...[b]— В афише стоит: «Русская рулетка». Женский вариант. Мелодрама-детектив». Новый театральный жанр? [/b]— С потрясающей интригой.[b]— «Затравочку» дайте.[/b]— Просыпается женщина и внезапно обнаруживает в своей квартире у себя в постели мужчину. Думает, что у нее с головой не все в порядке: вроде перепила накануне. Про то, что у подруги был день рождения — помнит, а как он сюда попал, кто он такой и было ли у нее что-нибудь с ним — не помнит. Ну просто первый раз его видит.[b]— К финалу провал в памяти пройдет? [/b]— Все выясняется, но в конце ставится многоточие. Каждый додумывает сам: осталась она жива или нет. Пьеса очень современная. С хорошо прописанными характерами героя и героини.[b]— С вашим партнером по столь пикантной ситуации — Игорем Бочкиным — вы были знакомы до «Русской рулетки»? [/b]— Как-то не сводила судьба. Игорь в театре работал гораздо дольше, чем я, и во многом мне теперь помогает.[b]— В фильме «Выйти замуж за капитана» вам пришлось сыграть фотокорреспондента. Роль, видно, вам понравилась — в 1986-м за эту работу вас признали лучшей актрисой года. А от «профессии» журналиста впечатления остались? [/b]— Хорошая профессия. Не знаю, как на самом деле, но моя героиняфотограф была, как кошка, которая гуляет сама по себе. Где хочет, там и работает. Совершенно независимая: что-то не устраивает — больше на этом месте ее ничто не держит, не понравилось в другом — снова, долго не раздумывая, уходит.[b]— Актриса может себе позволить такое? [/b]— Что вы, актер — самая зависимая профессия. От ситуации, любых обстоятельств, настроения, отношения режиссера... Не понравился ты режиссеру или какому-то продюсеру — все, ты уже никакой, какой бы ты ни был. Хотя все равно, если я чем-то сильно недовольна, я ругаюсь.[b]— Часто бывает? [/b]— Да нет. Ведь приглашают играть в основном люди, которые тебя знают. А если я кому-то не нравлюсь, то меня и не приглашают.[b]— Можно бестактный вопрос? Родион Нахапетов вас брал на роли с пробами или без? [/b]— Нормальный вопрос. История даже с этим одна связана. Родион снимал картину «О тебе» — про девочку, которая от рождения говорить не могла, только пела. Сценарий был написан для меня, но что-то меня в нем не устраивало. Я отказывалась: ребенок маленький, не мое это совершенно, не сыграю я такое. Утвердили другую актрису, но она не смогла приехать к съемкам. Тогда Родион сказал, что надо выручать, мол, ты амбиции свои брось, положись на меня, и давай-ка начинать работать... Теперь я понимаю, что «О тебе» — мой любимый фильм.[b]— У кого легче сниматься в картине: у мужа или у чужого режиссера? [/b]— Конечно, у чужого. Муж тебя знает от и до и может надавить на такие болевые точки... У Родиона вообще была немножко странная манера в работе с актерами. Не знаю, хорошо ли это обсуждать теперь... Актера надо всегда хвалить. Вот Эфрос так все выстраивал, что начинало казаться — это ты сам все так здорово делаешь. А если рисунок не нравился, он очень доброжелательно замечал: да, хорошо, но давай еще по-другому попробуем... А когда орут: это не то, то не так — руки опускаются, ничего не хочется, и думаешь только о том, когда все закончится.[b]— За последний год положительные эмоции от кинопроектов возникали? [/b]— Скоро начнется работа над новым сериалом с рабочим названием «Дорогие мои подруги» — истории трех женщин, выросших в одном доме. Играют Тамара Акулова, Лариса Гузеева и я. Это мои любимые актрисы, с которыми мы начинали и потом шли по жизни и кино вместе. У одной героини несчастная любовь — с женатым встречается, у другой любовь счастливая, но она ее ото всех скрывает. У третьей все в порядке, есть муж (правда, она его безумно ревнует), она самая обеспеченная.[b]— Вы ее будете играть? [/b]— Нет, Лариса Гузеева. Я, наоборот, по фильму — одинокая, живу с мамой и все время с ней ругаюсь. Но у меня есть тайна — люблю «простого». Не такого, как Гоша Алексея Баталова, а совсем из простых. Скрываю его, и для родных и подруг у меня никого нет. А героиня Тамары Акуловой всю жизнь любит женатого. Мы ей советуем: ты такая красотка, брось его... В общем, не «Зимняя вишня», но что-то вроде того. Истории повторяются, потому что они узнаваемые. Проект меня очень радует — есть возможность с героинями найти правильные выходы из положений, с которыми так или иначе сталкивалась любая женщина.[b]— Фильм с руководством к действию? [/b]— Советов мы никому не даем, но разбираться в знакомых ситуациях будем вместе со зрителями.[b]— Лично вам сейчас какая из трех моделей поведения ближе? С мужем, я знаю, у вас все в порядке. С деньгами как? Кто больше зарабатывает на жизнь? [/b]— Естественно, не я, а муж. Он с утра до ночи на работе. Улетает, прилетает, опять улетает... Правда, я знала на что, точнее — за кого шла. Мы видимся редко, но нам это даже помогает сохранить настоящие чувства.[b]— Взрослые дочки с вами живут? [/b]— Старшая — отдельно, вместе с моей мамой. Она балерина, работает в Большом театре. А средняя живет с нами. Учится во ВГИКе на отделении режиссуры, компьютерной графики и трюкового кино.[b]— С Родионом Нахапетовым созваниваетесь? [/b]— А как же. Когда он приезжает в Москву, мы общаемся. Маша [b](средняя дочь. — Прим.ред.) [/b]у него жила в Америке, училась в Лос- Анджелесе... Со временем все встает на свои места, и обиды остаются в прошлом.[b]— Если подходить к вопросу пофилософски, комфортнее с мужем-актером или с мужем-бизнесменом? [/b]— Я была женой Нахапетова двенадцать лет, а с моим нынешним мужем мы прожили уже почти десять — давным-давно вместе. Но почему-то многих интересует именно Родион. Я понимаю, он был известным человеком. А мой второй муж занимается бизнесом, и этим, я полагаю, все сказано. Теперь это намного лучше, чем муж режиссер или актер. Для мужчины «актер» — это вообще не профессия в наши дни, не в обиду никому будет сказано.[b]— ...Из лука сейчас стреляете? [/b]— Какой лук... У меня только одно на уме: репетиции, репетиции, репетиции...[i]1 марта [b]Веру Глаголеву [/b]можно увидеть в Театре Маяковского в спектакле [b]«Русская рулетка» [/b]Арт-Центра «Московская Антреприза».Заказ билетов по телефону 166-72-53.[/i]
Развлечения
Павел Бунин: Художнику лучше держаться от власти подальше
[i]Так началась наша беседа с Павлом Буниным, без рисунков которого обходится редкое издание произведений Пушкина. К столу были поданы чай, печенье и «бутерброды» — белый хлеб с маргарином «Рама». А ананасы в шампанском остались в Вене, откуда художник после эмиграции вернулся в Россию.[/i]— Я все никак не могу привыкнуть, что у меня квартира не восемьдесят метров, как в Австрии, а тридцать, — сокрушался Павел Львович, тщетно пытаясь отыскать какой-то рисунок в своем художественном беспорядке.— Там я жил в прекрасном районе, по московским меркам — где-то около Столешников, до Оперхауз было минут 10—15 пешком. Почему я сейчас в Москве? О, это длинная история...[b]— Я слышала, когда вы жили в Париже, первые красавицы Франции лежали у ваших ног, и о романах «русского» там говорили не меньше, чем о его картинах.[/b]— Что за бред! Не было у меня там ни одного романа, а если и были, то весьма на расстоянии. В Париже не до интрижек: рядом такие музеи, такие прекрасные улицы, которые хочется рисовать, — когда их срисовываешь, ты как бы их осваиваешь. Так что в Париже я жил абсолютно, как монах.[b]— А дети у вас есть? [/b]— Наверное, есть где-нибудь... Но к чему об этом? [i](Тут у Павла Бунина летит из рук бутерброд «Рамой» вниз. С пола он его поднимает и кладет снова на тарелку.) [/i]— Хорошо, давайте по существу. Как вы там про Пушкина говорили: перед ним либо на брюхе, либо...— А это не только про Пушкина, это, по-моему, вообще российская черта. Зачем далеко ходить? Возьмите Иосифа Виссарионовича. А давно ли? А как там наша слава боевая и все прочее? А что сегодня? Заплевали. У меня мало вызывает восторга и то и другое. То же самое относится и к Пушкину. Не надо его канонизировать, он был такой же живой человек, как мы все. Со своими привязанностями, увлечениями и корыстями.Иначе он был бы просто неинтересен. Это можно сказать про всякого писателя. Только тем и занимает нас какой-нибудь Софокл или Шекспир, что он говорит о тех же самых вечных ценностях и коллизиях человеческой жизни. Но Александр Сергеевич, конечно, не тянет на Шекспира, что нисколько его не умаляет...[b]— ... [/b] [i](Я громко ставлю свою чашку с остывающим чаем и выразительно смотрю на П. Б.) [/i]— Давайте же сохранять пропорции! Федор Михайлович Достоевский в своей знаменитой речи сказал, что Пушкин — это наше все. Он не наше все. Существует Лев Толстой, тот же Достоевский, Лермонтов. Почему же от них отказываться? А кроме того, разве тот же Шекспир, Гюго, Гете — это не наше? Только от невнимания они могут быть для нас отдаленными фантомами. Это общее наследие. Но, увы, «мы ленивы и нелюбопытны». А если внимательнее читать Пушкина, то можно найти и весьма неоднозначные стихи. Все прекрасно помнят его, что «чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».А в стихотворении, посвященном польскому восстанию, есть и такие строки: «То наша стонет сторона, то ваша гнется под грозою. И вы надменно пировали, Кремля позор сей царский плен, а мы о камни падших стен младенцев в Праге разбивали».[b]— Вам не удастся меня убедить, что всю жизнь вы иллюстрировали Пушкина, не любя его произведений.[/b]— Я начал рисовать Пушкина в тридцать седьмом году. Мне было десять лет и меня «зацепило» не тем, чем он славен, а тем, что в этот год справляли юбилей Пушкина. Он был вездесущ, он был везде. На коробках, в книгах, о нем вопили по радио, ставили фильмы. Так он вошел в мою плоть и кровь, а кроме того, что-то я уже к тому времени читал, так что было чему откликаться... Позже, конечно, я не ставил перед собой задачи развенчать поэта, с какой стати? Ведь это был наиболее приятный для меня способ зарабатывать хлеб.Лучше иллюстрировать Пушкина, чем Бубенова, например. Как вам кажется? [b]— Мне вот что важно услышать от вас. Если бы Пушкин прожил на два-три года подольше и появилась бы его фотография, вам как художнику она помогла бы? [/b]— А она и появилась. Был вовсе не первоклассный художник Линев, первоклассные подсознательно хотели подать Пушкина по возможности блестяще. Вы же помните, «себя, как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит». Такое мог позволить себе Кипренский, любимец моды легкокрылой, хоть ни британец, ни француз, ты вновь создал, волшебник милый, меня питомцем каких-то муз. А Линев был очень посредственный художник. И он не смел дурить перед своей знаменитой моделью. Считайте, что его портрет Пушкина — это фотография. На ней поэт — глубоко уставший человек, с явно исчезающей знаменитой кудрявой шевелюрой и весьма грустными, если не сказать больше, глазами. Я считаю, что он именно выполнил роль фотографии.[b]— Вы на портрет Линева ориентируетесь или ваше воображение рисует своего Пушкина? [/b]— Какое там воображение... Вопервых, мы видим его бесконечный профиль, который он сам рисовал. В автопортретах он такой, каким ему хотелось себя видеть. Потом существует маска, а она схожа с портретом.То же самое впечатление: это лицо глубочайше, я скажу даже смертельно уставшего человека. Он не мог не устать. Понимаете, у человека запас сил весьма ограничен.[b]— Павел Львович, для себя вы это всегда помните? [/b]— Иногда на меня накатывает что-то вроде пророческого восприятия глобальных событий, я говорю иногда не иначе, как с высоким почтением. Потому что постоянно ни один человек не может быть на пике. Натура должна отдыхать, как поле после снятия урожая должно побыть, как выражаются мужики, под паром.[b]— Поэтому вы сейчас мало рисуете Пушкина? Щадите себя? [/b]— А зачем? У меня его достаточно. Смотрите, сколько папок. Что, рисовать, чтобы на одну папку стало больше? Какой смысл? Книга моих рисунков по Пушкину уже вышла, и в этом вовсе была не моя заслуга. Мой старинный приятель побеседовал со своим однокашником, крупным предпринимателем, и он поддержал мое начинание. Если бы не его деньги, не видать бы мне альбома как своих ушей. Вся беда только в том, что его содержание было готово не то 30, не то 40 лет назад. И о необходимости выпустить его тогда писали академик Алпатов, академик Сидоров, Ираклий Андроников, лучшие из наших критиков, но это не помогало. Я заглянул однажды в кабинет Фурцевой, показал свою голову: посмотрите, я уже седею. А мне в ответ: ну мы же знаем, как подобные письма составляются...Потому я и уехал: мне не давали работать, а ходить и упрашивать — нет уж, помилуйте.А когда я уезжал, за право вывезти свои работы мне предъявили та-акой счет! С издевкой: вот видите, как мы вас ценим. Я пошел на шантаж. Заявил, что мне терять нечего, созову иностранных корреспондентов и устрою публичное сожжение своих картин, вы тогда вообще ничего не получите. Они тут же инсценировали куда-то звонок, я уверен, что на том конце провода никого не было, и сумму снизили в три раза......Помню, когда на второй неделе после моего приезда в Австрию открывалась моя персональная выставка и директор музея Вальтер Кошацкий поздравил австрийцев, что теперь среди них будет новый (дальше шли всякие комплименты) художник, у меня отнялась нога. Это был нервный стресс. Я думал: кто я им, что я им, хоть бы кто-нибудь так говорил со мной в России из власть имущих...[b]— Когда вы возвращались в Москву, за ввоз с вас денег не потребовали? [/b]— Нет, слава Богу... Конечно, довлело то, что называется «любовь к отечественным гробам». Это вещь серьезная и привязывает покрепче ОВИРа. Но тем не менее, когда чувствуешь, что задыхаешься от недостатка воздуха, для сохранности себя приходится принимать крутые меры и идти на многое. Блок сказал, что Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха. Он и сам был убит таким же образом. Вы что же думаете, если недодали ему кочана капусты, так это уже смерть? Когда есть некоторая внутренняя сверхзадача, человек перенесет и не такую диету.[b]— Простите за бестактность: почему вы рисовали чуть ли не на оберточной бумаге? Где вдохновение захватило, там все и случилось? [/b]— Нет уж, извините, мне просто не на чем было рисовать. А вы думаете, почему я график? Во-первых, в пятиметровой комнате не очень-то развернешься с холстами, а во-вторых, у меня просто не было денег на краски. На Западе я жил только портретами. А в Москве лучше всего я рисую в гостях — чужой бумаги не жалко.[b]— Сейчас на что живете? [/b]— На пенсию. И на случайные заработки, какие-то гонорары. Но это капля в море. Просто у меня есть такая хорошая школа нищеты, что меня уже ничто не прошибет. Естественно, я ни на что и не надеюсь. Зато и не разочаровываешься никогда, когда не надеешься...Ужин затягивался. К бутербродам, как ни настаивал Павел Львович, я не притронулась. Поздно уже было, пора раскланиваться. — Почему вы спрашивали меня только про Пушкина? Я ведь рисовал и Омара Хайяма, и много еще чего...[b]— Год сейчас юбилейный. А почему вы говорили только о прошлом? [/b]— С настоящим и так все ясно.
Развлечения
Иван Бортник: Я отказался от роли, Солженицын — от ордена
[i]Кто-то «отмечает» юбилей уходом на пенсию, а у кого-то на седьмом десятке только открывается второе дыхание и судьба делает вираж на сто восемьдесят градусов. У актеров смена биологических ритмов менее заметна: сколько бы им ни исполнялось, возраст будет определяться не паспортными данными, а возрастом их киногероев, по крайней мере в представлении зрителей.Любимым народом Вовчику из «Родни» и Промокашке из «Места встречи изменить нельзя» — и 60? Самой не верилось, пока не удалось лично поздравить замечательного актера Театра на Таганке Ивана Сергеевича Бортника.[/i][b]— Как отмечать юбилей будете? [/b]— Да никак. Придут, конечно, сестра, родные, — кто придет, тот и придет. А я в день рождения даже выпить себе позволить не могу — потом придется играть два спектакля: утром и вечером. Хотел просить Юрия Петровича Любимова замену сделать, нельзя же до мая дело откладывать. Дорого яичко к христову дню.[b]— А в театре торжества намечаются по вашему поводу? [/b]— Предлагали. Я отказался: не люблю этого ужасно, зажимаюсь, мне как-то неловко выслушивать слова, потом что-то отвечать... Нет, не хочу. «Никогда коммунары не станут рабами».[b]— Когда на улице, узнавая вас, каждая пьяная рожа от переизбытка чувств лезет целоваться, как реагируете? [/b]— Завожусь. Как еще можно реагировать на беспардонность? [b]— Не разгримировываясь после спектакля, быстро-быстро через служебный вход с надвинутой на глаза шапкой... [/b]— А я работаю в театре, в котором не гримируются вообще: так ближе к натуре. Может, девочки и кладут себе тончик... Это если купца надо из Островского играть, тогда, конечно, и борода соответствующая должна быть, и прическа под горшок. Но на Таганке другой репертуар.[b]— Давайте перейдем к вопросам неюбилейным. Актеры театра Любимова ходят в театр Губенко и наоборот? [/b]— Может, кто-то и попадал на премьеры. Но у нас, по-видимому, такая же ситуация, как во МХАТе после развода. Я не видел ни «Чайку» у Губенко — ничего. Но только из-за своей лености. Надо сходить, да все никак не получается. Никаких принципиальных соображений у меня нет, я прекрасно отношусь к Николаю, что бы ни произошло.[b]— Вы были пассивным созерцателем нашумевшего «таганского» конфликта? [/b]— Я подписывал какие-то письма, участвовал в какой-то степени, но понимал тщетность собственных усилий. Винить никого не могу, сказать, что вот конкретно не прав Любимов или Губенко, тоже. Черт его знает... И тот делал ошибки, когда началось обострение, и другой вел себя не самым мудрым образом. Ну случилось, что же теперь поделаешь. Не мы первые, не мы последние. Вообще странно, что театр живет 35 лет. У театра ведь в принципе, как у всякого живого творческого организма, собачий возраст — десять лет.[b]— Прошло почти двадцать лет после смерти Высоцкого, а вы не написали о нем ни строчки воспоминаний. Вы ведь были друзьями.[/b]— Я письма Володины издал недавно. А насчет воспоминаний — Наташа Крымова как-то упросила меня, но это было настоящей мукой. Во-первых, потому что все равно тяжело, сколько бы лет ни прошло, а потом, когда остаешься один на один с чистым листом бумаги, не знаешь, с чего начать, о чем писать... Не набита рука. Вот у Валеры Золотухина лучше получается, он всю жизнь пишет дневники — это же каждодневное упражнение, тренировка. И даже издает их при жизни, что несколько странно.[b]— Из-за Высоцкого, я знаю, вы от роли принца Датского отказывались...[/b]— Я в «Гамлете» играл Лаэрта. Однажды Любимов меня вызывает: «Я не могу зависеть от вашего друга Высоцкого, который постоянно ездит то во Францию, то еще куда-то. Хочет — уезжает, хочет — приезжает. Я прошу вас (тут он перешел на вы, значит, начиналась официальная часть разговора) играть Гамлета. У вас одинаковое качество темперамента, и мне не нужно будет перестраивать спектакль». Разумеется, я про разговор с Любимовым рассказал Володьке. Он в ответ: «Ну играй». И совершенно серьезно. Правда, несколько другими словами.[b]— Можно дословно? [/b]— «А х..ли, играй». Потом Любимов меня встретил: зачем ты передал Высоцкому? Я даже опешил: а как вы думали, он останется в неведении, а я буду где-то тайно репетировать его роль? Провокационная была ситуация. Но надо знать Юрия Петровича.Чтобы уговорить меня, он подключил писателей — Абрамова, Можаева, свою жену Людмилу Васильевну Целиковскую. Она смеялась мефистофельским смехом: «Ха-ха! Юра, он не хочет играть Гамлета!». Я отказывался: как вы себе представляете, вот сядет Бортник у стены с гитарой? Почему Бортник, когда он на ней играть не умеет — единственный из всего Театра на Таганке... С таким же успехом меня можно посадить на сцену с баяном или гуслями — ну и что дальше? Зрители видят: ну сидит Бортник, и что? Длились увещевания долго — около двух лет. Высоцкий приезжал, играл Гамлета, опять уезжал. Слава Богу, когда Золотухин согласился, от меня отстали.[b]— А в некритических ситуациях вы с Юрием Петровичем на вы или на ты? [/b]— Он со мной — на ты, я с ним, разумеется, — на вы. Каким макаром я с ним могу быть на ты, когда он мой, скажем так, учитель и родился в 17-м году, а мне только 60. Но я знаю его лет сорок, работал с Юрием Петровичем и до Таганки. Когда режиссер говорит вы, это плохо. Уж лучше на ты... Но последнее время он все чаще со мной на вы, после того, как я отказался от «Шарашки» и «Марата».[b]— И Эфросу в свое время вы в нескольких спектаклях отказали... Известно, что вы очень требовательно относитесь к материалу.[/b]— В этом плане я притча во языцех. У Эфроса отказался от пьесы Розовского «Концерт Высоцкого в НИИ» и от «Общества кактусов» Дворецкого. После «На дне» Горького в его же постановке такое играть?.. Что это за драматургия после классической пьесы из мирового репертуара? Хотя он меня вызывал домой, мы сидели у него на кухне втроем с Наташей Крымовой, и он пытался убедить: «Ваня, поверь мне, я сделаю спектакль». Я верил, приходил на репетицию, начинал репетировать и мне становилось плохо. Физически плохо от текста, до такой степени он мне не нравился. То же самое произошло и на «Шарашке» Любимова.Из 800 страниц бессюжетной книги Солженицына «В круге первом» сделали инсценировку на 50 машинописных страницах. Там вообще ничего не осталось — одни вырванные из контекста фразы, на которых какой-то образ построить нереально. После трех месяцев споров с Любимовым я ушел. И сразу же после меня Солженицын отказался от ордена. Я — от роли, а он — от ордена.[b]— Как вы с ним в унисон! [/b]— Н-да, но это уже плагиат был с его стороны... (Дальше продолжает серьезно. — И.К.) К сожалению, и в кино сейчас многие картины встали, и на Таганке я мало играю. Может, по своей вине. В театре меня в этом плане не понимают; они могут плеваться после репетиций, а я не могу за кулисами говорить «Тьфу, гадость невозможная», а потом выходить на сцену и играть. Это просто нечестно по отношению к себе и к профессии.[b]— А как получилось, что из Театра Гоголя вы в 67-м году перешли к Любимову? [/b]— У нас никак не сложились отношения с Голубовским. Я пришел к Любимову. Юрий Петрович меня принял, и после того разговора я год на Таганке не появлялся. По лености опять же, продолжал сидеть в Театре Гоголя. Но там все приобретало такой размах, что я приходил в театр и не здоровался с режиссером. Однажды я рассказал Этушу, он меня не понял: «Я не могу себе представить, как это я, положим, не здороваюсь с Рубеном Николаевичем Симоновым?». И я решился, пришел снова спустя год к Юрию Петровичу. Он был несколько обижен — мол, мы когда с тобой говорили, а теперь уж давай показывайся...Я посмотрел «Антимиры», пришел в ужас — мелодекламация под гитару. Что за театр, куда я попал? А потом увидел «10 дней», и они меня действительно потрясли. Это было что-то принципиально новое.[b]— Коллектив как вас принял? [/b]— А там же еще мои однокурсники работали. Я шел к своим.[b]— С Высоцким быстро нашли общий язык? [/b]— Какое-то время присматривались, притирались. Нам уже за тридцать было, это только школьники быстро друзьями становятся.[b]— У него было свое определение дружбы. Цитирую: «Друг — это тот, кому я могу рассказать все самое отвратительное, гнусное и гадкое о себе». Вы согласны? [/b]— Абсолютно согласен. Я знал о нем все, как и он обо мне. Мы ежедневно общались. Как правило, за разговорами и рассвет встречали.Под утро вместе ехали на репетицию... Хорошая жизнь была. Я говорю в прошедшем времени. Как там по Блоку: все миновало, молодость прошла. Последние годы как-то очень быстро летят. К сожалению. Раньше думалось: как же тянется время, когда там будет сорок? Потом боялся цифры 50. Сейчас уже 60 стукнуло...[b]— К заключению о том, что пьяного нужно играть только трезвым, вы пришли на собственном опыте или теоретически? [/b]— И опыт был... Абсолютно трезвым играть надо, какие бы сцены ни снимались. Если бы в той же «Родне» я выпил пятьдесят граммов — все, совершенно другой персонаж бы был. Да и любую из ролей взять: ни грамма нельзя принять, если серьезно относишься. Сатина я играл (одна из моих удачных работ у Эфроса) — там с утра до вечера ночлежка пьяная, просыпаются с мыслью: где похмелиться. Загул, карты... Представьте себе, что я бы выпил, а дальше у меня идет монолог о человеке... Дело даже не в том, что язык заплетался бы, я б не знал, как его произнести.[b]— О несыгранной роли Шарапова в «Месте встречи» вспоминаете? [/b]— Володя очень хотел, чтобы мы вместе играли. Был бы, наверное, другой фильм. Но актеров утверждала Украина. Высоцкого со скрипом разрешили, а если бы и второго актера из Театра на Таганке взяли, это была бы крамола... Конкин был назначен в приказном порядке. Говорухин мне говорил: «Вань, сыграй Промокашку, я тебя прошу».[b]— Славы вам хватало? [/b]— Хватало.[b]— Денег? [/b]— Никогда у меня их не было.[b]— Любви? [/b]— Любил я. Меня любили. Но любви никогда не хватает.[b]— Спокойствия? [/b]— Вот чего не было, того не было. В моей профессии нельзя себя щадить.[i]...Перед самым уходом замечаю фотографию: Губенко, Бортник и Любимов. Любимов — в белом костюме, бабочке.[/i]— А это в Испании мы были на гастролях, Коля Губенко, как в мейерхольдовском «Ревизоре», собрал ночью пять человек в номере и сообщил, что завтра может к нам приехать Любимов. Я всю ночь не спал. Утром видим внизу машину — Коля с Жанной [b](Болотовой. — И.К.) [/b]встречали Любимова в аэропорту. Выходит Катя, его супруга, он сам, подходит к одному, второму, а труппа еще ничего не знает, они потом все собрались. Увидел меня, и — дрогнувшим голосом: «Ванька, седой...». И я вижу, как из-под его темных очков по щеке у него катится предательская... Все, у меня истерика. Я бросился в ванную, там отсиделся, в себя пришел... Такие дела.
Развлечения
Драма и комедия
[i][b]23 апреля исполнилось 35 лет Театру на Таганке.[/b]Точнее — театру Юрия Петровича Любимова, ибо и до его появления на Земляном валу располагался Театр драмы и комедии, но даже эхо от славы туда не залетало, а в начальственных и зрительских кругах в списках московских театров «Таганку» ставили на последнее место.По причинам далеко не политическим.В 1964-м с дипломным студенческим спектаклем «Добрый человек из Сезуана» Юрия Любимова пригласили работать в... Дубну. Он согласился. Но параллельно «Доброго» в Доме кино увидел Николай Дупак, недавно назначенный директором Театра драмы и комедии и заверивший, что он сделает все возможное, чтобы этот театр был нужен народу.Исторический разговор директора с будущим главным режиссером, художественным руководителем и идейным вдохновителем проходил в ВТО, в кабинете директора Александра Эскина. Дупак отговаривал: «Зачем вам ехать за сто первый километр, когда в восьмистах метрах от Кремля есть для вас крыша, правда, дырявая, но ведь в центре Москвы...».Любимов слабо возражал: «У вас ничего не получится…».Но все получилось. Или почти все.23 апреля в Театре на Таганке Юрия Любимова — премьера восстановленного «Доброго человека из Сезуана» — спектакля, с которого начиналась история Таганки.23 апреля за стеной, в «Содружестве актеров Таганки» Николая Губенко — «Чайка» — спектакль, которым открывали второй таганковский театр, рожденный в конфронтации с Любимовым, когда многие из его учеников оказались по разные стороны баррикад...[/i][b]Свежая кровь [/b]До прихода Любимова на Таганку к названию Театра драмы и комедии в народе за глаза прибавляли: и интриги. Обстановка была та еще. По дватри месяца актеры не получали зарплаты. Молодые поддерживали штатного режиссера с большим будущим — Петра Фоменко. Другая часть труппы в лидеры избрала критика Евгения Суркова. Действующего главрежа Александра Плотникова на общем собрании открыто поддержал только один человек... Должен был прийти кто-то четвертый со стороны, чтобы разрубить этот гордиев узел. И он пришел, но не один, а с командой: в театр были зачислены двенадцать студентов, игравшие в «Добром человеке из Сезуана».До первой репетиции со стороны «стариков» еще были протесты. Несколько актеров отказались работать с новым руководителем и ушли из «драмы и комедии» в другие театры. Но в общем реформа прошла бескровно, и спустя какое-то время около касс «Таганки» стали выстраиваться очереди.Основными зрителями являлись студенты и техническая интеллигенция — проводились специальные социологические исследования, а после каждого спектакля дежурный администратор и гардеробщики сдавали рапорт директору: сколько человек ушло во время действия или в антракте и почему. Если много и потому, что не понравилось, принимались меры. С самого начала «Таганку» создавали как театр для зрителей.«Герой нашего времени» — второй спектакль Любимова после «Доброго человека...» — бил рекорды.Эфрос, приглашенный на премьеру как зритель, в ужасе убежал из зала прямо во время действия... Когда не дождавшихся окончания насчитали восемьдесят человек, спектакль решили снять.Та же история — с «Дознанием» Фоменко. Сначала спектакль шел в двух действиях, потом антракт убрали: больше публики досидит до поклонов. Петра Фоменко стали уговаривать внести изменения в спектакль. Он вроде бы согласился. Пригласил администрацию на просмотр нового варианта. Сидят, смотрят пять минут, десять, полчаса — ничего нового... Посылают за Фоменко, и выясняется, что режиссер ушел из театра и в последний момент наказал актерам: «Играть по-старому.Менять ничего не буду, я художественно выразил свое отношение к событиям и готов играть спектакль хоть для одного человека». В концепцию «Таганки» такой индивидуализм не вписывался. Расцвет уникального театра Петра Наумовича Фоменко произойдет десятками лет позже, а пока «Дознание» закроют и его заявление об уходе с «Таганки» подпишут.В театре останется один режиссер, хозяин, лидер, царь и Бог.[b]Такой спектакль мог поставить только большевик [/b]Родился он в Ярославле за несколько дней до революции 17-го года. В десять лет носил в тюрьму передачи матери — дочери раскулаченного, в четырнадцать начал работать.Окончил фабрично-заводское училище, получил специальность электромонтера и... поступил учиться в школу при второй студии МХАТа. В войну выступал в роли конферансье в концертах Ансамбля песни и пляски НКВД. А после войны Любимов вернулся в Театр Вахтангова, где за будущей душой «Таганки» закрепляется актерское амплуа: первый герой-любовник советского театра. На сцене он играл и Олега Кошевого, и Ромео. А в жизни своей второй жены — Людмилы Целиковской — добивался лет десять, пока прима меняла мужей, влюблялась, разочаровывалась и присматривалась к молодому актеру...Его личностью занимались четыре Генеральных секретаря ЦК КПСС.О том, какой общественный резонанс вызывали спектакли Театра на Таганке, можно судить, в частности, по официальным протоколам. Вот выдержки из стенограмм заседаний художественного совета и обсуждений спектакля «Послушайте!» в марте—апреле 1967 года. Участвовали: Л. Брик, А. Арбузов, Н. Эрдман, В. Шкловский, Ю. Левитанский, Н. Коржавин, Д. Самойлов, А. Аникст, Л. Кассиль, Б. Слуцкий, В. Катаев, О. Ефремов, Ф. Бурлацкий, Л. Карпинский, Ю. Карякин, Э. Неизвестный...[i][b]Г. Шахназаров (помощник Генсека ЦК КПСС): [/b]Прежде всего хочется задать вопрос: каков общий замысел спектакля? Ю. Любимов: Поэты и общество. Условия, которые необходимы для работы в искусстве.[b]Д. Самойлов: [/b]Чувствуется слабость драматургии. Поэт дан статично. Это неправда. Должен быть характер Маяковского. Думается мне, что и тему революции надо подавать серьезней. Идея с современными поэтами не совсем оправдана, так как это может вызвать гнев писателей к спектаклю. Может быть, уместнее дать таких поэтов, как Хикмет, Межелайтис, Неруда...[b]В.Толстых (кандидат философских наук): [/b]Упущена биография Маяковского. Нужно помнить, что Маяковский печатался во всех партийных органах. Основная мысль, которую должен вынести зритель из этого спектакля, — очень трудно быть хорошим революционером и настоящим коммунистом, но быть им необходимо, тогда главное о Маяковском будет сказано.[b]Н. Эрдман: [/b]Я считаю, что этот спектакль — лучший венок на могилу Маяковского.[b]О. Ефремов: [/b]Разговор наш приобретает лирический характер. Я очень люблю Юрия Петровича и его театр, хотя всегда где-то внутри полемизирую с ним. Думается мне, что этот спектакль наиболее глубинный и серьезный для театра. Очень нужный, поистине революционный. Будет очень жаль, если этот спектакль не пойдет.[b]Б. Львов-Анохин: [/b]Это один из самых глубоких, самых замечательных спектаклей нашего театра.[b]Э. Неизвестный: [/b]Если разложить на части спектакль, то можно придраться к каждому куску. Но этот спектакль — единый организм. Здесь точно соблюдена мера смешного и трагичного. Мы за оптимизм. Но все сильное по-настоящему трагично. После Достоевского хочется жить. Этот спектакль глубоко оптимистичный.[b]Ю. Левитанский: [/b]Мы должны обратиться к руководящим инстанциям и помочь тому, чтобы спектакль увидел свет.[b]Лиля Брик: [/b]Я много плакала на этом спектакле. Плакала над сценой революции, ведь революция — это самые счастливые дни нашей жизни. Я считаю, что монтаж стихов Маяковского абсолютно оправдан. Хорошо, что спектакль заканчивается стихами современных поэтов, особенно стихами Вознесенского. Я не могу много говорить, мне очень трудно, я очень волнуюсь... Такой спектакль мог поставить большевик, и сыграть его могли большевики.[/i][b]Всем по медали, кроме главных [/b]В словах Лили Брик нет и тени иронии. Читаю «Обязательства Театра драмы и комедии на Таганке» на 1968 год: [b]1. [/b]Провести основную работу по созданию литературного материала к спектаклю, посвященному 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.[b]2. [/b]Выпустить новые спектакли «Живой» Можаева, «Тартюф» Мольера, «Хроники» Шекспира на высоком идейно-художественном уровне.[b]3. [/b]Завершить работу с авторами над пьесами по договорам: с Г. Владимовым, Д. Самойловым и А. Вознесенским.[b]4. [/b]Продолжить улучшать и совершенствовать идейно-воспитательную работу в коллективе театра.[b]5. [/b]Строго следить за тем, чтобы спектакли текущего репертуара сохраняли премьерный вид, шли на высоком художественном уровне.[b]6. [/b]Обеспечить переход театра на 5дневную рабочую неделю.[b]7. [/b]Продолжать эксперимент по внедрению цветомузыки.[b]8. [/b]Бережно относиться к материальным ценностям.[b]9. [/b]Сократить статью расходов «Эксплуатационные расходы» по содержанию здания театра за счет улучшения работы обслуживающего персонала, бережливого отношения к хозяйственному инвентарю.[b]10. [/b]Наладить работу театрального буфета как служебного, так и зрительного за счет улучшения снабжения и качества обслуживания.[b]11. [/b]Соблюдать в театре чистоту.[b]12. [/b]Экономно и бережно расходовать электроэнергию.[b]13. [/b]Экономно расходовать деньги на рекламу.Последний пункт подразумевал затраты на буклеты, афиши и объявления о репертуаре в газете «Вечерняя Москва». Что до пункта «1», то медаль к 100-летию со дня рождения Ленина на «Таганке» получили все, кроме двоих: директора театра Николая Дупака и Юрия Любимова, то есть тех, кто подавал списки на награждение.А В. И. Ленин однажды сильно помог театру. Можно даже сказать, в 1978 году спас от закрытия. С театром много раз старались рассчитаться. А тут повод нашелся: в связи с реконструкцией Таганской площади поставили вопрос о демонтаже здания театра. Минимум на два года «Таганка» оказывалась на улице, а выездные спектакли означали фактическое прекращение деятельности: помещение выделялось в ДК «Серп и молот», а ДК пускал таганковцев только на три дня в неделю... Любимов упорствовал: «Я демонтировать театр отказываюсь. Демонтировать театр я не буду. Надо будет, могу уйти из театра». Думаете, вняли? Директор Николай Дупак, слава богу, в нужном месте, нужным людям и в нужный момент напомнил, что в этом здании 13 мая 1920 года выступал Ленин, а вы его сносить задумали...Проблема была снята.[b]Если бы не Ильич… [/b]... возможно, и не стояли бы плотным кольцом на Земляном валу поклонники Владимира Высоцкого. Не несли бы корзины цветов для Аллы Демидовой, Зинаиды Славиной, Валерия Золотухина, Леонида Филатова, Вениамина Смехова, Николая Губенко и всех других звезд и звездочек театра. Не высчитывали бы дни до приезда Любимова из заграничного, благополучного мира, где у него было все: семья, работа, другие театры, но не было родной «Таганки». Не травили бы так позорно в последние годы жизни Анатолия Эфроса и не сократили бы ему дни, как заговоренные повторяя: он предал Любимова. Чем? Тем, что пришел работать в театр, где главной работой стало ждать главного, и ждать долго? Не испытали бы саднящей боли от непонимания и разделения...Словом, не знали бы мы «Таганки» со всеми ее противоречиями, откровениями, взлетами и падениями. А может, и знали бы, всем властям и вождям вопреки...[i][b]Редакция «ВМ» благодарит Николая Лукьяновича Дупака за предоставленные материалы и фотографии из личного архива.[/b][/i]
Развлечения
Мы — трамвайные вишенки страшных времен
[i]После смерти поэта [b]Юрия Левитанского [/b]в его доме появился кот. Ну должна же быть в квартире живая душа, спасающая от одиночества... Во время нашего разговора с женой поэта Ириной Машковской этот скромный пепельный барс сначала заглянул в комнату, затем отважился выйти на ее середину и пристально взглянуть новому человеку в глаза, а в конце беседы даже разрешил себя погладить. Чужих он видит редко, на улицу гулять не выходит и, когда хозяйка отправляется на работу, становится единственным полноправным владельцем литературного и художественного наследия Левитанского — его книг и акварелей.[/i][b][i]— ...Я верю грядущим годам, где все незнакомо и ново. Но дело идет к холодам, и нет варианта иного. А впрочем, ты так молода, что даже в пальтишке без меха все эти мои холода никак для тебя не помеха. Ты так молода, молода, а рядом такие соблазны, что эти мои холода нисколько тебе не опасны. Простимся до Судного дня. Все птицы мои улетели. Но ты еще вспомнишь меня однажды во время метели. В морозной январской тиши, припомнив ушедшие годы, ты варежкой мне помаши из вашей холодной погоды.[/i]Эти строки из «Предзимья» Юрия Левитанского, надо полагать, — прямое обращение к вам, Ирина. Много он вам стихов посвящал? [/b]— Не очень. Стихотворения четыре, и еще в двух-трех есть намек на меня. А официальное посвящение мне только на одном стихотворении. За десять лет нашей совместной жизни.[b]— К какой-нибудь дате или так, по настроению? [/b]— Ко дню нашей свадьбы. Он преподнес мне картинку акварельную с изображением руки и сердца и стихотворение: «Я руку и сердце нарисовал красками на картоне...». Подарок в виде вдохновения и символов.[b]— Он вручил это вам, изысканно встав на колени? [/b]— Юрий Давыдович был человеком с большим чувством юмора и предложение мне сделал достаточно беспафосно. Ему не свойственно было преклонение колен, к тому же до того, как зарегистрировать наши отношения, мы жили уже лет пять вместе и его рука и сердце давно были у меня, а мои — у него. Это была лишь констатация давно известного всем факта, а не торжественное бракосочетание.[b]— Вы сейчас часто перечитываете Юрия Левитанского? [/b]— Практически все его стихи, которые я люблю, я знаю наизусть. Они во мне живут и перечитывать глазами мне их не особенно нужно. Другой вопрос, возвращаюсь ли я к его книгам... Знаете, его стихи из той литературы, которая мне причиняет душевную боль. Большое удовольствие и большое страдание... Стихи Юрия Давыдовича и при его жизни мне было тяжело читать — как посторонний читатель я ими восхищалась, но как жена я знала, какая за той или иной строчкой глубина переживаний. Ведь в отличие от многих литераторов, которые вполне успешно могут писать «из головы», у Юрия Давыдовича за каждым стихотворением стояла ситуация, в которой он сам оказался, и чувство, которое он сам пережил. Все его стихи — это очень личное.[b]— Отсюда его ирония: «Да, я могу такое плести километрами, только зачем?»? [/b]— Действительно, у него было достаточно мало стихотворений. Его нельзя было назвать плодовитым автором. За последние десять лет его жизни у него вышли только две книги. Он умер в 75, писать серьезно начал лет в 25, и все его творчество за пятьдесят лет можно было уместить в одну книгу, пусть и достаточно толстую, которая в 1998 году после его смерти вышла в издательстве «Х.Г.С.». Я постаралась все в нее собрать.[b]— Он не признавал права на существование литературного вымысла? [/b]— Фантазии у него было достаточно, чтобы все самому придумать. Но у него было убеждение, можно даже сказать, творческое кредо: писать только о том, что пережил сам. Левитанский никогда не выпускал сборников стихов, как это принято: пишет-пишет человек, набирается у него в определенный момент двадцать стихотворений, он их помещает в одну книгу и издает. У Юрия Давыдовича книги всегда были с сюжетом и продуманной композицией, в которых переставить местами стихотворения невозможно. Поэтому когда мне предлагают опубликовать что-то «избранное», я отказываюсь — это возможно делать только в том порядке, который он сам установил. В этом смысле показательна книга «Кинематограф», в свое время она стала очень значительным событием в литературной жизни. Она состоит из перемешанных между собой снов и воспоминаний. Я однажды поинтересовалась, нет ли в ней хоть толики вымысла, а он ответил с удивлением: неужели ты до сих пор не поняла, что и все эти сны я видел на самом деле? [b]— Вы советуетесь с ним сейчас через его стихи? [/b]— Воспринимать поэзию как ответы на какие-то вопросы... Не думаю, что это правильное отношение к литературе вообще.[b]— А он с вами советовался, если рифма не шла? [/b]— У нас была разница в сорок четыре года. И я думаю, в качестве советчика я его не особенно интересовала. Чаще всего он мне давал прочесть уже готовое стихотворение и ему была интересна моя реакция как первого читателя, а не мое мнение. Да мне и в голову не приходило его творчество как-то оценивать, хорошо он написал или плохо. Конечно, гениально. А потом он уже был в таком возрасте, когда и сам понимал, что жизнь уже заканчивается и нельзя писать проходные вещи. Но есть пример: в одном из самых последних стихотворений Юрия Давыдовича рефреном звучит строка из Мандельштама «Я трамвайная вишенка страшной поры». Он меня долго мучил: что за странный образ — трамвайная вишенка, что имел в виду Мандельштам? Обсуждали мы долго — оброненная ли это ягодка, на которую едет железное колесо, реклама ли какого-нибудь вишневого сока на трамвае или еще чего. Точного ответа ему не могли дать и литературоведы. А у Левитанского в стихотворении, где он говорит о русских поэтах нашего советского времени, это звучит так: «Мы трамвайные вишенки страшных времен и не знаем, зачем мы живем».[b]— Ирина, а вы могли вмешиваться в его творческий процесс? [/b]— Мы прожили вместе десять лет, из которых восемь я постоянно работала. Утром я кормила его завтраком и уходила. Он целый день был предоставлен самому себе. Сидел за столом часа два-три, читал, ел, спал, гулял, но работа мысли все равно ведь шла, нельзя же забыть стихотворение. Записать на бумагу — это дело десятое. Он мог заниматься чем угодно, а строчки все равно в голове потихонечку крутились... А вмешиваться в творческий процесс в принципе было возможно, потому что это не очень ему мешало, как показывал опыт до меня.Ведь у Юрия Давыдовича жизнь была очень непростая. Были старые родители, очень поздние дети от прежнего брака, три девочки-погодки, которых он обожал и занимался их воспитанием, как «сумасшедшая мать» — так он сам себя называл. А в перерывах между купаниями, варениями кашек и укладываниями спать он чего-то там умудрялся писать.[b]— Насколько мне известно, ваш роман начался на Рижском взморье. Вы — восемнадцатилетняя студентка, он — немолодой известный поэт...[/b]— Это не был курортный роман в привычном понимании. Мы с Левитанским встретились раз или два, а потом писали друг другу... Я и не думала о том, что он станет моим мужем. Это сейчас «неравные браки» сплошь и рядом случаются, а 13 лет тому назад подобного никто и предположить не мог. И даже не то что как мужа, я вообще его как мужчину, как партнера, честно говоря, не рассматривала. Общение наше сводилось к следующему: пожилой человек что-то рассказывает, а молодая девушка слушает. Потом появилась нежность и жалость, желание его оградить, уберечь от чего-то, а затем стало ясно, что я без него уже жить не смогу...[b](Произносится это совершенно беспафосно. — И. К.). [/b]И завертелось-закрутилось, и докатилось до страшных последствий. До полного разрыва с моей семьей — мои родители не смирились с этим до сих пор...[b]— А на то, что до вашего знакомства вы не знали стихов Левитанского, как Юрий Давыдович отреагировал? [/b]— Посмеялся. Сказал: позор, студентка филологического вуза... Но я-то была филологом-германистом. Потом только окончила два факультета: романо-германский и советской литературы.[b]— Жилищный вопрос у вас остро стоял? [/b]— Это первая наша приличная квартира. (Двухкомнатная, около метро «Бабушкинская». —И. К.) Мы ее получили за два года до смерти Юрия Давыдовича. Прежде снимали, потом у нас была крохотная однокомнатная с безобразной планировкой — есть такие со входом в кухню сразу из комнаты без коридора... Не было денег, не было ничего, потому что Юрий Давыдович как человек старой закалки ушел из семьи, ничего с собой не взяв. Только что на нем было.[b]— На то, чтобы в 65 жизнь начать с нуля, не каждый отважится...[/b]— А для него это был третий брак. Он еще до меня переживал такую же драму и наживал все с самого начала. История с ним повторялась, можно сказать, он к ней привык. Но всякий раз он вел себя именно так.[b]— Начинаю житье оседлое — позабытый быт. Пыль очищена, грязь соскоблена и — конец войне. Ничего у меня не скоплено, все мое — на мне. Написано им в 1948 году и продолжалось до последних дней? [/b]— Он всегда оставлял шикарные квартиры, дачи, библиотеки женам. Мы въезжали в эту квартиру совершенно нищие — без мебели, вообще без ничего, с тремя чемоданами. Жалел он иногда только о двух огромных библиотеках, которые оставил первой и второй женам. Разве это библиотека (Ирина показывает на книжные полки от пола до потолка. — И. К.) по сравнению с тем, что было...[b]— На что вы жили? [/b]— Я работала, он получал только пенсию. А вы знаете, какие у нас пенсии. Хоть у него она шла по высшему разряду как участника войны, но все равно это были смешные деньги. Я только первые два года не работала — у меня прописки московской не было, а потом стала не просто так куда-[то ходить на службу, а на самом деле зарабатывать реальные деньги. Занималась [b](и занимается по сей день. — И. К.) [/b]зарубежными гастролями театра Фокина и других театров. Это достаточно утомительно и ответственно.Но все, что мы нажили, без преувеличения, было заработано мной. В этом и была моя задача — дать ему отдохнуть, создать условия. В конце концов он заслужил себе спокойную старость, чтобы можно было писать и не думать о материальных проблемах. Я не могу сказать, что я ему машину подарила или виллу, конечно, нет. Но во всяком случае в те годы, когда за маслом выстраивались очереди, у него всегда были фрукты, качественная еда, приличная одежда. Я всегда следила за этим.[b]— Поэтов в быту всегда изображают какими-то бесконечно беспомощными. Он помогал вам вести хозяйство? [/b]— Я знала, что он старый, больной человек, поэт, а не электрик и не слесарь, что он не будет ремонтировать мне проводку или чинить унитаз. Это было ясно изначально, и глупо потом было делать большие глаза: ах, ты мне не помогаешь или ничего-то ты не умеешь. Я знала, на что шла. Несмотря на то, что мне было всего 19 лет, я быстро поняла, что мне надеяться не на кого, и жила без претензий к нему.[b]— Книгу воспоминаний о муже не собираетесь написать? [/b]— Вышла книжечка — не воспоминаний о муже, а бесед с ним. Литератор Леонид Гомберг долгое время приходил к нам, и когда я была на работе, они брали по рюмочке чего-нибудь и сидели, толковали обо всем.Гомберг записывал беседы на диктофончик, о чем Юрий Давыдович чаще всего и не подозревал. Записи оказались бесценным материалом. А идея сделать книгу воспоминаний известных и близких людей о нем была, но пока суд да дело, практически никого, с кем был близок Юрий Давыдович, в живых не осталось. Давид Самойлов, Булат Окуджава... К концу жизни Левитанский и сам чувствовал интеллектуальное одиночество.[b]— А творчество Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной, всей той знаменитой плеяды дома обсуждалось? [/b]— С Ахмадулиной он дружил и очень ее любил. Что касается других, он считал, что они безусловно талантливые ребята (он намного был их старше), но не его громкости и тона.Левитанский ведь поэт камерный.[b]— У Юрия Давыдовича есть сборник «Утро Нового года». Какими вам запомнились такие домашние праздники жизни? Как вы их отмечали? [/b]— Новый год всегда только вдвоем и только дома. Он уже перестал любить шумные компании, и мы всегда праздники отмечали фактически вдвоем. Поэтому такие дни не были какими-то особенными. Вот подарки — это обязательно. Он, как ребенок, любил их получать и любил дарить. Я предпочитала ему что-то из одежды покупать, для него это был настоящий подарок — самому не нужно по магазинам ходить. А он, напротив, считал: зачем дарить одежду мне, если я ее должна иметь и так, и сама могу пойти и купить то, что понравится? Мне он обычно преподносил красивые вещи, которые ставят на полку для любования...[b]— Что это была за история с вручением Госпремии в 1995? [/b]— Все, когда получали от Ельцина премию, говорили спасибо и лезли целоваться, одна дама так просто повисла на Ельцине. Слезы, цветы... А когда подошла очередь Юрия Давыдовича, он вышел и сказал, что нет, не спасибо, я, конечно, благодарен за деньги, но бить челом в пол не намерен. (Это был не экспромт от минутного настроения — я печатала его речь заранее на машинке, чтобы удобнее читать. Но при таком заявлении я внутренне вся сжалась — не 1937 год, конечно, был на дворе, но все же...) В Кремле Левитанский в обязательном ответном слове, пользуясь моментом, заявил президенту: создается ощущение, что война в Чечне идет с молчаливого согласия интеллигенции в нашей стране, но нет, это происходит не с моего молчаливого согласия, и мысль о том, что опять где-то убивают людей, для меня невыносима... Юрий Давыдович ведь не пошел бы сидеть на Красную площадь в знак протеста, но как человек, прошедший две войны, он считал себя обязанным хоть как-то воспротивиться... Он был очень красив и совершенно спокоен. Я была горда за него. Но сцена была драматическая.На зал это произвело впечатление. Я следила за лицом Ельцина — оно у него такое стало... Не то чтобы президент содрогнулся, но видно было, что ему неприятно в такой момент это слышать. Но мужество поступка Левитанского он оценил вполне — к Юрию Давыдовичу Ельцин подошел к первому с бокалом шампанского чокнуться после вручения премий....А 25 января 1996 года в мэрии была устроена встреча с творческой интеллигенцией, и он опять там взялся за чеченскую тему. Меня там не было, но, как мне потом рассказывали, когда закончилась встреча, Юрий Давыдович вышел в холл, сел в кресло и уже не смог встать... Он всю жизнь активно возмущался событиями в Афганистане, в Праге, Будапеште, его сердце откликалось на любую несправедливость и в конце концов не выдержало...[b]— Вы допускаете мысль о том, что кто-то сможет вам заменить его? [/b]— Я одна. У меня есть, конечно, друзья, близкие люди, но я хочу сказать совершенно буднично: мне его уже никто никогда не заменит и такой любви в моей жизни уже больше не будет. Я к этому отношусь теперь без надрыва и спокойно. Вполне возможно, когда-то появится у меня муж, может, дети... Но я прошла через такой ужас, начиная от разрыва с моей семьей и достаточно тяжелой жизнью с ним — нищета, бездомье, безденежье — и кончая его смертью, которую я пережила очень страшно...И если бы у меня была дочь, пожелала бы я ей такой судьбы, не знаю... Я только теперь начинаю понимать, на что я решилась в 19 лет. Я и не осознавала, что мне предстоит его пережить. Беды, проблемы, неурядицы — не самое страшное в жизни. Самое страшное — когда ничего этого не будет и за каждое неосторожное слово начинаешь себя корить и думать: вот если бы тогда вычесть ссоры, разлуки, часы, что мы с ним не разговаривали, и прибавить их к жизни теперь, сколько бы мы успели друг другу сказать!..[b]Досье «ВМ» [/b][i]Юрий Левитанский родился 22 января 1922 года в городе Козелец Черниговской области. Участник Великой Отечественной войны. Награжден орденом Красной Звезды, медалями. Окончил Высшие литературные курсы в 1957 году. Член СП СССР с 1957 года. Поэт и, как указывается в некоторых энциклопедиях, — переводчик: много сил приходилось отдавать этому черному литературному труду ради заработков.Преобладающая форма его творческого наследия — «книга стихов», цельное произведение с четко обозначенным структурным построением, единое по мысли, а порой — и по фабуле, как, например, «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981). Таких книг он написал немного — семь. Наиболее известная среди них — «Кинематограф» (1970). Особняком в творчестве Левитанского стоит сборник оригинальных пародий на стихи современных поэтов «Сюжет с вариациями» (1978). «Старинные часы», «Кепочка», «Высокий белый пароход» — его песни.Умер 25 января 1996 года.[/i]
Развлечения
Шалопай и самодержцы
[b]В Государственной библиотеке по искусству открылась выставка «Пушкин в рисунках Павла Бунина».[/b][i]...Боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его за руку, — так это были вы! И вы не узнаете меня?..Бурмин побледнел... и бросился к ее ногам. [b](«Метель») [/b][/i][i]Однажды профессор с кафедры русской литературы от скуки на вступительных экзаменах написал сочинение по Пушкину и сдал его под псевдонимом вместе с работами абитуриентов. В родном институте на труд профессора наложили резолюцию: «Неудовлетворительно. Неправильно раскрыта тема». Как «правильно» раскрывать смысл гениальных творений и трактовать классические образы, дай бог забыть каждому, державшему в руках учебник литературы советских времен. Соображения художника [b]Павла Бунина [/b]в рамки традиционного литературоведения явно не вписываются. Хотя соображения эти — из разговоров с человеком, всю жизнь посвятившим Пушкину, — Бунин иллюстрировал многие, в том числе и советские издания Александра Сергеевича.[/i]На многих рисунках у Бунина — Пушкин с царем.[b]— Это ваша любимая тема: художник и власть? [/b]— Один гениальный француз — граф Алексис де Токвиль — заметил: «В истории мало матриц и много скверных отпечатков». Теперь утверждают, что Пушкин был друг самодержавия. Может, и был в тот момент, когда по слабине предполагал, что сможет влиять на Николая. Но это же наивность. Бенкендорф писал Николаю, что Пушкин шалопай, но если направить его перо, то из этого будет большая польза. Так они к нему и относились. Они его повязывали. Цензурой, желанием, чтобы Натали блистала на балах, а это колоссальные расходы, долги, в которые он влезал чем дальше, тем больше. А нелепая история с камер-юнкерством? Так уж это было Пушкину необходимо? «Я никого силой на службе не держу, но пусть тогда Пушкин не пользуется архивами», — говорил Николай. Ну и не пользовался бы Пушкин архивами, велика важность. Лев Николаевич написал «Войну и мир» без них. Пушкин предполагал, что будет с Николаем на дружеской ноге, — это желание вылилось лишь в несколько отнюдь не самых лучших его стихотворений.Например, он пишет: «Его я просто полюбил...». Вот так взял и полюбил, после ссылки и повешения друзей.Дальше он объясняет, что государь возвратил его из ссылки. Конечно, это большое дело, да только попал Пушкин из огня да в полымя. Художнику лучше держаться от власти подальше. При любых обстоятельствах.И про Петра I чем больше Пушкин изучал, тем более омрачалось представление о царе. Первое, что написано о Петре, — блистательный портрет в Полтаве: «Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен». А потом по этим злосчастным архивам мы видим пометку Пушкина: достойна внимания разница между общими законодательными предположениями Петра и указами, которые он будет писать в текучке. Если первые — плоды ума обширного и государственного, то вторые, казалось, писаны кнутом и вырваны из души нетерпеливого помещика. И он видит, что самодержавие не так уж интересуется судьбой личности. А ведь государство состоит из личностей. Все это отражается в одной из самых мощных его вещей, а именно в «Медном всаднике». Личность и власть — отношение к власти — самое интересное в жизни Пушкина, поверьте мне. Неужели вы думаете, что так уж важно, любил ли он Керн или нет.[b]— А как вы считаете, Татьяну Ларину он с любовью писал? [/b]— О, это очень чуждая мне натура. Такой, знаете, цветок душистый. Для бедной Тани все были жребии равны... Все это трогательно, но — другая эпоха. Вы знаете, приходят в голову уже, ради бога простите меня, чисто физические ситуации. «Вот отошел... вот боком стал... Кто? Толстый этот генерал?» Связалась на всю жизнь с совершенно чужим, даже неприятным поначалу ей человеком. «Но я другому отдана и буду век ему верна». У кого как, а у меня это восторга не вызывает. Где-то я читал, будто сестра Пушкина проделала номер: убежала с любимым человеком не то из-под венца, не то после замужества. И что Пушкин ее шуточно обругал: «Ну вот, отняла у меня конец «Онегина». Что мне теперь прикажешь делать?». Но «Онегина»-то он и без такого пассажа завершил блестяще: в минуту злую для него оставил героя надолго, навсегда, потому что, чего ж вола за хвост тянуть. Раз уж так стоит вопрос, продолжения и не может быть.[b]— Зачем Онегин убил Ленского? [/b]— По суетности своего дурацкого характера, по пошлости. Идиотский скандал из-за идиотского повода. Как можно лезть в бутылку только из-за того, что с твоей барышней кто-то прошелся в танце? Мальчишеская выходка. Но, впрочем, Пушкин одобряет некоторым образом смерть Ленского. Он мог погибнуть, конечно, как Нельсон, среди торжественных трофеев, но, скорее всего, «поэта обыкновенный ждал удел... пил, ел, скучал, толстел, хирел. И, наконец, в своей постели скончался б посреди детей, плаксивых баб и лекарей»...[b]— А зачем Ленский Онегина потащил к Лариным? [/b]— Да тоже от нечего делать. Там же ясно сказано: так люди (первый каюсь я) от делать нечего друзья... Он подыхал от скуки в своей деревне.Мне же Пушкин интересен еще вот в каком отношении: это феномен, что великая русская литература как-то отгораживалась от нерусских тем, а Александр Сергеевич представлял достаточно редкое исключение. «Моцарт и Сальери» — это Германия и Австрия, «Дон Жуан» — это Испания, «Пир во время чумы» — это Англия и так далее. Федор Михайлович Достоевский назвал это всемирной отзывчивостью...Да, Россия где-то фатально отставала от Европы, потому что все силы уходили не столько на умственное развитие, сколько на защиту себя «от степняков». И высказывалось после этого соответствующее отношение...Когда налетают татары, тут, знаете ли, не до интеллектуального углубления, надо защищаться. А с другой стороны шли поляки, с третьей — шведы. Как результат — приходилось концентрироваться и относиться с опаской ко всему, что шло из-за границы. Хотя я заметил очень любопытное явление: те писатели, что не имели счастья видеть Европу, все умерли не позже сорока лет. Ну если не все, то большинство, что тоже о чем-то говорит. Смотрите: сам Александр Сергеевич, Лермонтов, Веневитинов, Кольцов, Полежаев, Грибоедов....Кислорода было недостаточно. Я с грустью и ужасом узнал, что самое крупное издание, на которое мог тогда рассчитывать Пушкин, страшно сказать — 180 экземпляров. А что окружало Пушкина? Из этих ста восьмидесяти семейств сто пятьдесят отцов этих семейств томились в Нерчинске... А вы спрашиваете, зачем Ленский потащил Онегина к Лариным.Задыхались они — уже тогда шли разговоры о том, как резко понизился культурный уровень общества. С тех пор он, кажется, и не повышался.
Развлечения
От Голгофы до Габимы
[i]«Национальное меньшинство, национальное меньшинство», — звучало в ушах под шум двигателей самолета, державшего курс на израильский аэропорт Бен-Гурион. «Я лечу туда, где я — национальное большинство», — задушевно оповещал в салоне бодрствующих пассажир с ярко выраженной наружностью, а затем, развернувшись к актерам МХАТа, поинтересовался: «Кстати, а в каких городах вы там играете?».[/i][b]В Тель-Авиве и Иерусалиме,[/b] Ашкелоне, Хайфе, Реховоте, Ган-Шмуэле, Тверии, Нагарии, Араде и Беер-Шеве шли гастроли МХАТа имени Чехова со спектаклем «Мишин юбилей». Гастроли, можно сказать, триумфальные, если учесть, что рекламы перед приездом прославленного театра практически не было (пара трехминутных радиоинтервью не в счет), а достать перед спектаклем контрамарку для знакомых представлялось задачей не из легких. Да что там контрамарку — с севера на юг страны (географический размах гастролей) и даже на границе с пустыней театр встречали переполненные залы, а перед билетными кассами выстраивались очереди и повторялись одни и те же диалоги с одесским акцентом: — Осталось лишь несколько мест на галерке.— Но раньше, кто бы ни приезжал, можно было купить хорошие билеты и до начала! — Но сейчас ведь приехал МХАТ.[b]Даже хамсин [/b]— горячий ветер с пустыни, по пятьдесят дней в году засыпающий песком и пылью все живущее и дышащее, ради такого события изменил направление и дул строго на Иорданию. Круги от жары перед глазами не плыли, песок на зубах не скрипел. Средиземное море, пальмы — вид из окон отеля в прелестном курортном местечке Нетании, где жил театр, радовал даже самый искушенный глаз. Жаль наслаждаться природным великолепием приходилось урывками. Гастрольный режим — десять «Мишиных юбилеев» подряд — для русского театра оказался проверкой на выносливость. Что для западной школы — норма, играют одно и то же и по месяцу без перерыва, то для «школы переживания» — испытание, ведь каждый раз нужно переживать все заново, и как переживать!..А «телефонное радио» — самый мощный рекламный двигатель в стране — работало вовсю: в «самом сердце Израиля», как называют Нетанию, — легендарный МХАТ, и можно увидеть спектакль с любимыми артистами, за каждым шагом которых в Москве из Израиля, оказалось, следят очень пристально. В антрактах в фойе сообщались такие подробности творческой биографии и личной жизни «народных», какие и для вездесущей желтой московской прессы — за семью печатями. И откуда там все знают? [b]Евреев в Израиле нет. [/b]Негры есть, а евреев — нет. И живут там только израильтяне, как именуют себя местные жители. Так вот добрая часть израильтян советского и постсоветского происхождения встречу со МХАТом восприняла как подарок судьбы. Потому, что три часа можно было слушать родную речь — спектакль шел без перевода (а в Израиле хоть и говорят в магазинах, ресторанах и на арабских рынках по-русски, все же официальный язык — иврит); и потому, что три часа на спектакле можно было побыть в компании настоящих артистов. А на улицах к своим любимцам подходили кто с букетиками цветов ( просто-таки непозволительная для израильтян сентиментальность), кто с блокнотиком для автографа, кто с советом, куда съездить, что посмотреть, а кто и просто удостовериться: «Смотрю, сам Станислав Любшин на пляже. Уж не мираж ли?».[b]В жизни российского человека,[/b] где бы он ни был и что бы ни делал, всегда найдется место для подвига. Корабль с декорациями, костюмами и всем театральным реквизитом по пути в Израиль сел на мель. Встречавший труппу продюсер флегматично разводил руками: «Здесь ничего нельзя будет подобрать на складе — складов нет. Отыграют спектакль, и сразу декорации уничтожают, никто их не хранит». Но уже через двое суток к первому гастрольному спектаклю в Хайфе декорации стояли пусть не столь роскошные, как мхатовские, но такие правдоподобные, что, кто не знал «водной трагедии», ничего и не заподозрил бы. Интерьер номера люкс гостиницы «Украина» постановщики делали из того, что было и не было или в принципе не могло быть: фанерные загородки обнаружили-таки на театральных задворках, мебель в магазине взяли под залог напрокат, дверные проемы задрапировали и даже красные кресла, к которым так привыкли актеры, достали. Не спали, недоедали, но с помощью пилы, молотка и божьего дара декорации построили, от художественной концепции не отступив.[b]Читаю израильскую афишу о гастролях Художественного театра: [/b] [i]«Что может быть интереснее, чем яркая комедия в исполнении ансамбля блестящих звезд Московского Художественного театра? Олег Ефремов поставил искрометный, полный юмора и заразительного смеха спектакль о милом чудаке и донжуане — Мише, которого великолепно играет всеми любимый, легендарный Станислав Любшин. Мише 60 лет. Он пригласил на юбилей своих бывших жен, невесту и дочь, чтобы сообщить радостную новость: дом, который строился много лет, готов, и он предлагает жить в нем всем вместе — одной семьей...Эта безумная идея получает активную поддержку, как оказалось, все еще любящих его женщин. Но что делать с новыми мужьями, они живы, здоровы и даже пришли на Мишин юбилей?..». [/i]Когда Миша называл свой возраст — шестьдесят, неверующие «станиславские» из зала бурчали себе под нос: что-то не похоже, ну лет пятьдесят еще куда ни шло...Когда Миша делал предложение своим бывшим женам «Давайте жить все вместе, вчетвером», у нашей диаспоры начинался просто гомерический хохот. Впрочем, на море не раз приходилось наблюдать и куда более смешные картины — просто бесплатные представления на пляжах. Какойнибудь арабский господин выведет купаться свой гарем, и вот барахтаются его жены в мелком Средиземноморье во всем своем одеянии, украшениях и с сумками. Неудобно, но так спокойнее, ведь в любую минуту муж может взять за руку благоверную, отвести к родителям и три раза сказать: «Ты мне больше не жена», — и вся процедура развода. Что на ней будет надето — ее. Поэтому и купаются, и спят они, бедные, во всем, что в этой жизни им принадлежит.[b]В Израиле пьеса Александра Гельмана «Мишин юбилей» приобрела неожиданную актуальность[/b] и из просто современной превратилась в остросовременную, можно даже сказать, на злобу дня. На чем в Москве никогда не делали акцента и что звучало слабым политическим фоном для личной драмы и комедии человека, на земле обетованной вдруг заговорило на полную мощь.Тем временем в Израиле выбирали премьер-министра, и население делилось на сторонников либо Эхуда Барака, либо Беньямина Нетаниягу (более мелкие кандидаты не в счет).События в спектакле «Мишин юбилей» разворачиваются на фоне августовского путча, в гостинице «Украина», в номере, из окна которого Белый дом виден как на ладони. Политические перепалки гостей, съезжающихся на 60-летие главного героя под дулами танков, и репризы, за которые в иные времена депортировали не в теплый Израиль, а куда-нибудь на Колыму, пришлись как нельзя кстати. То, что в Москве воспринималось лишь пикантным антуражем, в Израиле вызывало трехминутные овации. А когда со сцены раздалось «Танки подходят к Белому дому», оформленное как прямое радиовключение, некоторые восприняли это всерьез, а одна дама из зала, участливо охнув, даже полезла в сумочку за валидолом: «Да что же такое там опять творится?».[b]Новый Иерусалим накануне выборов [/b]— город, опоясанный агитками вдоль и поперек. Не успевают одни вывешивать портреты своих лидеров, как конкуренты их срывают и клеят других. «Зато при деле», — философски замечают из актерского автобуса, наблюдая, как ловко справляются со своей задачей подростки, на плечах которых и лежит вся предвыборная «грязная» работа: им интересно, а взрослым дешевле обходится.В старом Иерусалиме проблема другая. Город святой, но воруют здесь безбожно. «Берегите сумки», — то и дело напоминала экскурсовод, проводя труппу через арабские кварталы к храму гроба Господня, Стене Плача, Гефсиманским садам и по улице Крестного хода. Путь на Голгофу МХАТ проделывал, точно не избалованные славой шли, — простые рабы Божьи. Вспоминали, правда, что в ад актеры отправляются первыми за то, что чужими судьбами живут...Перед входом в театр «Жерар Бахар» публику, пришедшую на спектакль, молодой человек одаривает книгами. Не успеваешь сообразить, как в руках оказываются издания, прославляющие Эхуда Барака. Написано увлекательно, но в том духе, в каком во времена холодной войны расписывались преимущества социализма перед капитализмом: [i]«Барак не просто умен, а один из умнейших в Израиле людей. Если бы критерием ключевого в стране поста был коэффициент интеллекта, то не потребовалось бы проводить никаких выборов. В этом смысле у Барака нет соперников...Недоброжелатели говорят, что левое мозговое полушарие у него придерживается левых взглядов, а правое — правых. И никогда нельзя знать, с каким из них придется иметь дело. А Барак просто стремится слить воедино оба подхода, ибо каждый из них имеет свои плюсы и свои минусы...Эхуд подобен самонаводящейся ракете с электронной боеголовкой.Такая ракета несется к цели совершенно бесшумно, но сфера ее действия чрезвычайно широка. Эхуд не нуждается ни в наводке, ни в корректировке. Он сам планирует траекторию полета, сам выбирает цель и сам в последнюю секунду способен изменить курс...Барак проделал весь путь от рядового до главнокомандующего, навсегда сохранив особое отношение к спецназу. Когда Эхуд стал начальником генерального штаба израильской армии, всем было ясно, что ЦАХАЛ в надежных руках. Лишь Рафуль недовольно брюзжал, что Эхуд, мол, развалит в армии всю дисциплину. И оказался неправ. С дисциплиной у Барака действительно бывали проблемы. Он пропускал инструктажи, спорил со старшим по званию, являлся на совещания к Шомрону в солнечных очках, чтобы можно было тихонько дремать на томительных докладах, сбегал в библиотеку со скучных летучек. То, что позволялось Эхуду, не позволялось никому другому. «Эхуду можно», — говорили в армии с оттенком восхищения и зависти».[/i]И так далее и тому подобное, но тут к микрофону в зале подбирается сотрудник иерусалимского театра и, получив разрешение перед началом спектакля сказать несколько слов о МХАТе, берет инициативу в свои руки. Улыбчивого и добродушного малого в кипе как подменили, и речь он ведет о своем, насущном: «Нас пытаются обмануть! В этих брошюрах — ложь от первой до последней страницы! Мы ни за что не поверим обещаниям Барака!».Зал начинает гудеть. К микрофону уже рвется возмущенная дама, явная сторонница Барака, но политические прения прекращаются третьим звонком. В Израиле только функцию звонка выполняют световые сигналы: гасят все освещение в театре один, два и три раза, так что засидевшихся в буфетах и опоздавших к началу почти не бывает — не очень-то приятно допивать горячий кофе или продолжать вести дебаты во мраке.[b]Премьер-министром стал Барак. [/b]Любят в Израиле его не так, чтобы очень, но его победу предсказывали многие. В театрах разных городов на все то, что в пьесе напоминало события последних дней, реакция была совершенно непредсказуемая.Ган-Шмуэль. На сцене два официанта расставляют тарелки. Один в наушниках слушает радио. За декоративным окном — августовский путч.«Ну что, накрылся твой Ельцин?» — вопрошает первый, в ответ из зала — понимающий хохот. На следующий день в Тверии на ту же фразу — смех, будто идут кадры с Чарли Чаплином.Нагария смеялась мефистофельским смехом, Хайфа почтила вопрос минутой молчания, а в Тель-Авиве — ну ноль внимания, точно одни дипломаты собрались.«В 23 часа по московскому времени вводится комендантский час». «О Боже!» — дружно выдыхали по крайней мере в пяти из десяти городах чистенькие старушки. А за провокационным и прямым «Я не понял, вы за Ельцина или против?» ближе к морю стояла гробовая тишина, дальше от воды смешок шел такой, знаете, сдержанный, покашливающий. Безудержное веселье вызывало ретро «Ельцин сейчас на очной ставке с Горбачевым», а вот на крамольные контрвыпады одного из гостей юбиляра реакция была такая, будто никакого президента в России и в помине нет и быть не может — слушайте, да о чем вы там говорите? [b]Рай на земле или санаторий ЦК партии [/b]— так окрестили мхатовцы академический городок Реховот. Аллеи, лекционные залы, фонтаны, фиолетовые деревья (sic!), шишки величиной с голову, буйная тропическая зелень, хотя каждый кустик и каждая травинка, растущая в Израиле, человеком посажены и компьютером ухожены — ко всему, что там зеленеет и цветет подведены трубочки, по каплям автоматически выдающие воду после электронных расчетов температуры воздуха и влажности почвы.В Реховот со всего мира съезжаются учиться в американский университет. Местная публика интеллигентна до чопорности. Температура в зале на «Мишином юбилее» была как на госэкзамене. За сюжетом так следили, точно не отдыхать в театр пришли, а научный эксперимент ставить.В антракте делись впечатлениями: — Все смеются, а я нет. Я что-то не понимаю? — Актеры прекрасные, мы сидели, как загипнотизированные...На входе и выходе в реховотский театральный зал «ВИКС» всех проверяют — нет ли оружия. Вышел на пять минут покурить, будь добр, раскрой сумочку, даже если охранник уже запомнил тебя в лицо и ориентируется в косметичке твоей спутницы, как в своем кармане.Для Израиля, где и девушка с автоматом на улице не редкость, такая проверка в театре — нонсенс. Но все послушно открывают: к военной обстановке привыкли. На пляжах раз в полчаса с голубого неба за поведением загорающих наблюдают с двух вертолетов; полиция вдоль моря на джипах курсирует каждые пятнадцать минут, утром трактор бомбы ищет, и раз в неделю пищит миноискатель, пока не обнаружит в песке на пляже все пробки от бутылок...[b]Самая главная роль была у Станислава Любшина.[/b] Самая выигрышная — у Владимира Стержакова, второго мужа первой жены Миши. Зал реагировал буквально на каждый поворот его головы. Правда, раза два ему пришлось изменить характер персонажа: его герой на юбилее глотает рюмку за рюмкой, а потом идет на штурм Белого дома и ведет за собой танки. А актер заболел — продуло здорово, и ходить, говорить он мог, а вот глотать — нет, даже под прицелом зрительских глаз. «Я и играл трезвого, со сцены уходил абсолютно трезвый».А самая ответственная роль в гастрольной поездке оказалась у Андрея Мягкова. Сущая проверка на кошерность — могли либо на руках вынести, либо освистать без всякого уважения к регалиям. Ведь играл он еврея острохарактерного и речь вел о проблемах общенародных: «Я окончил ВГИК, и первая же моя работа была отмечена премиями там, а здесь она была положена на полку.Потому что я еврей. И поэтому я американец». Заключение особенно нравилось израильтянам, а следующий крик души из написанного персонажем Мягкова сценария — «Вы поезжайте на мою родину в Свердловскую область, посмотрите, какая там скука! Вы все захотите стать шпионами!» — шел просто на ура, как будто весь собравшийся на спектакль зал эмигрировал из Свердловской области.[b]Сотый «Мишин юбилей» и десятый, последний гастрольный спектакль МХАТа [/b]в Израиле играли в театре «Габима» в Тель-Авиве. Зал этот, оснащенный по последнему слову техники, известен своей неприступностью. Вопервых, туда ни один безбилетник не пройдет — секьюрити перекрывают даже выходы со сцены в зал. И во-вторых, на саму сцену недостойных не допустят — лучше здание пустым месяц будет стоять, но в аренду не сдадут. Единственный российский театр, который играл в «Габиме», и уже во второй раз с успехом (год назад в Тель-Авиве шли гастроли с «Чайкой»), — МХАТ имени Чехова.За кулисами Вячеслав Невинный и Станислав Любшин до третьего звонка любимой игрой заняты: один арии или части симфоний заказывает, другой исполняет. Люди и с консерваторским образованием теряются, а тут — спор актеров... Реквизиторы в последний раз проверяют, всем ли хватит тарелок за праздничным столом, — у гостей Миши «обязательное» двухразовое питание: утром в отеле и вечером на сцене. (Обедать же мхатовцы предпочитали в основном в русских ресторанах — и вкусно, и никакой шабат не страшен, когда в городе от первой звезды в пятницу до первой звезды в субботу все закрывается и непозволительным трудом считается даже нажать на кнопку пульта телевизора, там голодными не оставят — работают до ухода последнего посетителя, и шейку подадут не фальшивую, сфабрикованную из гуся, как во всех израильских заведениях и супермаркетах, а из натуральной свинины...) [b]Десять спектаклей играли на святой земле, [/b]и десять раз окончание некоторых реплик договаривали зрители из зала, как будто весь Израиль с пьесой Гельмана был знаком со школьной скамьи... В Тель-Авиве снова зал одобрит постфактум «Америке верить нельзя, она всегда только обещает» и в десятый раз сотрясется от хохота на Мишино «Работаю на автозаводе директором». И через паузу — «Музея». В десятый раз обрушится на актеров финальный шквал аплодисментов.После чего на завершающем гастроли банкете можно будет уже с полным правом «поправить грим» в исконно русском смысле этого слова и, отвлекшись от всех российских и израильских политических катаклизмов вместе взятых, вспомнить главное, наверное, в этой сценической истории. То, что все эти так называемые путчи будут происходить снова и снова, а 60 лет исполняется человеку только один раз. И что жизнь у каждого — одна и короткая, а история человечества вон откуда отсчет ведет...[b]НА ФОТО:[/b][i]Этот бокал – за Израиль, за гастроли и за «Мишин юбилей» [/i]
Развлечения
Академику шестерить не пристало
[i]За тридцать пять лет он дал более десяти тысяч сеансов. В 58 лет он ловит стрелу на лету, считает, как калькулятор, и может гонять на легковушке с завязанными глазами...Энергетика Юрия Горного подобна взрывной волне. За первый час «диалога» с заслуженным артистом мне не удалось вставить ни слова. Шла игра в одни ворота, но когда я уже совсем было отчаивалась прервать его оглушающий поток сознания, положение спасал телефон. Он звонил. И в те мгновения, пока Юрий Горный опускал трубку на место, я успевала задать вопрос.[/i][b]— Что такое профессор МГУ или член-корреспондент РАН, я понимаю. Но что означают звания, стоящие рядом с вашей фамилией: академик Международной академии интеграции науки и бизнеса, профессор Международного университета традиционной народной медицины? [/b]— Это общественные организации. Я четырежды академик, а в одном учреждении только членкором стал. Мне позвонили, сказали: «Хотим вас, Юрий Гаврилович, избрать в академики». «Что для этого нужно», — спрашиваю. «Документы принесите». Принес. А в этот момент у них шел семинар по проблемам сознания, и ваш брат — репортеры, «племянники Засурского», — рассуждал на тему с позиций филологии. Я встрял в полемику и начал корректно так их править. После чего мне сообщили, что меня избрали только членкором, а для академика нужно еще какой-то этап пройти. Я не стал возражать, говорю: ну если для авторитета вашей Международной академии информатизации это нужно, то я готов у вас и членкором побыть... А в своей академии мы вручали звания Юрию Михайловичу Лужкову и Валерию Павлиновичу Шанцеву. Правда, несмотря на сей факт, Юрий Горный не очень-то желательный человек в высоких сферах, как вижу.[b]— Но вы все же предлагаете свои услуги в избирательной кампании. Спрос есть? И из кого вам самому было бы интересно сделать президента? [/b]— Я обращался к генералу армии Николаеву и к Черномырдину. Виктору Степановичу даже стихи посвящал, что-то вроде «Пять лет вы были истинным примером, достойным подражающей мечты. И дай же Бог грядущим всем премьерам добиться этой вашей высоты... Как нет баяна без России, так нет «Нашего дома» без вас и без нас». Но дальше разговоров у нас дело не пошло. Хотя наша пропагандистская кампания отличается от всех существующих и по содержанию, и по форме. Когда я пропагандировал Артура Чилингарова, я водил машину с завязанными глазами, Артур сидел со мной, и я объяснял, что благодаря очень четким мыслям Артура Чилингарова я не сбиваю столбы... Потом я не делаю культа из имиджа. Я делаю ставку на авторитет. И для этого обучаю человека за два месяца таким способностям, какие другим конкурентам непосильны. Он лучше запоминает, лучше становится оперативное мышление, системность — это не только к политикам относится. После нашей школы любой студент медвуза знает наизусть все анализы, как отче наш.И его знание трансформируется в понимание.[b]— Вы трюки показываете: машиной управляете вслепую, на рояле играете одной левой, правой рукой параллельно что-то записывая. Зачем? Ведь удобнее и благозвучнее играть все-таки двумя...[/b]— Я демонстрирую возможности человека. Потому что не может человек не интересоваться самой большой тайной — тайной человеческого самосовершенствования. Я тысячу долларов известным композиторам предлагал, если кто-нибудь из них сможет играть, как я, или запомнит музыкальную абракадабру — я ведь воспроизвожу набранные наобум ноты, тогда как ни один ваш великий слухач не запоминает больше тринадцати. Играть блестяще — это такая банальность по сравнению с моим номером. Я целый год тренировался такой эквилибристике и сделал это в 1975 году, когда понял, как можно перекладывать информацию с одного мозгового полушария на другое. А в 1980-м Роджер Спери получил Нобелевскую премию за функциональную асимметрию мозга — самый великий закон, связанный с сознанием, который на сегодняшний день открыт.Но это лишь малая толика из того, что я демонстрирую. Я готов через вашу газету Юрию Лонго сделать вызов: даю ему сто настоящих патронов с пистолетом и предлагаю на расстоянии пятнадцати метров стрелять с завязанными глазами в меня, пока патроны не кончатся. А в ответ пусть он мне позволит с завязанными глазами выстрелить в шарик на его голове — я гарантирую, жизнь ему сохраню и в шарик попаду. Он же сто раз промажет.[b]— Вы уверены? [/b]— Ну не попадет он — никто не попадет. Не так легко это сделать. Вот если я сейчас завяжу глаза и покажу вам...[b]— Ой, не надо в меня стрелять! [/b]— Вы убедитесь...[b]— Я вам верю! Расскажите лучше, как вы спрятанную в зале иголку находите.[/b]— Это мой самый любимый номер — на внимание за реакцией зрителей. Прошу спрятать иголку в книгу и задумать на странице слово. Когда переспрашиваю, хорошо ли спрятали и все ли запомнили где, часть людей обязательно бессознательно повернет голову к этому месту. И так далее. Я и книгу нахожу, и иголку втыкаю в задуманное слово. Ни разу не ошибся, потому что это сложный номер и я всегда собираюсь. На легком можно споткнуться — чуть расслабишься, и уже не в ту степь пошел.[b]— У вас дома, наверное, ничего не теряется.[/b]— Мои очки обычно жена мне ищет. И если я иду в магазин, чтобы купить три продукта, она мне записку пишет. Хотя на спор я могу сто вещей запомнить. Память — это процесс: запоминание, удержание и забывание. Поэтому я не только лучше всех запоминаю, но и быстрее всех забываю. А вот когда мне нужно было сольные концерты пробить в Министерстве культуры, я выучил наизусть весь энциклопедический словарь. Меня там не все любили — в отличие от народных артистов я не шестерил по кабинетам, а давил: едва дверь открывал, как начинал права качать. И чтобы их убедить, говорил, что сам откажусь от сольного концерта, если все их министерство культуры и отдыха, 400 человек вместе вызубрят энциклопедию — 35 тысяч страниц за целый год. Они рассмеялись и дали мне сольник. И Акопяну.[b]— И долго вы этот энциклопедический словарь учили? [/b]— «Пятнадцать минут и всю жизнь». Всех спортсменов я с детства знал — только запечатлел, на каких они страницах в энциклопедии. Из сельского хозяйства тоже многое учить не пришлось. Культуру добавлял...[b]— А сейчас многое помните? [/b]— Повторять нужно. Другое дело, что теперь думаешь, может, не энциклопедию нужно было учить, а языки, а то, чтобы три слова перевести на английский, я к одиннадцатилетнему внуку обращаюсь. Ни одного языка не знаю. Хотя, если бы не энциклопедия, так и пахал бы по два часа за разовую ставку — 15 рублей за выступление.[b]— Много концертов даете? [/b]— Очень мало. Отучила власть людей ходить на концерты за свои денежки. А вот раньше мы находились в рыночных условиях. И тот же Бари Алибасов, когда начинал, у меня учился — на моем примере. Боря, как его тогда звали, музыкант в Доме культуры, нам очень нравился — не деньгами жил, а идеями.Сформировал «Интеграл», и наши ребята помогали ему заделать концерт. Когда он первый раз пришел снимать кассу, у него излишек оказался — две тысячи рублей. Я говорил: ну, Алибасов, у тебя талант к деньгам природный и наследственный (у него отец в банке работал). Стоило тебе только появиться, как две тысячи лишних оказалось.Те деньги мы тогда поделили: половину — моим ребятам, половину — Борьке. А он пошел и накупил на свою половину моим детям фруктов. Это 1971 год был... Теперь мне впору у Алибасова учиться.[b]— Отношения поддерживаете? [/b]— Недавно я «На-Ну» учил на стеклах танцевать и факирские номера им ставил. Америку это покорило. А еще в моем офисе мы как-то готовили трюк: кирпичи разбивали на голове, кажется, у Володи Политова. На концертах Бари объявляет: а сейчас у нас Политов показывает интеллектуальные номера, у него самая развитая голова. Когда мы репетировали, я что-то расслабился, не рассчитал удар, и парень в нокдаун свалился...[b]— Раньше вы как Алибасова учили? [/b]— Через наши дела. Примером: делайте, как мы. Бари сейчас не сходит со страниц газет, а это школа Юрия Горного. Запрещали на мою тему писать, я все равно пробивал прессу. Хотя обстановка была — секретаря обкома по идеологии просили благоприятный режим сделать для моих концертов, убеждали, мол, Горный у космонавтов выступал недавно, диплом почетный получил в Звездном городке. А они: «А, эти космонавты, все им какое-то очевидноеневероятное нужно».[b]— А теперь посмотрите мне прямо в глаза и признайтесь: та серия разоблачений известных «сенсов» и иллюзионистов, которую вы подняли в прессе и в Интернете, — оригинальная самореклама? [/b]— У меня нет никакой конкуренции и никогда не было. И это не моя шизоидная напускная аура. То, что я делаю, ни один из них не повторит. Слово «экстрасенс» я ввел в обиход в 1965 году. В своей афише объяснил, что это человек с определенным повышенным рангом рефлексивного мышления. Теперь под «экстрасенсом» подразумевают человека с какой-то аурой. Чушь это и безграмотность. Суслов запрещал на эту тему говорить, считал: все они проходимцы, и небезосновательно. В открывшуюся нишу бросились все: какой только галиматьи не сочиняли! Мне это, конечно, болезненно было ощущать. Потом только президент Ельцин указ издал по экстрасенсам, а до него секта Аум Синрике напротив меня жила [b](почти во дворе Мосгордумы. — И.К.). [/b]Я Черномырдину говорил: «Виктор Степанович, я без копейки сам жил, а ваши все опекали Аум Синрике. Вон какой офис им шикарный дали...».Вы вспомните времена, когда все сидели у телевизоров, Кашпировский говорил, Чумак махал, даже «Вечерку» заряжал. Сумасшедший дом какой-то. Я уже тогда испытание проводил с так называемыми экстрасенсами и доказал, что они блефуют.За кулисы прятал манекен, а они ему диагноз ставили. Или у генерала женское заболевание находили.[b]— Можно поконкретнее, чем вам Чумак не угодил? [/b]— Терапия или психотерапия начинается с раскрытия резервных возможностей человека. Но если вы нас беретесь учить, покажите что-нибудь сами, из саморегуляции. Есть же объективные критерии оценки. Почему я зол бываю на них? Они с помощью своего лукавого приема морочат людям голову. Человек больной, ему нужно анализы делать, а они его вводят в заблуждение, отбирают деньги. Это верх безнравственности, когда трюк заведомо выдают за сверхспособности.Иногда говорят, что от Джуны стало лучше или от Чумака. Да слава богу. Медики тоже внушением занимаются. Но только медики сначала проводят анализы и приходят к выводу, что вместе с рациональной терапией можно сюда добавить и иррациональной туфты. А у них внушение взято за основу, что несерьезно. Есть, правда, среди них люди, которые на полном серьезе считают, что способны влиять на здоровье.[b]— Джуну к какой категории вы относите? [/b]— Она, скорее всего, чего-то недопонимает. Каждый человек уникален, но когда Джуна думает, что у нее есть особое поле, она заблуждается.[b]— Ученые смотрят в микроскоп. Джуна вытягивает над водой руки, и клеточная картина материала меняется. Вы объясняли: она просто опускает с пальца невидимый глазу кристаллик соли. Публично утверждать подобное вы могли, если бы только сама Джуна вам признавалась в махинации.[/b]— Публикация вышла с ошибкой: я рассказывал, как я бы сам поступил в такой ситуации, а журналисты это выдали за чистую монету. И про Копперфилда, когда я объяснял, что поезд исчезает, потому что надувной, — я говорил, как я бы это сделал. Копперфилд может возразить: подождите, Горный, я номер с вагоном делаю, используя голографию. Такое тоже возможно, но скорее всего, вагон Копперфилд сдувает. И я подчеркиваю: Джуна не может воздействовать на клетки своим полем! Как-то я смотрел передачу, выступали два ученых, профессора, и Джуна с ними сидела.Они рассказывают, что изобрели прибор, который двумя полями воздействует на человека. А Джуна их прерывает: подождите, говорит, не двумя, а тремя... Я делаю вывод, что они считать до шести не умеют.Потому что на все органы чувств можно влиять. Вибрационным, тепловым фоном, музотерапия существует, цветотерапия и так далее.Это никакое не ноу-хау.К тому же если завтра мне бы сказали, что Горный лечил Бориса Ельцина, я бы пресек: чушь несете. А когда о Джуне говорят, что она лечила Леонида Ильича Брежнева, она не возражает, хотя никогда и на пороге его не стояла...[b]— У вас ведь тоже есть собственная система здорового образа жизни. Она столь безупречна, что вы не боитесь бросать вызовы другим? [/b]— А мои принципы проверены временем: нельзя курить, пить, принимать наркотики и так далее. Само собой разумеющиеся вещи, которые я иногда не соблюдаю. Но у меня есть отговорка для близких. Когда меня упрекают за спиртное, я говорю, что это я пью для исследования, чтобы отследить функцию своего организма.[b]— А в чем заключается ваш метод психофизиологического портретирования? [/b]— Если я рисую человека, то описываю его структуру и расшифровываю характер. Все, что я думаю, например, о себе, отразилось вот на этом автопортрете.[b]— Здесь вы себе не льстите.[/b]— А зачем? Еще мудрый и честный Пикассо сказал: да никакой я не великий, просто спекулирую на человеческом невежестве и похоти... «Джоконда», например, это нереалистичный портрет, но не виноват Леонардо да Винчи, что не знал последних достижений науки — функциональной асимметрии мозга. Руки Джоконды не соответствуют ее выражению глаз, структуре лукавой личности.[b]— Вас, наверное, одолевает комплекс величия.[/b]— Знаете, когда думали, за что мне звание заслуженного давать — за театральное искусство, цирковое, эстрадное или музыкальное, в конце концов написали: за выдающиеся достижения в области советского искусства. И это самая правильная формулировка. Мои номера и этюды готовились с помощью советов и рекомендаций тысяч людей. И я никогда не обманываю, всегда предупреждаю, если я делаю трюк. А воспринимают меня на концертах по-разному: однажды женщина к ведущему подошла: «Слушайте, у меня дед такой же умный был, как ваш. Что он делал!.. Придумал: дверь открывалась и закрывалась, и червонцы вылетали. Но про это узнали, хотели, наверное, его забрать в государство, а он, дурак, отстреливаться начал. Его застрелили...». А ее дед денежные знаки печатал.[b]— Один из этапов системы самосовершенствования по Горному предполагает тестирование.Что-нибудь покороче можно под конец привести? [/b]— Есть простой, ясный тест Смита для кандидатов на работу в полиции, очень популярный в Америке. Верите ли вы в НЛО, допускаете ли вы, что расположение звезд и планет каким-то образом влияет на вашу судьбу и ваше здоровье, если вы заболеете, будете ли обращаться к народным врачевателям, экстрасенсам, психоэнергетикам, гомеопатам, специалистам по восточной медицине? Далее, допускаете ли вы, что современная наука достигла такого уровня, что возможна связь с потусторонним миром? И считаете ли вы, что человека можно испортить, сглазить, навести на него порчу или его можно лечить по фотографии? Если человек на все вопросы отвечает «да», то ему ставят диагноз «олигофрения» и работать в полицию не берут. Если отвечает «да» один-два раза, считают, что у него легкая степень и не все еще потеряно.[i][b]Из ясновидцев, с которыми мне пришлось экспериментировать, [/b]наиболее яркой особой был [b]дядя Ваня из Талды-Кургана,[/b] известность которого в 1970-е годы была больше, чем у Ванги. Я был на гастролях в этом городе. Водитель, который меня возил по сценическим площадкам, под впечатлением моих сеансов сказал, что у них в поселке тоже есть целитель. Он слепой, владеет гипнозом и излечивает от многих болезней людей, приезжающих к нему из Сибири, Средней Азии, с Дальнего Востока. Он обладает такой способностью, что абсолютно все знает, что происходило с человеком в его жизни. Я позволил себе усомниться, и тогда водитель предложил мне заключить пари. Через неделю мы поехали в деревню в тридцати километрах от Талды-Кургана. По дороге мы вспоминали с моим продюсером Ю. Некипеловым о самых экзотических случаях в моей жизни, но эти случаи были плодом фантазии моего продюсера и в реальной жизни никогда не происходили.Подъехав к дому целителя, мы увидели большое число страждущих, которые приехали на исцеление к дяде Ване. Многие, так же, как и мы, приехали на такси. Нас приняли без очереди, но предварительно за нас ходатайствовал наш водитель.Дядя Ваня и его помощница жена встретили нас любезно и в мой адрес сказали много комплиментов. После этого дядя Ваня взял мой волос и поместил в бутылку с водой. Держа бутылку, он начал пространный монолог о моей жизни, корректно сопровождая его теми вымышленными фактами, которые в дороге были услышаны нашим водителем. Когда мы возвращались, водитель спросил меня, как это удалось сделать дяде Ване. Я вручил ему конверт, в котором было объяснение. А происходило это так. Все таксисты, и он в том числе, работали у дяди Вани менеджерами-информаторами. Они берут на вокзале пассажиров и гарантируют прием без очереди за сносную предоплату. Дальше их дело — внимать и слушать...[b]Если дядя Ваня [/b]был первопроходцем-одиночкой, то [b]баба Ванга [/b]сумела поставить это дело на государственный уровень. Ее курировали местечковые идеологи и спецслужбы Болгарии и их коллеги. Поэтому выбирали для «обработки» людей известных, масштабных: от Сергея Михалкова, Вячеслава Тихонова, президента Тодора Живкова, Кирсана Илюмжинова до сотни других известных и тысячи малоизвестных людей. Все они поражались проницательностью Ванги, особенно болгарский президент, которому она рассказала случай полувековой давности из его жизни, когда он остался жив, а друзья погибли. Но тот случай помнил не только Тодор Живков, но и вверенные ему раньше спецслужбы.Журналисту газеты «Правда» Владимиру Судакову я рекомендовал применить мой дискредитационный метод, который я применял к предшественнику Ванги дяде Ване. Он блестяще это сделал, убедившись при встрече с ней, что Ванга — лишь легенда, которая нужна определенным людям для рекламы экзотического болгарского туристического бизнеса, а также некоторым структурам для обширной, профессионально важной коммуникации. Поэтому Владимир Судаков продолжает поддерживать легенду, которая нужна многим, но сам он знает реальную цену факта.[b]Лонго «оживлял» покойников [/b]и утверждал, что сделал бы это с Лениным, но почему-то 3-й отдел КГБ ему не разрешал. На всю эту чушь, которая неслась с экранов телевизоров, никак не реагировала ни власть, ни общественность. Однажды я, выступая в прямом эфире программы «Третий глаз», показал ведущему И. Кононову и Лонго письмо, которое я получил от зрителей с просьбой посодействовать встрече с Лонго, чтобы он помог отыскать пропавшего главу семьи Артамонова. Лонго взял письмо и фотографию. Помахав руками, он сказал, что человек найдется через шесть месяцев, а сейчас он находится в бегах, потому что его ищет милиция. В это время семья Артамоновых в полном составе сидела у телевизора и смотрела передачу. Когда мы вышли в следующий эфир, я объявил, что семья возмущена дискредитирующими заявлениями Лонго по поводу их отца и мужа, который никуда не терялся, а Горный пошутил с письмом и фотографией. Но Лонго не испытал и тени смущения.[b]В октябре 1966 года я проверял телепатические способности Вольфа Мессинга [/b]в Семипалатинском мединституте.Во время выступления Мессинга я попросил студентов поучаствовать в сеансе, но с моим заданием. Задание мое было разбито по сложности на три этапа. На первом этапе Мессинг должен был продемонстрировать свои способности мышечной чувствительности к идеомоторным актам участника эксперимента (зрителя). Второй этап — показ своей способности логического мышления. И третий этап — это телепатические способности определить образ, который был известен только мне. Задание было таковым: спуститься в зрительный зал, остановиться у 3-го ряда и топнуть ногой, пройти к 10-му ряду и показать на люстру, в конце зала найти портфель, извлечь из него книгу и раскрыть на странице 101. Там взять конверт и определить находящийся в нем символ — голубь мира Пикассо и произнести фразу: «Миру — мир». Как я и предполагал, Мессинг блестяще справился с первым этапом, так как выполнял его с контактом рук.Второй этап прошел удовлетворительно, а третий оказался абсолютно невыполним для Мессинга, ведь информация могла быть передана только в материальной оболочке слова. Затем я продемонстрировал этим студентам ряд своих сложных этюдов. Мы возвратились в зал и прошли на сцену, где стоял Вольф Мессинг в окружении многочисленных поклонников. Увидев меня, он произнес: «Молодой человек! Не надо этим увлекаться. Это дано от бога. Занимайтесь своим делом, и вы будете великим музыкантом». Тогда студенты не удержались и сказали ему, что я только что за пределами зала показал этюд сложнее тех, что были в его программе. Это вызвало дикий гнев как у самого Мессинга, так и у устроителей. Свои следующие выступления он отменил. [/i]
Технологии
Жизнь сложная, мы потом в ней разберемся
[i]На левой руке у него была татуировка — финский нож клинком к запястью. Традиционная наколка, видная только, когда рукав рубашки был завернут. Таким же острием, не ножа — своего пера, здорово царапнул он по сердцам да по судьбам, так, что двадцать пять лет уж скоро будет, как живем без него, а саднит до сих пор и долго еще болеть будет...[/i][b]Сын [/b]Что чувствует мать, пережившая своего ребенка? Не дай Бог никому узнать. Как неестественно, фальшиво кричала от боли на все кладбище мама Шукшина, оглушая элитное Новодевичье деревенским плачем в голос... От вопля того все нутро воротило. «Могилы-то я его так и не видела.Как гроб-то опустили, я вроде как сознания лишилась. Уже когда очнулась — глядь, а там, где должна быть могила, — море цветов», — напишет после мать Мария Сергеевна Попова. На поминках в доме сына на улице Бочкова она пробыла минут пять—десять. Замотанная, больная женщина. Всматривалась в каждого, кто перед ней за столом сидел, кого-то узнавала. Выпила только стакан водки, закусила куском черного хлеба и извинилась: «Простите меня, я так устала, я пойду прилягу»... У плакальщиц поверье есть: горе с криком нужно выплескивать. Так страшно и так плохо ей было, что не выкрикни она всего тогда, может, и не прожила бы еще пять лет на земле без своего первенца Василия.«Дитенок мой милый» — обращалась она к нему в письмах — от первых до самых последних, отправленных в 1974-м — году его смерти...[b]Из воспоминаний матери: [/b] [i]«После ареста органами ОГПУ 24 марта 1933 года мужа сыну Василию было 3 годика, а Наташе — один. Начала трудиться в колхозе, брала работу потяжелее, чтобы заработать побольше. И так всю жизнь, только бы довести своих детей до ума.В поле мы всегда ходили пешком, возвращались затемно, хоть глаз коли. Тогда ведь, как сейчас, не было и в помине машин. Приду, дети мои лежат пластом у крылечка, спят, а кобель Черня сидит около них, караулит.Перетаскиваю их в избу-то… Потом Васю стала брать с собой в поле... Как только занятия в школе прекращались, так Вася по целому летечку со мной в бригаде трудился. Когда был еще маленьким, на кухне поварихам помогал: дров наколет, воды принесет… А как наступал сенокос, тут уж раздолье — копны возил...Как сейчас помню, весной, сев начался. Он запросился в гужевые. Я говорю: туда тебя, Вася, не возьмут, там сложно, надо на углах уметь править.Плачет, просит, чтобы я за него попросила бригадира.Приехали мужики как-то с поля домой. Я пошла к Алексею Егоровичу Попову (он нам родственником приходился), говорю: Алеша, возьми моего Васю к себе в седоки. Он сразу: «Так он мал еще». Да просится, со слезами… Возьми, научишь. Он толковый ребенок. «Ну, ладно, возьму. Как только все решу, пусть едет».Дня через два повариха заехала за Васей. Я положила ему в торбочку ломтик хлеба, картошечку. Больше ничего не было. Раза три еще заезжали за продуктами, а тут нет и нет. Господи, да что же такое? Ведь Вася там голодный! Дождалась вечера и побежала домой к поварихе. Спрашиваю: в чем дело, почему не заезжаешь? Она отвечает: «Мужики не велят».Посмотрели они на его питание и предложили Васе питаться вместе с ними. Сперва он не смел, но они его припугнули: «Не будешь есть вместе с нами — уволим!» Расскажу один случай. Выпросился как-то Вася воду возить на быках на табачную плантацию. Я ему говорю: ты мал, милый, тебе ведро с водой не поднять. «А я по половинке». И три сезона кряду воду возил.А вот однажды съездил на Катунь, налил бочку, поехал, а хомут возьми да порвись. Бык из двухколески выпрягся и пошел себе дальше, а он спрыгнул с сиденья и стал мучиться: заведет быка в оглобли, хомут не свяжет. Разорвал рубашонку, завязал хомут.Помнил ли он эту историю, не знаю. А мне она запомнилась. Рубашонка-то последняя была...» [/i][b]Брат [/b]Чего не могли простить ему «коллеги» из Госкино, так это русскую самобытность и национальную гордость. Однажды в Париже, куда Шукшин ездил на премьеру фильма «Странные люди», его плащ подгорел в ресторане. Гардеробщик долго извинялся, а хозяева предложили взамен дорогую дубленку. Наша делегация от зависти готова была провалиться, что не их вещи подгорели, а Шукшин уперся и ни в какую: что я, нищий что ли, говорит, воротник подверну и сгодится мой еще. Так и проходил весь Париж с прожженным воротником. А купил там себе он только голубую мечту — карманные часы. Но в Москве тут же кому-то их подарил...Отдельные критики шипели: у них там Феллини с пережитками неореализма, а у нас тут, видите ли, Шукшин со своими березками. Меж тем березы для Шукшина были не просто символом, как для горожан. [b]Сестра Шукшина Наталья Зиновьева вспоминала: [/b] [i]«Зимы тогда были холодные, снежные. Бураны сменялись морозами, да такими лютыми — ничто не спасало: ни одеяла на окнах, ни тряпье на пороге у двери. Единственной нашей спасительницей была русская печка, которую надо было чем-то топить.Большинство семей нашего села ходили за березняком на Талицкий остров (это по замерзшей Катуни километра три) поздно вечером. Рубить березняк было строго запрещено — его охранял лесник. И не дай Бог, попадется кто ему! Хлестанет бичом, а уж топор-то отберет обязательно.Наверное, за военные годы он из этих топорищ не один кубометр на дрова сложил. Маме с Васей как-то удавалось не попадаться леснику. Срубят по березке, взвалят комель на плечо, а хлыст по снегу волокут. Принесут домой, распилят каждую на три части и даже третью часть поднять не могут — так устанут. А может быть, поэтому, позже, в зрелые годы, Вася любовью к березке-невестушке искупал вину свою.Помню такой случай. Летнее время, суббота. Мама истопила баню, а свежего веника нет. Поднялись на гору, чтобы наломать веток для веника, подошли с мамой к березке, ее надо было пригнуть, кликнули Васю, а его нет.Вернулись, а он сидит на пригорке, как в последнем кадре «Печек-лавочек», курит и говорит: «Я не могу ломать березу, пойдемте домой, у нас в ограде растет черемуха, с нее и наломаем веток». Мама даже обиделась — шли в такую даль, поднимались на гору, и — на тебе… «Вася, это же тебе не свинью колоть или курице голову отрубить, черемухой-то не парятся».Пришлось идти в баню со старым веником, мама боялась, вдруг он в баню не пойдет из-за нового веника...» [/i][b]Муж [/b]Улица Бочкова около станции метро «Алексеевская». Дом из серого кирпича. Вход в подъезд со двора, местами — зеленого. Домофон. Пятый этаж.Четырехкомнатная квартира. Длинный коридор. «Прямо до конца и налево», — говорит Лидия Федосеева-Шукшина, и я оказываюсь на кухне, той самой кухне, где Шукшин выпивал по банке кофе за ночь. Последние два года он прожил здесь, перебравшись с семьей из малогабаритной двухкомнатной.После Свиблова эта квартира казалась ему хоромами — спальня, детская, зал, свой кабинет с библиотекой и письменным столом, за которым, правда, писать еще нужно было привыкать. Машины у Шукшина никогда не было. Она появится уже у вдовы — очередь на машину подойдет только после смерти Василия Шукшина. А он же всегда недоумевал: почему в Москве делают подземные переходы для людей, а не тоннели — для машин, и почему сновать вверх-вниз должен пешеход? — Он вообще-то машин боялся и на улицу старался не выходить, ни в магазин, ни просто, без надобности. Через дорогу на ту сторону улицы его надо было за ручку переводить, — улыбается Лидия Николаевна.[b]— Денег семье хватало? [/b]— Такого, чтобы бедовали, не было, но мы всегда очень скромно и экономно жили. Потому что он помогал маме, сестре, та тоже вдовой с двумя детьми осталась. Звонил им: «Мам, я тебе денег послал, ты только Наташке не говори». Потом сестре набирает: «Наташ, деньги от меня получишь, маме не рассказывай». А как в деревне что-то скрыть, там ведь почтальон идет, весь проулок оглашает — кому письмо пришло, кому перевод... И я раньше в бедной семье жила, и он, я и не думала, что можно как-то помоднее одеться. Я три года проходила в двух ситцевых платьях и не смела даже попросить денег у него на что-то другое.А он этого не замечал. Чистенькая, аккуратненькая, дети сытые, одетые, и слава Богу.[b]— А ему как обновы покупали? Шукшина в магазине сложно представить.[/b]— На съемках фильма «Какое оно, море» в Судаке у него с собой были только одна рубаха, какие-то штаны и костюм. Костюм игровой давали обнашивать, чтобы естественнее смотрелся, и он его и не снимал. Но я заметила, глаз у меня острый, что костюмер недовольна, — он пьяный где-нибудь валяется, а ей потом отстирывать. Я ему предложила: поедем в Ялту купим тебе что-нибудь. Поехали. В магазин он со мной не зашел, я вышла со свертком, в нем брюки, майка, рубашка. Мерить ничего не стал, сказал, дома посмотрит. Потом меня попросил подождать, сам купил себе модные тогда черные штаны-шаровары и вьетнамки — Черное море ведь.[b]— Говорят, в Судаке на фильме «Какое оно, море» вы и познакомились.[/b]— Мы вместе в институте учились. ВГИК тогда был маленький, уютный, это сейчас он разросся, а тогда все по одному коридору ходили. Шукшин был секретарем комсомольской организации, а я — единственной, наверное, во ВГИКе некомсомолкой.[b]— То, что он пил, вас не отпугнуло? [/b]— Не отпугнуло. Но, честно говоря, когда мне предложили сниматься с Шукшиным, я хотела отказаться, хотя только институт заканчивала, и среди молодых актрис такая разборчивость не была принята. Слышала от подруг, что пьет здорово. Но Тамара Федоровна Макарова уговорила: «Василий Шукшин — талант, и ты должна у него поучиться». А пил он не на съемках — в перерывах, не каждый же день мы снимались, и пил крепко, буйно, загульно, никто не мог с ним справиться. Однажды, сидя вечером на завалинке, я Бога стала просить: помоги мне, Господи, чтобы он не пил... Василий потом всю жизнь мне благодарен был, что я его спасла, семью нашу, любовь нашу. Я отвечала: это Господь нам помог.— Когда он бросил пить, характер у него сильно изменился? — Да у них у всех характер меняется... Но тут дети появились, ответственность. Собутыльники, которых надо было поить, исчезли. А много всяких вокруг было. Мне даже в драку вступать приходилось...[b]— Многие вспоминают о нем как о человеке застенчивом.[/b]— И скромным очень он был, и застенчивым, но когда напивался, конечно, это все проходило. Гуляй, Стенька Разин! С одной стороны, время бездарно транжирил, но с другой-то — за разговорами с незнакомыми мужиками он судьбы вытаскивал...[b]— Кто был в доме хозяин? [/b]— Работа, кабинет, много чистых листов бумаги, рукописи — это все его, остальное — на мне.[b]— Как Шукшин себя за границей чувствовал? [/b]— Хорошо. Но знали, что он пил, и не приглашали на фестивали. Было обидно, когда его фильм «Живет такой парень» Гран-при «Золотой лев Святого Марка» в Венеции получил, а Василий узнал об этом из газет. Потом Андрей Тарковский привез ему фотографию этого льва.[b]— Как он воспринимал предложения других режиссеров вам? [/b]— Если в сценарии любовная сцена, и разговоров никаких быть не могло. Да у него у самого столько задумок было на меня. Работать с ним было таким счастьем! Я очень боялась, что не так что-нибудь сделаю, и поэтому дома мы всегда все заранее обговаривали, репетировали.В рассказах у него такая ненависть к женщинам, а все хорошее он воплощал в картинах: «Печки-лавочки», «Калина красная» и «Позови меня в даль светлую» (хоть последний фильм уже не он снимал, а Любшин) — сестры родные по крови, только с судьбами разными. А играла я у Шукшина не потому, что он был режиссером, у которого жена актриса. Мужем он был дома.[b]— Про финал «Калины красной» Шукшин писал: «Егор умер оттого, что понял: ни от людей, ни от себя прощения ему не будет. Показать самоубийство духу не хватило: облегчил дело сюжетной нелепостью, мобилизовал бандюжек — застрелили».[/b]— Я просила: ты же как автор можешь его спасти, все в твоей воле, жалко ведь его, невозможно. Но смысл картины — за каждый поступок, помысел, за все в жизни надо платить, за все будем там отчитываться. Егор на преступный путь пошел, оторвавшись от земли, и поплатился за это жизнью.[b]— Сын той бабушки из «Калины красной», которую вы в документальной сцене с матерью снимали, после выхода фильма не отыскался? [/b]— Нет. Но сумасшедшие объявлялись. Один ко мне из Сибири лет десять ездил, когда его из психушки отпускали. Я старалась не раздражаться, решила, что это для испытания мне бес послан.[b]— «Я живу с чувством, что когда-нибудь вернусь на родину навсегда» — слова Шукшина. Как вы считаете, он мог бы действительно уехать от городской суеты? [/b]— Ностальгия была, не было времени ехать. Он повторял, что после «Степана Разина» уйдет из киношки, будет только серьезно писать. Желание бросить кино у него возникало, потому что каждая его картина оборачивалась душевным стриптизом. Ни одного фильма не вышло, чтобы, как он задумал, так и снял. Да и из журналов я приходила с отказами, момент выбирала, когда и как сказать, что не печатают «по идеологическим соображениям». Не знаю, что для него главнее было — семья или работа, но трудоголик он был страшный... Когда человек в тридцать пять лет впервые женился официально, дети появились, квартира, телефон, у него — кабинет, свой стол, свои книги, куда он мог уехать? [b]— О судьбе первой дочери Василия Шукшина от Виктории Софроновой вам что-нибудь известно? [/b]— Не хотелось бы касаться этой темы. Это было до меня, пару раз он об этом сказал мне, и все... Любви там не было, но всякое случается в жизни, родилась дочь, и слава тебе, Господи.Но там началось: через загс надо девочку записать, чтобы фамилию отца носила, а то в школу пойдет, а в графе «отец» у нее — прочерк. Письмо такое Василий Макарович получил. Поехали они с Толей Заболоцким, записали, ребенок-то ни в чем не виноват. Но это было насилие над ним, и Шукшин не мог этого не чувствовать. Да и что за польза съездить несколько раз повидаться — отцом надо быть, воспитывать, а тут рядом свои две бегают...После смерти Василия Макаровича ко мне моментально приехал от матери его дочери нотариус с заявлением по поводу наследства. Какое наследство, спрашиваю? Квартира? Деньги на книжке, говорит. Опять же Толя Заболоцкий [b](оператор, который «Печкилавочки» и «Калину красную» снимал. — И. К.) [/b]туда поехал: Вик, ну ты что, а она ему — есть поэзия жизни, а это проза....Когда мы расписывались, в графе «состояли ли в браке» Василий Макарович написал «холост», а я — что в разводе. И хотя он знал, что у меня был муж, ребенок, но его это так передернуло. Когда я написала фамилию Федосеева, заполняя документы, он очень удивился, почему это я не беру его фамилию. Стала объяснять: Вась, понимаешь, когда я первый раз замуж выходила, я не знала, думала, обязательно надо писать фамилию мужа (а Шукшин Воронина ненавидел) и потом намучилась с чужой фамилией. Мои доводы его так возмутили! «Ты для чего выходишь замуж, чтобы тут же развестись, что ли?» Порвал все бумаги и убежал. А я, как дура, сижу в загсе. Молодая, беременная. Еле развелась — Воронин долго не соглашался, я к нему приезжала, ну дай ты мне развод, смотри, я ведь уже беременная...[b]— Долго ждать Шукшина в загсе пришлось? [/b]— Зарегистрировались мы только со второго захода — 3 февраля 1967 года. Вообще я каждый листочек, что Вася писал и в урну выкидывал, незаметно подбирала и хранила. Остался и такой документ. Когда мы пришли в следующий раз, расписались, дали нам бумажки, а в них напутали: Федосеева Лидия Николаевна и Щукин Василий Макарович, а не Шукшин написали. Он тут же взвился: «Как, опять?! Ну где твой Щукин, пасть ему порву!» В рассказах у него столько юмора, а к жизни он очень ревностно относился: вот это мое, и все тут. Сейчас внук его, Вася Шукшин подрастает. Глазами сверкнет, кулачком стукнет по столу: «Я сказал нет, значит, нет!» Смотрю, Боже, думаю, откуда это в нем, Васино? Поддать бы ему надо, а я не могу — Шукшин маленький. Красивый мальчик, глаза, скулки деда. Вася тоже в молодости был очень красивым, а помнят его по «Калине красной» и «Они сражались за Родину», когда на лице следы драматической жизни проявились...И зачем он на последние съемки поехал... Думал, Бондарчук ему после поможет с «Разиным» запуститься...Пять последних месяцев его дома не было. Звонил, и каждый раз голос дрожал, слезы, видно, душили, оттого что приехать не мог. «Устал?» — спрашивала. — «Да ничего». — «Жара стоит. Тяжело?» — «Нормально»...[b]— Какой самый дорогой подарок вы получили от Василия Макаровича? [/b]— Детей. Я мечтала о ребенке два года, но что-то не получалось. А когда поехали в Ленинград, моя мама благословила нас, и появилась Маша.Второго ребенка я не хотела рожать, потому что помощи от него тогда не было, у него срывы продолжались, но он вызвал мою маму и на коленях клялся, что бросит пить. Я оправдывалась: мне одной тяжело, но мама у меня верующая, отговорила грех на душу брать. Ольга родилась. Как он девочек любил! Приговаривал: они у нас такие красивые, такие умные! А чего там, маленькие дети они все красивые...Очень сына Шукшин еще хотел...[b]Отец [/b][b]Из письма Шукшина к матери: [/b] [i]«Не хочется загадывать, и не буду, но есть желание, — уговорил Лиду — «купить» им <девочкам> братца, даст Бог... В тесноте родили двоих, а в такой квартирище — ни одного, несправедливо...» [/i]Дочек у Шукшина было три. И три женщины в его жизни фигурировали.С Шумской Марией Ивановной, жительницей Сросток, Шукшин зарегистрировал брак 16 августа 1956 года, но в конце этого же месяца уехал в Москву на учебу, и дальнейшей совместной жизни с молодой женой не получилось. В Москве начнется другая история.В то время два знаменитых «левых» деятеля — Олег Ефремов и Василий Шукшин — жили с дочками «правых» писателей — Кожевникова и Софронова. Шукшин оказался в семье литератора, без пьес которого не обходился ни один театр в стране. Викторию Софронову Василий Макарович звал не женой, а своим добрым критиком.В 1965 году у них появится дочь Катя.Но в квартире тестя, главного редактора «Огонька», находившегося в авангарде соцреализма, Шукшин жил по своим законам. Тот, человек необычайно хлебосольный и открытый, считал, что начинающего писателя нужно учить: как жить, как писать. И в одно прекрасное утро, сидя на кухне в подштанниках, Шукшин не выдержал, послал родственника куда подальше и ушел из дома, прямо как был в нижнем белье, навсегда. С Катей Шукшиной и Викой Софроновой будут поддерживать отношения мать Василия Макаровича, его сестра и, конечно, сам он, посылая весточки своей старшей дочке «из-под самого сердца». [b]Из писем (1973 года) Василия Шукшина Кате: [/b] [i]«Очень давно не видел тебя и чувствую большую вину перед тобой. Прости меня, пожалуйста. Мои обещания будут (были бы) какими-то такими, какие ты не поймешь пока. Я опять видел тебя во сне. И вот встаю рано и сижу думаю. И боюсь этого сна, потому что один раз я тебя тоже видел во сне и ты тогда заболела. Но теперь я тебя видел очень хорошо: ты отвечала урок по русской литературе...Набирайся, доченька, сил и здоровья! Я тебя очень люблю, много о тебе думаю. Жизнь сложная, мы потом в ней разберемся. Мы ее поймем и одолеем. Будь умницей, читай больше. Я, когда был маленький, страсть как любил читать и вспоминаю то время с хорошим чувством. Хотел бы туда вернуться, да нельзя — вот ты взяла и вернулась. И я рад этому и потому и люблю тебя...» [/i]В Маше с Олей, родившихся в 67-м и 68-м годах, он просто души не чаял.Из-за них-то и зарок дал: ни капли больше. Рассказывал, как однажды пошел он со своей маленькой гулять.Встретил приятеля, зашли на минуту встречу отметить, а дочку на улице оставили. И забыли. А когда вышли из кафе, девочки не оказалось. В ужасе Шукшин обегал весь район, что пережил — не опишешь, но так его это потрясло, что поклялся себе не пить, и клятву свою сдержал — до конца жизни с 1969 года в рот не брал, даже на своих днях рождения для виду ни рюмки не пригубил. В письмах родным и друзьям рассказы о том, как растут девочки, — в числе наиважнейших.[i]«Маша растет большой разбойницей. Дома шумит, без конца играй с ней, куда пойдешь, она за тобой — второй хвостик в моей жизни. Третий хвостик лежит пока в кровати, агукает, но оставлять тоже уже нельзя: тут же перевернется на животик. Лежит хмурит брови. Маша ее очень любит, гладит по голове и говорит: «пай-пай». Уезжал отсюда — они на кровати: одна на пузе, другая гладит ее по голове, и обе смотрят на меня. А я уже с чемоданом в дверях — половину дороги комок в горле стоял…» (1968) «У нас дела ничего. Воюем тут с ребятишками. Особенно Оля выдает. С ней никуда нельзя пойти: со всеми разговаривает, болтает непрерывно. Сегодня я был на работе, а они ходили на елку в Дом литераторов. Это ужас, что она там вытворяла! Маша просто краснела за нее. Сели они там обедать в ресторане. «Товарищи! — говорит Оля всем громко, — давайте все вместе крикнем: «Елочка, зажгись!» Над ней там покатывались. А Маша стесняется, краснеет и говорит: «Мама, ну что она делает-то!» А что ты с ней сделаешь? Увидела какого-то мужика в трамвае подвыпившего и пристала к нему: «Ты водку любишь?» Тот — туда, сюда: «Да так, — мол, — по праздникам…» — «А чего от тебя пахнет?» Хоть сквозь землю проваливайся...» (1973) «Природа разумна, добра — она не может так вот просто наказать, и все. Она испытывает. У нас Маша лоб рассекла в садике, привели ее всю перебинтованную, бледненькую: «Срочно везите к хирургу зашивать рану!» Я так и сел, и говорить ничего не могу, а только думаю: «Но все равно кто-то (сам не знаю, кто) поможет». Зашили рану, но шрам на лбу есть — на девичьем-то лице. А я в душе упорно думаю: «И это пройдет, зарастет как-нибудь». А как же зарастет?» (1974) [/i][b]Актер. Режиссер. Писатель [/b]Как он писал? В десятиминутный перерыв на съемках садился на пень или прямо на землю и начинал быстро-быстро строчить в маленькой записной книжке или клетчатой тетрадке. На коленях, в столовой, в общежитии на кухне — всегда и везде.А случалось и такое.[i]«Близко я познакомился с Василием Макаровичем на съемках фильма «Какое оно, море» в Судаке, — рассказывает [b]Станислав Любшин[/b]. — У него тогда была тяжелая полоса в жизни: с женой разошелся, очень болезненно он это переживал, и как всякий русский человек — ярко, так, что заборы летели. Когда он за оглоблю брался, из группы к нему подойти не могли. Только Лида Федосеева, тогда хрупкая, тоненькая, изящная, городская, смело входила в тот огненный круг, который он оглоблей описывал, обнимала его через плечо, он слабел, затихал на глазах, и вела домой... После этих сцен, приходя на съемку, он в людей всматривался: обидел он накануне человека или нет, не помнил, что вечером было.Никто ему ни слова не говорил, только глаза отводили, а он, как ребенок, по взглядам пытался определить, что вчера вытворял. Если ничего страшного, он так радовался, таким легким и веселым человеком становился! А я однажды его на путь истинный попытался направить: мол, вы, известный писатель, актер, да еще режиссер, ну как же можете себе такие вещи позволять? Он в ответ — матом. Несколько дней я с ним не здоровался. После этого в два или три ночи в окошко моего домика на побережье кто-то постучался. Открываю, мошка прибрежная полетела, смотрю, Шукшин стоит. Кинул он мне в комнату рассказов семь, на, говорит, прочти, вот, я сейчас написал. И остался у окна ждать. Когда я прочитал, мне так стыдно стало, что я ему замечания посмел делать... «Ну, понял?» — бросил он мне фразу и пошел в темноту в сторону моря...В тех наших встречах я видел очень нервного, издерганного человека, потому что такая травля на него шла! Казалось бы, как национальный писатель, выражающий русскую душу, умеющий понять судьбу любого человека, он начальникам Госкино должен был бы быть нужнее всего. Но они наглую отговорку на все случаи жизни придумали: «Очень много Шукшина на экране будет». Его «Степана Разина» закрыли на Киностудии Горького, потому что несколько кинематографистов написали разгромные внутренние рецензии. Картину угробили и, помоему, здоровье Василия Макаровича. Группа не разошлась, стали снимать «Печки-лавочки», а между собой договорились: на телевидении, в кино, в газетах, в компаниях рассказывать, что Шукшин продолжает работу над «Разиным», чтобы гласность была.Я только из-за этого пришел к Каплеру на интервью в «Кинопанораму» [b](чуть ли не единственное интервью, на которое согласился Станислав Любшин. — И. К.). [/b]Каплер мою биографию рассказывает, про фильмы говорит тепло, с уважением, так, что забываешь о телекамере, ощущение, точно на кухне сидишь. А затем, как мы с ним договорились, он про планы мои спрашивает. И я начинаю про «Степана Разина» рассказывать, что Шукшин скоро запускается, мне характерную роль дает. Женский голос сверху раздается: «Стоп!» В наушники Каплеру долго что-то объясняют. Начинаем повторять. Доходим до Шукшина, опять съемку прекращают. В третий раз с потолка прибежала разъяренная располневшая женщина, вся в красных пятнах, говорит, нельзя упоминать о «Степане Разине», никогда этого фильма не будет. Мы с Каплером деликатно на наив жмем: ну подождите, я вчера слышал, что будут снимать, а я — Шукшина видел... Записать-то мы все-таки записали, но когда передача вышла, от моего рассказа осталось только, что я войну помню и жил в деревне за Останкино — во Владыкине...Я не знал, как в глаза смотреть Василию Макаровичу. А у Каплера это последняя передача была, убрали его с телевидения...Если существует эталон искренности, то это Шукшин. Искренним людям очень тяжело на земле живется. Это рациональным натурам легко, а он если кого-то любил, так уж сомневаться не приходилось, а кого не любил...Шли мы с ним однажды хлопотать за одного человека к директору «Мосфильма». По коридору идет красивый, сильный Шукшин. Но чем ближе дверь к нам приближается, не мы к ней, а дверь к нам, тем он больше сутулиться начинает, пластика другая у него становится. Подходим к кабинету, он останавливается лицом перед дверью и объявляет: «Пошли, Слава, отсюда».Разворачивается и уходит. Потом объяснил: «Я как представил, что он будет врать нам, обещать и ничего не сделает, а мы как статисты будем в этой сцене участвовать».Более искреннего и чистого человека я не встречал. Может, теперь он нужнее в тысячи раз, чем все эти писатели, вместе взятые...Я Василия Макаровича последний раз видел, когда он ко мне на спектакль «Прошлым летом в Чулимске» в Театр Ермоловой из больницы пришел. Я отговаривал, боялся, вдруг плохо спектакль пойдет, а он никогда Вампилова на сцене не видел. Но он настаивал, и я ему билеты достал. Для меня это самый страшный момент в театре был, когда Шукшин в зале сидел. Выходим на поклоны, еще все сидят, а он встает и начинает хлопать. Зрители расходиться стали, а он продолжает хлопать. Все ушли, а он один стоит в зрительном зале, хлопает и плачет...Он даже сценарий по Вампилову захотел написать после того спектакля, начал, три страницы набросал, но вдова Вампилова почему-то против была....Что там на теплоходе «Дунай» произошло, я знаю так же, как и вы, по рассказам Буркова [i](члены съемочной группы «Они сражались за Родину» жили на теплоходе, который «Мосфильм» арендовал у Ростовского пароходства.— И. К.). [/i]Бурков проснулся: Вась, что с тобой, тот ему — сердце жмет. Бурков забегал, что-то дать нужно было, на пароходе нашли только капли Зеленина. А они тормозят, успокаивают сердце. Может, водки, коньяка или кофе надо было дать, чтобы мотор заработал, но он совсем не пил... Капли Зеленина боль успокоили, он заснул и не проснулся...» [/i][b]НА ФОТО:[/b][b]Лидия Федосеева-Шукшина с внучкой Анечкой и дочерью Машей [/b]
Развлечения
Прекрасная Марта
[i]Осанка, поворот головы, плавная речь, спокойный голос, — достоинство чувствуется во всем. Людей такой дореволюционной «породы», может быть, в Париже еще встретишь, среди потомков эмигрантов первой волны.Марта живет в Москве. Создает модели одежды, которые даже при сегодняшнем изобилии не спутаешь ни с какими другими: шубы из шелка, похожие на сон Пьеро, свитера, связанные, как половички из разорванной зигзагом ткани, жакеты-гулаги, сшитые, как натуральные лагерные, но из дорогого черного шелка... Про свои дворянские корни Марта говорит лишь у фотографий ушедших в небытие родных, через паузы: «Да, мама была дворянкой... Дед в белой гвардии был... Прадед священником служил... Родственниками дальними Циолковскому приходились...» [/i][b]— Марта, вы, наверное, в детстве по-французски говорили? [/b]— Мое самое раннее детство — это война. Не до французского языка было. То время у меня всегда ассоциируется с чувством голода. Мы — пятеро детей с мамой — остались в Москве, в эвакуацию никуда не поехали, оказались отрезаны от родных. Но мама даже в тяжелые дни старалась нас образовывать. К нам приходил музыкант, учил детей играть на скрипке — за еду, потом мы вместе обедали, геркулес ели...Петь нас учили. А я много занималась классическим балетом, практически все детство. Даже поступала в Театр Станиславского, но на третьем туре не прошла. Всегда жалела, что не стала балериной, только сейчас успокоилась. Я всем маленьким девочкам посоветовала бы заниматься балетом — это дает осанку на всю жизнь.[b]— Первые уроки рисунка от кого вы получили? [/b]— У нас дома всегда рисовали, лепили. Мама была художницей и скульптором, отец — художником. В его первой мастерской на углу Большой Дмитровки и Петровского переулка мы и жили. Это была большая комната в тридцать два метра с витринным окном во всю стену, а под комнатой был такой же подвал. Родители сделали трехуровневую квартиру: построили антресоли для спален, в подвал перенесли кухню и всякие удобства. Ну, не всякие, горячей воды не было.До революции там была булочная, теперь — кафе. Я увидела как-то, что дверь открыта, зашла, официантка поняла, что я раньше жила в этом доме, показала мне помещение. Антресоли снесли, конечно, в подвале теперь еду готовят. Для меня это тяжело было. С возрастом сентиментальнее становишься, что ли... Когда иду в мастерские Большого театра, там мне вышивку делают, быстрее стараюсь проходить мимо дома, где мама умерла. Мне восемнадцать лет тогда исполнилось... С годами тяжелее это сознавать, в молодости ведь трагедии не так воспринимаешь. Кажется, все счастье еще впереди.[b]— Почему вы стали художником-модельером, а не пейзажистом, например? [/b]— Мама шила у Ламановой — известного модельера в России 30-х годов. А я, хоть и жила в художественной семье, в институт поступила какой-то строительный и поначалу работала инженером в проектном институте. О той молодости я не могу вспоминать без ужаса. Я очень терпеливая по натуре, долго считала, что должна ходить на службу, хотя ту работу ненавидела. И однажды поняла, что просто не могу больше там находиться. Но это не так важно, как возникшее неистребимое желание шить.[b]— Свои первые авторские работы помните? [/b]— Это были две ситцевые телогреечки в крестьянском стиле — первое движение души. Моя старшая сестра тоже была модельером, но иного направления. Так вот она взяла те телогреечки к себе на работу и потом сказала, что их хотят купить две манекенщицы. Для меня это было честью. Я поняла, что смогу зарабатывать любимым делом и ушла из института.Можно сказать, начала вторую жизнь.[b]— Когда это случилось? [/b]— Лет двадцать пять назад. В советское время.[b]— Тогда вопросы могли возникать: почему не работаете в госучреждении...[/b]— Были и в то время неработающие женщины. Мужние жены. А я имела право не работать, у меня сын еще маленький был.[b]— В гардеробе сына есть ваши вещи? [/b]— Ни одной. Нарядами он совершенно не интересуется, его страсть — автомобили. А внучки когда ко мне приходят, то такое дефиле устраивают! Надевают на себя длинные платья, ходят, как манекенщицы — ножку за ножку. Это очень приятно. Мне не повезло, что у меня только сын, для женщины интересно иметь дочку. Я работаю для себя, но если бы меня спросили, кто меня вдохновляет, то это вот две маленькие девочки, внучки, которые существуют в моей жизни.[b]— Здесь (в стильной квартире в центре — с аркой, но без видимых разделений на кухню и комнаты. — Прим.ред.) вы и работаете? [/b]— Да, моя творческая жизнь проходит здесь. В «студи о», так это называется за границей. Мне нужно было большое пространство, и в двухкомнатной квартире пришлось порушить все перегородки. Оказалось, очень удобно. Не я изобрела, за границей часто так делают, это мы привыкли делить жилище на клеточки.[b]— А почему букет искусственных роз на вашем столике перед зеркалом — траурный? [/b]— Траурный? Нет, просто черный — мой любимый цвет. Черный, синий, темно-фиолетовый, темно-зеленый, вся врубелевская гамма. В букете есть просто цветы, сделанные самодельно, есть розочка со шляпки, серьги, заколки для волос, брошки, клипсы, которые мне подарили во Франции, но они очень экстравагантные, вот они и оказались в вазе. Мне кажется, цветы в доме, когда они не похожи на настоящие, интереснее. А темные тона связаны еще и с желанием все в моей квартире сделать лишь неброским, ненавязчивым фоном для работы. Чтобы я сама не была ярким пятном и чтобы мебель — синяя, серая — тоже ничего не выхватывала из интерьера. Когда сын вырос, вся моя оставшаяся жизнь стала принадлежать работе.[b]— Можно узнать, почему у вас на шее — колючая проволока из серебра? Чей это ювелирный эксклюзив? [/b]— Это я придумала, а сейчас по моему эскизу делается еще колье в виде тернового венка. Как ни странно, такие вещи подчеркивают женственность и беззащитность лучше, чем нежные кулончики.[b]— Вам черный цвет помогал в жизни? То, что вас окружает, связано с какой-то мистикой моды? [/b]— Мистики никакой нет. Я не очень-то поддаюсь внушению и тем более сама не умею гипнотизировать. Но я верю в народные заговоры.У меня есть несколько книжек с ними, которые я перечитываю как хорошую литературу. В народные заговоры вложена очень напряженная энергия. В это можно верить, разумеется, в разумных пределах. Если читать активно «присуху» — приворотный заговор, постоянно думать о человеке, представлять его в привычной обстановке, получается как передача мыслей на расстоянии или внушение. Важны не слова, а механическое повторение того, что ты хочешь, эмоциональный настрой.[b]— Я обратила внимание, что практически вся коллекция одежды «Марта» одного размера — вашего. Вы согласны с тем, что модельер шьет потенциально на себя? [/b]— Я не знаю, как модельеры-мужчины, но женщины довольно часто это делают. Я во всяком случае первый экземпляр всегда примеряю на себя, выхожу на улицу и смотрюсь во все витрины и в глаза прохожих: как на вещь реагируют женщины в толпе. Ведь мне хочется, чтобы моя одежда шла не только прекрасным манекенщицам, но и женщинам моего плана, возраста, которые работают, ходят с сумками. Чтобы всякая женщина стала красивее в моей одежде. Ну а я сама себе манекенщица. По-моему, очень женское качество — воспринимать все через себя. Мужчины отвлеченнее мыслят, а мы больше актрисы в жизни. Женщина постоянно ставит себя на место другого. В моей студии образовался как бы женский клуб — столько судеб проходит передо мной, столько сюжетов для Людмилы Петрушевской! Жалко, что у меня нет писательского таланта. Когда слушаешь женские истории, понимаешь, что каждый мужчина — он сам по себе, твердо стоит на своих позициях, а женщине — любой, даже очень независимой, приходится подстраиваться. Мы, как психологи, больше разбираемся в жизненных ситуациях. Когда при разговоре с мужчиной возникает проблема или конфликт, удивляешься: даже самый умный всегда смотрит только со своей колокольни. Вы не заметили? А женщина гибче, если поставит себе задачу все-таки прийти к истине.Это так глубоко в ней заложено. И поэтому женщина-модельер сначала на себя все примеряет, хотя бы в мыслях, а потом других представляет в этой одежде. Если бы я была мужчиной или не старалась следить за собой, оставаться женщиной в любом состоянии и возрасте, мне труднее было бы делать модели. Но я такую философию развела...[b]— Подруги вашими советами насчет одежды охотно пользуются? [/b]— Если мне нравится какая-то женщина, мне хочется ее одеть. А одеть ее я могу, естественно, только в свое. Есть женщины в себе очень уверенные, твердые, они свой стиль сохраняют, а есть податливые. И те из моих подруг, которые принадлежат к числу последних, ходят в моем стиле.[b]— Это бизнес-леди или те, кто может себе позволить днями пропадать в косметических салонах? [/b]— Мне интереснее шить именно для работающих женщин. Большая часть времени у меня самой идет на заработок. Конечно, жалко время, которое могло бы пойти на чисто творческую работу, но кто об этом не жалеет? С другой стороны, я иногда думаю, хорошо, что мне надо зарабатывать деньги, ведь сколько есть скучающих дам, которые не знают, куда себя деть, потому что у них есть все, что им надо. Я вижу, как они мечутся. Женщины по своей природе — неспокойные существа, они не могут, как мужчины, сидеть на пенсии и смотреть телевизор. Им обязательно нужно к чему-то стремиться. Или женщине нужны перемены в личной жизни, или она впадает в такое состояние, когда говорит: я хочу сама, не знаю чего. Но нам с вами, я думаю, такая неуспокоенность не грозит.[b]— Марта, а какие-нибудь фамильные драгоценности у вас сохранились? [/b]— Мои драгоценности — старинные лоскутки. [b](Марта показывает на стопку различных по ветхости тканей. — Прим. ред.)[/b] Лежат, ждут своего часа. Какие-то кусочки уже в Америку уехали... Вот эти бархатные фрагменты со стеклярусом — начала века, а эта тряпочка с золотым шитьем и фигурно вырезанной рыбьей чешуей — XIX века. Я с них технику беру. Что-то нахожу в антикварных магазинах — старушки несут, один лоскуток обнаружила в брошенной квартире — постирала, вещь-то, в общем, музейная, на ней вышивка необыкновенная, я не знаю, как она выполняется, и мастерицу не могу найти, которая смогла бы ее повторить. Тряпка ведь пропадет, она уже совсем ветхая, и вышивка навсегда уйдет, насовсем... А вот пиджак из шали XIX века — я шаль расшила, нужно было ткань закрепить. Один узор я повторила от моей свекрови — у нее на пианино ленты с такой вышивкой лежали.Что-то нашла, порывшись в маминых вещах. А здесь уже узор из книги Фаберже — мотивы использовала. Что-то взяла с иконы Николая Угодника — стояла перед ней, квадратики срисовывала. Тут фрагменты рисунка с флакона начала века...[b]— Где вы пополняете коллекцию старинных тканей? [/b]— Что-то я во Франции покупаю — пледы кашемировые, которые там тоже не используют для создания одежды. Так только у коллекционеров дома отреставрированные висят. А мне всю эту красоту хочется надеть на женщину... В Париже на блошином антикварном рынке много интересного попадается... Еще езжу по нашим городам, приобретаю ткани, не обязательно старые, и у меня под них возникает идея. Например, лен я в Костроме покупаю, где его производят. И из льна нетканого заказываю старушкам вязаные подзоры. Ручные тяжелые кружева получаются даже эффектнее, чем традиционные вологодские — со своей неправильностью. Мне кажется, ручная вышивка обязательно должна присутствовать не только в костюмах Юдашкина. Модельер любого уровня может ее заказать — она не такая дорогая, как принято считать, к тому же у нас сейчас так много мастериц, которые забросили свое дело и пытаются торговать сигаретами... Машина никогда не сделает того, что может человек на руках. На компьютере получается очень точный рисунок. С ним душа из изделия выхолащивается, не то что в тех народных вещах, которые долго делали длинными зимними вечерами.[b]— За основу вы берете русский крой и стиль...[/b]— Псевдорусского, яркого, широкого, словом, того, что можно носить только с кокошником на голове, у меня вы не найдете. Русские мотивы я выполняю в пастельных серых тонах — цвета идут от Серебряного века. А крой русский я действительно очень люблю — русского сарафана и душегреи с силуэтом, расклешенным от груди и лопаток. Стиль лебедь. Идет практически всем, противопоказания — только очень большая грудь. И кокетливо, и не так навязчиво, и в исконно русской традиции.[b]— Как русский стиль, идущий в основном от деревенских традиций, приживается в городе? [/b]— Сейчас русские женщины боятся исконно русского силуэта и с большой опаской начинают носить его. За русскими сарафанами в стиле модерн, как у Билибина, Бакста, ко мне духовенство приходит; во Франции, Америке их носят с удовольствием, а у нас пока очень робко. И в деревнях теперь, увы, все ходят в одежде городской и некрасивой... Я городская жительница, но в деревне я всегда с интересом наблюдаю за русскими женщинами, хотя бы как они платок повязывают.И когда оказываюсь там, всегда спрашиваю, не осталось ли что-нибудь из старого. Но свое обычно не ценят, говорят, выбросили давно...В Костроме мне удалось купить плюшевую кофту. После войны в город приезжало много крестьянок, голод был в деревнях, и они без паспортов устраивались нянями. У нас дома няни менялись, но все они приезжали в таких плюшевый кофтах, очень комфортных, из настоящего хлопчатобумажного плюша, на вате, теплых, «дышащих», не то что сегодняшние куртки. И мне повезло: в Костроме какая-то бабушка достала из сундука такую плюшевую кофту, причем новую. Я ее переделала, плечи перекроила, пуговички красивые пришила, получилось очень необычно. Но настал тяжелый материальный момент в моей жизни. Одной американке безумно понравилась эта кофта, и она уговорила меня ее продать. И сколько таких случаев... Так ни о чем не жалею, много было продано, когда родителей не стало, всяких ложек серебряных и так далее, об этом не вспоминаю.Но вещи сами по себе, может, не ценные, но которые невозможно купить, вот их мне немножко жалко. Хотя тоже не очень. Все ведь так быстро проходит в жизни, что если еще о вещах жалеть...
Развлечения
Сергей Островой: Безгрешные люди — самые тяжкие грешники
[i]То, что поэт (и отчасти прозаик) [b]Сергей Островой [/b]— преданнейший читатель «Вечерки», я поняла, когда интервью с ним началось не с банального спросил-ответил, а с подробного анализа статей и перечня фамилий членов нашей редколлегии, который Сергей Григорьевич воспроизвел без единой запинки.[/i]-Война началась в 41-м году 22 июня, а уже через несколько дней я напечатал в «Вечерней Москве» стихи, которые назывались «Проклятье варварам»... Пятьдесят с лишним лет я читаю «Вечерку». Более того, когда пришел Никита Хрущев, у него была идея: разогнать все творческие партийные организации, чтобы не было никаких там союзов писателей, актеров, и прикрепить их к заводам, фабрикам, чтобы они в рабочем коллективе вместе со всеми творили бы свое дело. И вот меня и еще четырех человек прикрепили к «Вечерней Москве», на мое счастье. Так что у меня с вашей газетой давнишние связи, родственные. Но для начала я вот чем хотел бы с вами поделиться. Это меня волнует многие годы — пытаюсь найти ответ и никак не приду ни к какому знаменателю. Как происходит, что в обычных семьях, далеких от живописи, музыки, литературы, рождается ребенок, который вдруг становится известным писателем, актером, художником? Я, например, не помню, чтобы мои отец или мать просто элементарно читали. Я не видел ни одной книги в своем доме, родители были заняты другими делами, очень далекими от литературы. А я читал крадучись, ночью из-под матраца доставая книгу. И вдруг в такой семье человеку стало интересно выражать себя на бумаге, да чтобы складно было, в рифму.Откуда это, почему? Одно дело, когда в семье знаменитый отец, дед, потомственная тяга «к слову», но когда высекание искры происходит совсем в другой среде, это выглядит даже противоестественно. Все, что я сделал в жизни, я сделал сам.Никто мне не помогал. С отцом у меня были сложнейшие отношения — у него рука была очень тяжелая. И я это ощущал до тех пор, пока не вырос. В пятнадцать лет я его схватил за руку и почти поставил на колени. Он заплакал. После этого побои прекратились.[b]— А ваши первые стихотворные опыты как были оценены отцом? [/b]— Когда дома заметили, что я потянулся к бумаге, на меня смотрели, как на чудака. Отец говорил: ну что ты ерундой занимаешься, выучился бы на доктора, был бы в жизни обеспеченным человеком... Только когда я стал, не побоюсь этого слова, известным поэтом и, приезжая к себе на родину в Сибирь с выступлениями, собирал полные залы, он все понял и даже стал гордиться мной. Жаль, недолго — в 37-м году он был арестован, в 38-м — расстрелян. Посмертно реабилитирован. А костей его найти не могу...Становишься старше, многое прощаешь.[b]— Дед ваш, читала, был долгожителем...[/b]— О, это была фигура любопытная. Такой маленький сухонький человек, который семь раз женился и угодил за убийство пристава в Сибирь. Причем убил не из-за политических разногласий, а из-за ревности. Зарубил топором. Дед дожил до 107 лет. Боялись его в семье до ужаса — деспотом слыл невероятным. Бил моего отца вожжами и однажды даже палкой ему руку сломал. Когда я думаю, через что пришлось моему отцу в детстве пройти, понимаю, почему он так ожесточился... А я сам никогда ни на кого руки не поднял, не представляю, как такое возможно.[i]На этой фразе в комнату входит очаровательная брюнетка и ставит на столик перед нами разрезанную дыню: «Сережа, угощай настойчивее!» [/i][b]— Жена? [/b]— Жена, и причем знаменитейшая женщина — Надежда Толстая. Была первой арфой Советского Союза в оркестре Светланова.[b]— Давно женаты? [/b]— Не очень, лет сорок пять— пятьдесят...[b]— А как вы познакомились? [/b]— Я приехал в Ленинград, там в Малом оперном театре шла «Угрюм-река» по моему либретто, жил в гостинице «Европейская». Однажды ко мне подходит небезызвестный композитор Арам Ильич Хачатурян: «Серега, у меня сегодня симфонический концерт в филармонии напротив, я очень прошу, приходи».Я говорю, Арам, не люблю симфонической музыки. Он в ответ: «Ну, если не понравится, уйдешь». И я вспоминаю, что есть женщина, которая очень любит симфоническую музыку. Я ей звоню: так и так, пойдете? Она соглашается, мы приходим в филармонию, садимся в ложу, концерт еще не начинается, и вдруг она замечает: «А вот вошла одна из самых красивых женщин Ленинграда, Надя Толстая, арфистка». Я посмотрел, что-то мне не очень она приглянулась, но вижу, идет эта арфистка к жене Хачатуряна, к Нине Макаровой, а я ее знал и тоже подошел к Нине. Слово за слово, нас познакомили, поближе разглядел Надежду, мне она понравилась...[b]— Сколько вам тогда было? [/b]— 39 лет. Я был тогда женат, но уже на грани развода — не складывалось, хотя мы прожили с первой женой больше десяти лет... А с Надей мы через месяц поженились. И вот почти 50 лет вместе. Я все книги ей посвятил, все книги! И в последней написал, что и эту книгу, как и все остальные, тоже посвящаю ей. Мне Гамзатов однажды говорит: «Слушай, ну а потом как ты напишешь — тоже ей?» Да, отвечаю, всегда так будет.[b]— Поэтому ваше авторское «я» в рассказах всегда женского рода? [/b]— Вы меня врасплох застали... Я как-то не задумывался, а ведь, действительно, почти все герои моих рассказов, за исключением одного, — женщины. От их имени и говорю... Я специально так не делал, изнутри вышло. У меня к женщине особое отношение. Есть глупая песня, но очень правдивая: без женщин жить нельзя на свете, нет. И это правда.[b]— У вас есть строчки: «...у ангелов крылышки черные».[/b]— Жизнь меня много раз убеждала в том, что безгрешные люди — самые тяжкие грешники, а ангелы — на самом деле заправские черти и дьяволы. У нас был один поэт — более распущенного человека представить было невозможно. Но когда разбиралось чье-нибудь дело, он как член партийного комитета писателей всегда выступал самым главным обличителем. Хотя все знали, что на нем пробы ставить негде. Вот почему я и написал: у ангелов крылышки черные.[b]— Вы на машинке печатаете? [/b]— Сначала пишу от руки, потом, чтобы зрительно представить, как это читается, печатаю на машинке.[b]— А с компьютером отношения не сложились? [/b]— Нет, я в этом смысле человек консервативный. У меня заповедь: во всем должна быть стабильность.Почему мы дергаемся, почему мы так плохо живем — потому что у нас ничего стабильного нет. Мне рассказывал писатель Владимир Лидин, он часто бывал в Англии и однажды приехал туда, открыл записную книжку и позвонил по тому телефону, по которому разговаривал сорок лет назад, и все было на месте! А у меня дома уже три раза меняли номер телефона.[i]Тут я замечаю большой портрет Сергея Михалкова в квартире Острового.[/i]— Да, портрет Сергея Михалкова у меня в кабинете висит — мы с ним давно дружим. И на бильярде раньше любили сыграть. Жаль, что он в теннис не играет. Вот если бы вы меня увидели на корте! Я почти все мячи достаю.[b]— Как часто играете? [/b]— Два-три раза в неделю. А до этого каждый божий день ходил, но сейчас много претендентов. Я-то играю бесплатно, поскольку был президентом Федерации тенниса России, а много ли людей, способных платить по сорок долларов в час! Мыслимо ли это? А я живу теннисом. Для меня это половина жизни. Я считаю, что наши братья писатели, которые сосут лапу и не занимаются никаким спортом, малокультурные люди. По-настоящему культурный человек думает не только о духовном здоровье, но и обязательно о телесном.Я считаю, что возраст — это не цифры в паспорте, а самочувствие, влюбленность. Поэтому я работаю вовсю. У меня в столе столько накопилось! Я мог бы сейчас собрать такую книгу, какой у меня в жизни не было. Хотя у меня их издано почти пятьдесят.[b]— Так в чем же дело? [/b]— Да никто же не печатает! Есть дикое решение не печатать в газетах стихи. Большего изуверства придумать невозможно. В России ведь испокон веков на стихах вырастали целые поколения. А теперь людей лишили такой возможности.[b]— Но существуют же толстые журналы.[/b]— У меня сейчас взяли стихи в «Новый мир». Целую подборку.Выйдет она в лучшем случае в декабре. Они за пять месяцев сдают в набор. Ну, скажите, можно так жить? [b]— А книги, издательства? [/b]— Если бы вы мне нашли хоть одного издателя, я был бы безмерно благодарен. Они же не печатают стихи. Они и прозу-то не печатают. Издают Пелевина, которого никто не читает, хотя считают его гением. Вы его читали хоть раз в жизни? [b]— Конечно.[/b]— И до конца дочитали? Не верю. Ну что это, по-вашему — величайшая проза? Вот Платонов — писатель. А это все, господи боже мой, через десять лет никто и не вспомнит.[b]— А к Евтушенко, Вознесенскому, Рождественскому вы как относитесь? [/b]— Талантливые люди. С Андреем у меня хорошие отношения. Мы обменялись книжками, и я ему написал: «К Вознесенскому Андрею я от нежности зверею». С Евтушенко хорошие отношения, но видимся редко, у каждого своя жизнь. Один раз он мне подсказку дал. У меня есть стихи «Потолок ледяной»: У леса на опушке Жила зима в избушке.Она снежки солила В березовой кадушке.Евтушенко говорит: это у вас песня. Я возразил: да что ты, какая же это песня? И вдруг раздается звонок. Какой-то человек сообщает, что прочитал мое стихотворение в «Литературной России», написал музыку и хочет прийти ко мне проиграть ее. А так как у меня песен было много и я работал с известными композиторами, то я под разными предлогами его не принимал. Вдруг однажды сажусь к телевизору, идет передача из Ленинграда, поет Эдуард Хиль. И как он рванет этот «Потолок ледяной, дверь скрипучая» два или три раза! А его все вызывают и вызывают на бис. И когда мне снова позвонил композитор Эдуард Ханок, конечно же, мы с ним встретились и потом вместе работали.[b]— А как еще поэты встречаются со своими песнями? [/b]— Приехал я после войны в Сухуми первый раз отдыхать на Кавказ. Это был год 47-й, а может, 49-й. Вещи положил в гостинице и пошел на базар купить каких-нибудь фруктов.А там ко мне подходит молодой еще мужик с бородой, весь заросший.Это сейчас никого не удивишь подобным, а тогда люди брились. Так вот подходит он и пропитым сиплым голосом говорит: «Дайте мне пять рублей». Я возмутился: «Почему пять, а не двадцать, да и кто ты такой?» Он: «Я артист. Езжу по поездам и пою свои песни». Интересуюсь, какие же он песни поет. Он мне: «Подари мне, сокол, на прощанье саблю». Я в ответ: «Так эту же песню написал я!» Представляете: Сухуми, три часа дня, стоит какой-то парень на базаре и утверждает, что эту песню написал он. Он посмотрел на меня: врешь, говорит. — «Не вру». — «Ну так скажи слова». А я, как нарочно, не могу вспомнить ни одного слова, забыл. Он посмотрел на меня, эх ты, говорит, а еще в очках. И пошел в полной уверенности, что я его обманул.А однажды мы с женой поехали в Сочи отдыхать. И на мое несчастье рядом с нами было два или три санатория, радист одного из которых влюбился в мою песню и каждый день в пять часов утра, в самый сон, запузыривал ее так, что я проклинал его вместе со своей песней на все лады. А Надежда мне говорила: терпи, сам написал.[b]— Вы ведь начинали на хлеб себе зарабатывать не стихами, а журналистским трудом.[/b]— В шестнадцать лет я ушел из дому и уехал в Томск с одним рублем в кармане. Там у меня был родственник — гипнотизер, знаменитейший человек в городе, да что в городе — когда он проводил публичные сеансы, вся Сибирь съезжалась, весь ученый мир. Прихожу к нему, а он мне прямо на пороге говорит: «Ну вот что, друг мой, для меня ни дядей, ни тетей, ни братьев, ни сестер не существует. Если ты умный парень, талантливый, мы с тобой сойдемся, а нет — извини».За что я ему бесконечно благодарен. После такой встречи я пошел в газету «Красное знамя», мол, хочу у вас работать. Редактор, до сих пор помню его фамилию — Степанов, спрашивает: «А что ты умеешь делать?» — «Все.» —«Хорошо, мы проверим». И дал задание пойти на маслозавод написать статью о том, как работают ударники. Пошел, написал, сдал. Проходит день, другой, третий, статьи моей не печатают, а деньги у меня кончились, жить не на что. Прихожу в редакцию. Степанов меня спрашивает: «Ну, читали?» — «Что? Статьи-то нет в газете». А он мне показывает на последней странице четыре строчки: «Вот что осталось от вашей статьи, а теперь начинайте работать». И я два или три года работал в «Красном знамени», прославился, меня весь город знал.Потом работал в Москве, в журнале «30 дней», взяли консультантом в отдел писем. За каждый ответ платили по 50 копеек. Дальше в газетах «Гудок», «За коммунистическое просвещение», в «Крестьянской газете»... Так что ваше журналистское горнило я прошел основательно.[b]— Вы сейчас придерживаетесь какого-то особого режима? [/b]— Во-первых, я уже лет пятнадцать не ем мяса. Дали б мне сейчас отбивную — ни за что бы не съел. Не могу, брезгую, я даже вкуса мяса уже не помню. Много ем овощей, фруктов. У меня был обычай: я как вставал утром, натощак съедал морковь. Дружки некоторые все надо мной смеялись. Ни одного из них уже нет в живых.[b]— А вы когда-нибудь курили? [/b]— Лет сорок — бешено. На войне не вынимал изо рта. А однажды сказал себе: все. Трудно было, не передать как. Ловил себя на том, что подсаживался к какому-нибудь курящему человеку, вдыхал его дым и получал от этого удовольствие. И все-таки не закурил. Мое счастье, что Надя у меня тоже не курит. Не выносит сигарет.[b]— Мясо она ест? [/b]— Нет. Все мы делаем вместе. Молочное, овощи, фрукты, — вот наша пища. Я в еде неприхотлив. Обязательно только в обед каждый день ем большую тарелку овощного супа или борща со сметаной, с хлебом... А вы сами готовите? [b]— Да.[/b]— И мясо едите? [b]— Едим.[/b]— Плохо. А муж вас старше? [b]— Старше.[/b]— Намного? [b]— Да на чуть-чуть.[/b]— А у нас с Надей двенадцать лет разница. Я считаю, муж должен быть старше минимум лет на десять. Покойный Шкловский, Виктор Борисович, который жил в нашем доме, говорил, будто бы греки утверждали, что муж должен быть старше жены на семнадцать лет. Не знаю как на семнадцать, а лет на десять—двенадцать — обязательно.Потому что потом все сгладится, никакой разницы не окажется. Мужчина физически сохраняется лучше. Я могу побежать, поднять тяжесть. Баба в сорок пять ягодка опять, а мужчина — в семьдесят пять. Самый-самый расцвет.[b]— А вы пьете? [/b]— Редко. И раньше очень мало пил. Я был пьян два раза в жизни.Причем так, что валялся на земле и меня несли. Один раз напился с космонавтом Леоновым, он только что из космоса вернулся, и мы выступали вместе в каком-то дворце милиции. После нас генералы забрали, куда-то повезли. Мы там так напились, что я забыл свое пальто. И я понял, мало того, что удовольствия никакого, так еще и на другой день противно.[b]— По магазинам кто у вас ходит? [/b]— Я покупаю хлеб, овощи, фрукты в палатках. Выбрасываю мусор, мою посуду — это все на мне. Каждое утро приходится что-то в дом приносить. А когда я пришел, разделся, уже весь день не выхожу из квартиры. Или работаю, или читаю.[b]— Подъем дома во сколько? [/b]— Завтра я встаю в половине шестого утра. В восемь часов мне уже надо быть на корте.[b]— Крытом, открытом? [/b]— Только открытом, помещение я терпеть не могу. Во-первых, плохо вижу, во-вторых, на воздухе надо заниматься. Я вообще люблю ходить по земле. С детских лет, когда мои сверстники асфальт каблуками топтали, я босиком ходил по Сибири. Отсюда все.[i][b]Сегодня, 6 сентября герою нашего повествования исполняется 88 лет.Поздравляем! И публикуем два новых стихотворения Сергея Острового.[/b][/i][b]Листопад[/b][i]Перед стужей напоследки,Сквозь дождливое нытье,Разговаривали веткиПро свое житье-бытье.Вот уже все ближе зазимь,Стынет серая заря,И слетают листья наземь,Как листки календаря.Где-то черный, где-то красный,Где-то золоту под цвет.Я, как зритель сопричастный,Это вижу много лет.И всегда об эту поруИ в довольстве, и в бедеЯ ищу свою опоруВ листопадной череде.Это зря сороки вралиПро зловредство перемен.Годы пали… листья пали…Но уже грядет замен.[/i][b]Тенета[/b][i]А за спиной святых картин —Томится плоть во зле.И тыщи черных паутинКочуют по земле.И там, где черное черно,И там, где есть просвет,Взойдет ли истины зерно?Взойдет ли? Или нет?А злой паук все ткет и ткет,Теряя счет ночей.И встали тени от тенет,Наперехват лучей.Есть у меня один сосед,Занятный индивид,Еще темно, еще чуть свет,А он уже не спит.Он хочет людям порадеть,Он говорит:— Люблю!А сам торопится надетьНа ближнего петлю.[/i]
Развлечения
Ваятель крылатых львов
[i]Честно говоря, я не питала особой тяги ко всяким там разделочным доскам, деревянным ложкам-плошкамповарешкам и прочим орудиям добровольного порабощения женщины на кухне. Пока на одной из выставок не увидела резные работы [b]Вячеслава МИШАНОВА.[/i]— Вячеслав Борисович, вы домашним позволяете пользоваться такой красотой в быту? [/b]— Дело не в том, позволяю или нет. В них функциональная нагрузка не заложена. В вазочку можно, конечно, конфеты положить. А что делать с ковшом-скобарем да еще новгородского типа? Обычно их расписывали, а я вырезал рисунок.Или блюда — раньше на Руси с них какую-нибудь капусту ели, а теперь в деревянные мисочки в лучшем случае орешки положат... Вот кружечки, одна из лучших таких ушла в подарок на 60-летие ректору МГУ Виктору Садовничему, студсовет заказывал. А вот тягла — длинные резные доски — их в церквях использовали, закрывая иконостас, в промежутке между иконами. Говорят, что в русских церквях никакой резьбы не было, что она только у католиков встречается. Но русская резная церковная скульптура существовала, об этом, правда, мало народу знает. С XIV — XV века еще сохранились вещи, хоть монголы и походили здесь, пожгли церквей массу. Что осталось — в музеях лежит, в запасниках.[b]— Вам удавалось попасть туда? [/b]— Нет, хотя возможности были. Я много ездил по России, пять лет мотался по командировкам от Урала до Калининграда. А так как в субботу-воскресенье командированным делать нечего, я практически все местные областные музеи изучил. По сей день привычка осталась — по музеям ходить. Но в последнее время выставки какое-то гнетущее впечатление оставляют. Жизнь серая, приходишь, и там все в коричнево-серых тонах. Поэтому, когда я вижу примитивистов, в восторг прихожу. Умеют — не умеют рисовать ребята, но так цвета «под себя» подбирают — жизнь плещет из их картин! [b]— Я знаю, вы работали в Ираке. На чужбине к дереву не тянуло? [/b]— Мы строили сбросной канал Тигр—Евфрат. Там копаешь — песок, пустыня солончаковая, потом ил, а где-то через полметра песка — культурный слой. То тарелочку, то амфору найдешь, вдохновение, можно сказать, из первоисточника черпаешь. У арабов и ребят, с кем работал, остались мои изделия. А многое побросали, когда эвакуировались, — в Ираке мне наводнение в пустыне пришлось пережить.[b]— Ужас.[/b]— Было бурное таяние снегов в Сирии, сбрасывали воды, и дамбы не выдержали, по пустыне пошла вода. Дамбы охранялись арабами. Смотрим, прорывает, говорим, ребята, заделайте дырку, пока все не смело. В ответ: губернатор решает вопрос. — Ребята, заделывать срочно нужно, рядом стратегическая дорога, снесет же! — Мы решаем этот вопрос. В общем, когда они решили, вокруг уже было море разливанное, два месяца вода в пустыне спадала. Дорогу смело, железку (железную дорогу, соединяющую Багдад с Басрой. — И. К.) смело... Двое суток мы пытались защитить свой поселок. Но когда вода уже по дороге пошла по щиколотку, решили, что все, пора уезжать. На автобусах эвакуировались к нашим соседям — энергетикам.До них вода не дошла — рядом ТЭЦ стояла, которая пятьдесят процентов энергии Ираку давала, и ее уж берегли, как зеницу ока.[b]— Теперь впечатлений — на всю жизнь. Они в творчестве не нашли воплощения? Как всемирные потопы в дереве? [/b]— Вы же видите, какие у меня мотивы.[b]— Да — коты, цветы, жар-птицы... Рисунки сами делаете? [/b]— Конечно, иначе не интересно работать.[b]— А какое-то художественное образование есть? [/b]— Нет. Хотя... В третьем классе нас собрали, сказали: рисуйте. И мы нарисовали, кто что умел. Из нескольких классов человек пять отобрали, предложили походить в школьную изостудию. Там я четыре года занимался, не отрицаю.[b]— И когда эти уроки пригодились? Давно резьбой по дереву занимаетесь? [/b]— С 83-го года. Тогда я впервые выставил свои работы на худсовет при Мосгорисполкоме. Существовал такой по народному искусству. Там заседала ткачиха, и она мне так хорошо врезала: «Почему это у вас грифоны целуются? И что это за львы с крыльями?». Хорошо, был там все-таки один художник, и он мне объяснил, что рисунки мои интересные, но для резьбы по дереву не годятся, вот если бы я предложил их для ткацкого производства, как купон по юбке, — на ура бы прошли. И посоветовал с ними связаться. Но я настолько разозлился на тот худсовет ткачихи с поварихой, забраковавший три моих работы, что через месяц выставил уже пять, и все пять были признаны авторскими.[b]— Сколько обычно времени уходит, чтобы сделать, например, «конфетницу»? [/b]— Дня три-четыре. А вот чтобы яичко получилось прорезное, нужно недели две. Ладья-лебедь в постоянной экспозиции музея на Леонтьевском стоит, так я к нему рисунок делал шесть месяцев, а потом еще резал полтора. Доски резал полтора месяца и два — руку ремонтировал, швы накладывал. Нож сорвался, резцы же острые, как бритва. Но это издержки производства. Сейчас только в перчатках кожаных работаю: если зацепишь, то по крайней мере меньше. Главное, чтобы без пальца не остаться. А раны залижем, какие наши годы.[b]— С каких пор работы ваши музеи украшают? [/b]— С прошлого года. Я остался после кризиса, будем так говорить, не у дел. Сидеть безработным достаточно сложно уже в моем возрасте — полтинник скоро. И я решил, что надо себя где-то искать по-новому. Я достаточно часто менял и иногда весьма кардинально свою жизнь, поэтому совершенно спокойно к этому отношусь. Думал, думал... Руки есть, голова тоже на месте. Занялся новым делом — резьбой по дереву.[b]— Дело-то прибыльное? [/b]— Нет. В нищей стране искусство никому не нужно. Но чисто морально себя чувствуешь совсем по-другому.[b]— Художником? [/b]— Может быть, не вполне. Но многие уже воспринимают меня как художника.[b]— Многие — это кто? [/b]— Искусствоведы, художники, которые работают с деревом.[b]— А жена поддерживает? [/b]— Как вам сказать… Каждый мужик — добытчик, должен деньги домой приносить, а я из дома тяну. На заготовки, на резцы... Но семья вроде дала карт-бланш на два года, чтобы раскрутиться.[b]— Спецзаказов от жены не получаете? [/b]— Так, чтобы напрямую, — нет. Бывает, намеки поступают. За два месяца до дня рождения жена как-то заметила, что неплохо бы иметь шкатулочку с несколькими секциями. Конечно, сделал такой подарок любимой женщине. Двадцать шесть лет прожили вместе.[b]— А какое дерево предпочитаете? [/b]— Липу — это оптимальный вариант, березу, сосну. Но сосна колкая, а береза тяжелей режется. Осина мягкая, но волокнистая, задирает срезы. По случаю тут кусочек красного дерева достал. Есть у меня и кедр, полковник в отставке подарил. Увидел мои работы, говорит: «Я тоже начинал резать, но это все не то. Поленья сохранились, лежат в гараже, приезжай, забери, тебе не жалко отдать». Приехал я, а у него оказались два полена грушевого дерева, кедр и липа.[b]— Вы когда заготовки держите, легко отличаете, что это: кедр, груша, яблоня, вишня? [/b]— Хвойные от фруктовых можно отличить. Осину от лип — по структуре дерева. Сосну с елкой не перепутаешь: у сосны более широкая структура, и у елки больше сучков. Яблоня — «цветуха», вся разноцветная, ее практически не используют. А у груши очень характерный скол: блестящий, симпатичный, с прожилочками. Березу я по весу определяю. Рукой чувствуешь, что это березовая доска.[b]— А по запаху? [/b]— Тоже можно. Если насморк замучил, можно попробовать на зуб. Липа на вкус сладковатая, как чай с липовым цветом.[b]— А сосна для пищевых продуктов годится? [/b]— Вполне. Вы в магазине доски покупаете разделочные? Они либо березовые, либо сосновые.[b]— Какая лучше? Говорят, разделанный на определенном дереве продукт вкуснее становится, чуть ли не полезнее. Это правда? [/b]— Не знаю... Я разделываю на липовых досках. Береза, конечно, лучше. Хотя береза — деготь. А сосна — смола. Но обработайте доску маслом, и все нормально будет.[b]— Как, расскажите напоследок.[/b]— Берете обычное подсолнечное масло, без запаха желательно. Нагреваете духовку до 200 градусов, на пятнадцать минут промасленную доску кладете в духовочку, потом вынимаете, лишнее маслице чистой тряпочкой убираете, и у вас прекрасная доска для работы получается. Воду не пропускает, не трескается, не темнеет, не рассыхается. Начнет белеть, вы ее еще раз маслицем. Одного-двух раз обработки на несколько лет хватает.[b]Р.S. [/b][i]Пока готовился материал, в жизни его главного героя произошли изменения. К послужному списку Вячеслава Мишанова добавилась новая должность — зам. генерального директора автокомбината. Человек не выдержал и покончил с вольными хлебами ради стабильного заработка.[/i]
Развлечения
Победительница получает полмужа
[b]Нил Саймон. «Калифорнийская сюита».БДТ — «Art connections».Режиссер Николай Пинигин. Сцена Театра эстрады [/b] [i]Вот беда: есть муж — любящий, остроумный, импозантный, но — гомик. Сохранять семью или нет? Другая ситуация: едет-едет мать семейства на бар-мицву, а приехав, обнаруживает в постели любящего главы семейства пьяную девицу, — родственнички подарок «подложили». Как быть? Еще проблема: у экс-супругов есть взрослая дочь. И вот она, мерзавка, сбежала от матери из Нью-Йорка к отцу в Калифорнию — ей там, видите ли, больше нравится.[/i]Возвращать ее или нет, и как это сделать, чтобы не потерять ребенка и собственного достоинства перед бывшим мужем? Говорят, эти истории из трехактной и трехсюжетной комедии американца Нила Саймона на Бродвее знают, как в России — развязку «Горя от ума». У нас же уроки семейной жизни из «Калифорнийской сюиты» извлекали как откровения звезд Санкт-Петербургского Большого драматического театра. Два дня гастролей с одним спектаклем стали настоящим мастер-классом [b]Алисы Фрейндлих и Олега Басилашвили.[/b]Спектакль показывали и приятный, и полезный: бродвейский шлягер можно было воспринимать как наглядное пособие о выживании в душевных катастрофах и, с удовольствием наблюдая игру блестящего актерского дуэта, впитывать всеми порами правильные модели поведения. Ну и что, что заокеанские, ну и ладно, что с деталями, страшно далекими от нашего народа: там жизнь без психоаналитика — нонсенс, здесь сам психоаналитик — блажь.[i]— Никому не нравится жить в Нью-Йорке, но от этого пока еще никто не умер. Ты бы согласился провести в Нью-Йорке отпуск? — Если бы все остальные оттуда уехали...[/i]Такие безмятежные диалоги из отеля в солнечной Калифорнии, где и разворачиваются события, зазвучали в репертуаре БДТ не случайно. Десять лет назад одним из самых популярных спектаклей театра был «Последний пылко влюбленный» Нила Саймона. «Калифорнийскую сюиту» того же драматурга поставили как совместный русско-американский антрепризный проект новой формы: продюсер Натан Слезингер финансирует постановку театра, театр получает право играть пьесу на своей сцене, продюсер — вывозить спектакль на гастроли. Актеры остаются верны театру, не ищут ролей в других антрепризах, продюсер окупает затраты.Далее, как отмечала питерская критика, драматическое напряжение репертуара получает разрядку, афиша БДТ — контрастный оттенок, товстоноговский театр, не считаясь с академическим саном и почтенным возрастом, позволяет себе роскошь быть легкомысленным, и... задуманное коммерческим зрелище оказывается художественным событием. С тремя историями трех разных женщин. С любовью или ее остатками. С «их» безмятежными вздохами по ролям («Как в Англии легко одеваться — что-нибудь тепленькое и все, не то что в этой Америке») и с нашими ахами по залу («Какая Фрейндлих красавица! А как играют они — вот это уровень!»).С тремя вариациями женских катастроф, которые при видимых поражениях на самом деле оборачиваются внутренними женскими победами — над судьбой, над собой, над обстоятельствами.И пусть в награду победителю останутся лишь «полмужа и три четверти карьеры» — ведь это только сегодня...А что до резюме, то, как молил один из трех героев Олега Басилашвили свою жену, готовя ее к живописному зрелищу заснувшей девицы на их супружеском ложе, прежде чем отреагировать на это, сосчитай до десяти. Та послушалась. Потом попробовала понять и попытаться забыть. Семья сохранилась. Мудрость, выдержка и терпение еще никому не мешали. И не только в Америке.
Развлечения
Соло для пишущей машинки
[b]«Секретарши». Театральная фантазия Юрия Васильева.Режиссер — он же. Оранжировка музыкальных номеров Андрея Семенова. Театр сатиры.[/b][i]Обстановка машбюро допотопных времен — на сцене. Механические пишущие машинки, стук кареток которых может составить конкуренцию ударным оркестра, — на столах. Корзины для бумаг — для порядка. Мятые бумаги на полу — для атмосферы конторы работающей, печатающей; игрушки, шмотки, записочки — для передачи уюта чисто женского коллектива, в котором одна — за всех и против всех, а один... Одному приходится руководить коллективом влюбленных в него секретарш и замечания делать выразительными взглядами да нараспев. Выразительными настолько, что на галерке видно, как сверкает очами Юрий Васильев, а нараспев потому, что поставил он мюзикл — типично импортный продукт, впрочем, очень даже неплохо вписывающийся в контекст юбилейного сезона Театра сатиры.[/i]Опус для девяти пишущих машинок составлен из шлягеров.От тех сладеньких, под которые Мэрилин Монро кокетливо пожимала плечиками, до «стадионных», при первых аккордах которых Фредди Меркьюри начинал биться коленками о сцену. С кульминацией на уорнеровском хите «Мое сердце будет жить», под который герои «Титаника» парят над волнами океана и суетой сует, а в спектакле простуженная секретарша ([b]Ольга Мотина[/b]) — над оркестровой ямой и зрителями. Хотя кульминацией можно назвать многие номера спектакля — кому что и кто нравится, ведь роли, то есть партии, расписаны и для примадонны Сатиры [b]Нины Корниенко[/b], и для очаровательной [b]Валентины Шарыкиной[/b], и для старейшины театра [b]Натальи Саакянц[/b], и для [b]Алены Яковлевой [/b]— Барби-мечты и возлюбленной директора секретарш, и для молодых артисток — [b]Марины Ильиной[/b], [b]Арины Кирсановой, Марии Куликовой[/b], чьим вокальным данным могли бы позавидовать многие наши безголосые эстрадники.Все музыкальные номера исполняются «вживую» (ремарка на программке). Соло на спрятанном «в кустах» рояле [b]Андрея Семенова [/b]— после финальной хоровой «Песенки о хорошем настроении» — номер действительно «на бис» (заметка по ходу). Театр сатиры — вновь поющий театр (мысль вслух). В котором отнюдь не заняты воспеванием труда секретарш. Просто там поставили мюзикл.
Развлечения
Казак свой род бережет
[i]Единственное окно в его комнате выходило на Финский залив. И как многие ленинградские мальчишки, он мечтал о море, но... стать ему пришлось рабочим, таксистом, военным, крановщиком, футболистом, официантом, сейсмологом, короче — артистом.В школу, где он учился, приехал кинорежиссер, пригласил подростка на пробы, и — творческая биография Бориса Щербакова началась в четырнадцать лет в фильме «Мандат» Николая Лебедева. Как знать, может именно Лебедеву мы обязаны тем, что будущий кумир не только прекрасной половины человечества пошел не в мореходку, а в Школу-студию МХАТ, и впоследствии переиграл такое количество ролей, что даже примерно подсчитать их количество не представляется возможным. Ведь в лучшие годы отечественного кинематографа Борис Щербаков успевал сниматься одновременно в трех картинах (!) в один день (!!) да еще готовиться в перерывах к премьерному спектаклю (!!!).[/i]— Это действительно было в один день моей жизни, так уж получилось. Съемки те в Москве проходили, первая смена — с восьми до двенадцати, с двенадцати до четырех я в другой картине снимался в павильоне, а с десяти до двух ночи — следующий фильм... Но был момент, когда и в кино я мало играл, и в театре у меня был застой. Тогда я придумал спектакль «Дорогие мои, хорошие» о Есенине. Между прочим, когда МХАТ разделился, Олег Николаевич Ефремов взял только два спектакля с малой сцены: «Дорогих моих, хороших» и «Татуированную розу». Они до сих пор идут.[b]— Но сейчас-то вам на отсутствие работы грех жаловаться. В театре вышла премьера по Толстому, где у вас главная роль, в новой постановке Ефремова — «Сирано де Бержераке» вы тоже заняты. Дома вас не застать: гастрольные поездки, озвучания?[/b] — Это я за Ван Дамма и Брюса Уиллиса говорил. Неблагодарная, тяжелая работа. Берешься за нее только чтобы как-то свести концы с концами.[b]— Семью вы кормите?[/b] — Я, кто же еще.[b]— Ваша жена — Татьяна Бронзова — на работе ваш начальник, зав.труппой. Дома вы ролями не меняетесь? [/b]— Все бразды правления принадлежат ей. Если мне что-то нужно, я только пальцем показываю. Мы так давно вместе, что она меня понимает с полуслова. Но все, конечно, в пределах разумного. Человек я некапризный в бытовом смысле.[b]— А в творческом?[/b] — Чтобы в работе быть капризным, надо иметь, из чего выбирать. Сама постановка вопроса предполагает большое количество предложений, а кто сейчас из актеров этим похвастается? Я же не могу без работы, чахну, если ее нет. И ощущение такое, что все как-то вчерне идет. Скоро пятьдесят, а мне кажется, что все еще впереди. Хоть и понимаешь, что в жизни черновиков не бывает.[b]— Предъюбилейные думы терзают? [/b]— Желание возникает с этого дня[b] (с 11 декабря. — И. К.)[/b] или с 12-го числа все набело писать. А вообще с юбилеем столько суеты. Без нее как-то не получается. Ощущаешь ответственность, обязательства перед кем-то, иногда ненужные и лишние.[b]— А главные обязательства у вас перед кем?[/b] — Перед моей семьей и перед сыном, которого я послал учиться во Францию.[b]— Ваш сын однажды заявил, что единственно достойной считает работу монтировщика декораций. Чему он в Париже теперь учится?[/b] — Тогда ему пять лет было, он играл сына Федора Протасова. Программка у нас где-то сохранилась: «Живой труп». Пьеса Льва Толстого. Федор Протасов — народный артист тогда еще России Александр Калягин, его сын — Вася Щербаков. Второй в программке стоял. Просто в свои пять лет Вася результат работы монтировщика видел: вот взял тот стул и перенес его с одного места на другое. Всем заметно. А что за польза от игры артистов — это когда еще будет понятно… Сейчас он на юридическом в Сорбонне учится. Окончил юрфак МГУ, теперь повышает квалификацию. Этим летом мы были в Париже, ездили посмотреть, как, чем он живет. Друзья хорошие, серьезные, девчата за ним ухаживают. Но он все равно безумно хочет вернуться в Москву. Так ему, видно, бывает там грустно.[b]— Первое письмо, которое вы от него получили, было меланхолическим?[/b] — Плаксивым. Причем начинал он его писать одной авторучкой, продолжал другой, а заканчивал просто карандашом. Думаем, да что же у него денег даже на чернила там нет? Или специально, мерзавец, душу нам травит? Помните, как у Чехова, сын к отцу приехал: «Где деньги, я же столько телеграмм тебе послал?». Но Вася-то очень серьезно к деньгам относится. Понимает, как они мне достаются. Я ж не бизнесмен. Друзья у него более обеспеченные. Мама одной девочки — хозяйка строительной фирмы. У другого мальчика папа в Одессе владеет 40 кораблями. Я догадываюсь, какие мысли возникают у молодого человека, который видит, что другие могут позволить себе гораздо больше, чем он. Так что я стараюсь соответствовать. А сам он работать не имеет права: Франция очень бережет свой рынок труда. И к русским там относятся особенно привередливо. Стоишь в аэропорту на паспортном контроле, какого-нибудь алжирца перед тобой тут же пропускают, а тебя до пуговиц шмонают... Но не будем о грустном.[b]— Тогда давайте о нетривиальном. Вы первый и последний артист МХАТа, который отказался от загрангастролей. Причины можно уточнить?[/b] — Начинались съемки фильма «Привет, дуралеи!» у Рязанова, у меня была вторая мужская роль, главная — у Вячеслава Полунина. А у него все расписано на два года вперед. Полунин мог приехать только в то время, которое совпадало с гастролями МХАТа в Израиле. Я подумал: Боря, в Израиль ты всегда можешь попасть, в конце концов можно купить тур, а когда ты снимешься у Рязанова, еще неизвестно. И Ефремов пошел бы мне навстречу, но я занят был в двух гастрольных спектаклях и ничего с вводами не получалось. Я позвонил Рязанову, объяснил, что сделал все возможное, но мне очень и очень жаль. И неожиданно услышал: «Когда ты приезжаешь? Ну вот на следующий день и будешь сниматься».[b]— Говорят, на съемках нового фильма у Эльдара Александровича сильно испортился характер. Один очень известный артист даже в контракт записал: если режиссер позволит себе кричать или ругаться, оставляю за собой право покинуть съемочную площадку.[/b]— У нас все было очень корректно, замечательно, с шутками, анекдотами. Рязанов очень любит артистов. Может, какие-то личные обстоятельства...[b]— А при каких обстоятельствах ведущие актеры МХАТа становились членами передовых бригад завода «Красный пролетарий»? Листала подшивку «Вечерки» 70-х годов, глазам не поверила: на комсомольском собрании завода принято решение зачислить в разливочную бригаду номер такой-то Ирину Мирошниченко.[/b]— И Евгений Евстигнеев был членом бригады, царство ему небесное. И Вячеслав Невинный.Меня, по-моему, не приняли, не помню. Они вроде шефствовали над нами, а мы — над ними. Приходили на завод по понедельникам, в наш выходной, в основном по праздникам, и давали шефское выступление. Потом шли по заводу, жали руку герою соцтруда, фотографировались.[b]— Ностальгии по тем временам нет?[/b] — Никакой.[b]— Но советы «шефов» вам помогали? Стольких ведь рабочих вам пришлось сыграть.[/b]— Сталевара, шофера... Официанта дважды: в кино и в театре. Причем при чрезвычайных обстоятельствах. Меня выгнали из театра за то, что я сорвал премьерный спектакль «Украденное счастье», который должны были представители министерства принимать. Улетел на съемки фильма «Случай в квадрате 36— 80» в Мурманск, в режиссерском управлении написал заявление: не волнуйтесь, я в любом случае прилечу. Из Мурманска, где проходили съемки, каждый день рано утром вылетает военный самолет в Москву в генштаб с почтой в любую погоду. И я договорился с летчиками, если что. Те позвонили мне рано утром: Боря, все нормально, самолет «Аэрофлота» вылетает, если хочешь, мы можем взять тебя с собой. Но, я думаю, какой смысл, если и так все в порядке. И «Аэрофлот» действительно вылетел, но... не прилетел. Нам сказали: пристегните ремни, мы приземляемся в «Шереметьево», а мы летим и летим, и садимся… в Киеве. А в три часа дня у меня премьера. Первые седые волосы в тот день появились... Зимой это было, жуткая пурга, нелетная погода. Когда до Москвы наконец добрался, в театре висел приказ номер 27: уволить артиста Щербакова за срыв спектакля. Иду к Ефремову, а он мне: а что я могу поделать, так местком решил. Вечером в театре стою у расписания, сам думаю: Боря, чего ты здесь делаешь, ты же уволен? А время — без пятнадцати семь. Вдруг подбегает помреж: быстро переодеваться и на сцену, на «Утиную охоту» не пришел Жора Епифанцев, просмотрел в расписании. Ну бывает, театр живой же организм.[b]— Его тоже уволили?[/b] — Ему простили, так как у него перед этим меньше было взысканий и потом спектакль не был сорван. Роль у него была официанта, я в книжечку записал все слова и читал по ней. На следующий день вывесили приказ номер 28: принять артиста Щербакова на работу в театр.[b]— От каких кинорежиссеров у вас остались самые яркие впечатления? [/b]— От Рязанова, Валеры Ланского, Алова и Наумова, Эйрамджана, Муратова... У Александра Муратова я в четырех картинах снимался. В «Криминальном квартете» он хотел утвердить на роль Бориса Невзорова, но почему-то остановился на мне. Но замечание сделал: какой-то ты красивый, давай тебя обезобразим, фиксу что ли вставим. Я тогда предложил запутать зрителя, по жизни чтобы я был без фиксы, а когда иду на дело, я бы ее одевал.В фильме сцена есть, где я в кадре эту фиксу одеваю. Залезаю в карман, вынимаю фиксу, сдуваю с нее крошки табака и хлеба, и — в рот. Чисто, значит, русский характер. Любой другой положил бы эту фиксу в ваточку, а ваточку — в коробочку... А в фильме «По прозвищу Зверь» Муратов заставил меня две серьги надеть. Вы знаете, откуда это все пошло? [b]— Расскажите.[/b]— У казачества есть обычай. Анекдот на тему: сидит казак, точит саблю, жена входит в хату: — Ну ты бы пошел, плетенку что ли починил.— Не могу. — И точит саблю.Жена ушла. Спустя время: — Ну пошел бы, крышу починил, течет изба.— Не могу. — И точит саблю.Опять жена заходит: — Огород надо вспахать.— Не могу.— Ну почему не можешь?! — А вдруг война, а я устал.Так вот, все казаки обязаны служить, для этого они и рождаются. Никаким землепашеством не занимаются, это работа для женщин. И так как казаков не очень много, они свой род берегут. И если в семье один единственный сын, то ему на левое ухо вешают серьгу, потому что при команде «равняйсь» все поворачиваются направо, оголяя левое ухо. И урядник или есаул идет и видит: если серьга у мальчика в ухе, он никогда его не пошлет на опасное задание, а если две серьги, то парень вообще последний в роду, и его будут беречь в войске как зеницу ока.В фильме мне две серьги повесили, причем в правое ухо. Я спросил у Саши: ну ладно одна серьга, это принадлежность к сексуальным меньшинствам. Ну а вторая зачем? Это что, скотоложство, что ли? [b]— Признайтесь, когда вы выходите на поклоны и вам несут цветы, цветы, цветы, мысли не возникает: подарили бы что-нибудь посущественнее, граммов этак на пятьсот?[/b] — Однажды мне действительно преподнесли нечто существенное... Нет, не ящик шампанского — пирог свежеиспеченный. А цветы я либо домой жене несу, либо на гастролях отдаю дежурной по этажу: ей же скучно сидеть, почему бы не сделать женщине приятное?
Развлечения
Виктор Раков: Пришло наше время пахать
[i]Мизансцена следующая. Театр «Ленком». В полупустом актерском буфете сидят двое — журналист и актер.На заднем плане кто-то тихо перебирает струны гитары.Журналист что-то спрашивает, актер что-то отвечает.И курит, много курит — к концу беседы пачка сигарет должна закончиться. То и дело подбегает негласный страж искусства — вахтер — и шепчет на ухо актеру: «На служебном — толпа ваших поклонниц. Они рвутся в театр. Что делать?». На лице актера — отчаяние. Во-первых, потому что он человек интеллигентный и не может, как однажды сделал один из его старших товарищей, построить своих поклонниц по росту на служебном входе «Ленкома» и сказать администратору: «Посмотрите на них внимательно. Запомните лица.Вот этих в театр — никогда не пускать». Во-вторых, потому что однажды уже сталкивался с проявлением африканской страсти: какая-то сумасшедшая грозилась его застрелить, если он не ответит на ее чувства. И в-третьих, потому что наш герой — [b]Виктор Раков [/b]— вовсе не Дон Жуан и не герой-любовник по жизни, хоть и считают его лучшим сейчас Фернандо в театре — отвергнутым возлюбленным Кончиты из «Юноны и Авось» — и роли дают нередко с эротическим подтекстом. [/i][b]Прометей прикованный [/b]— Режим в театре у меня фронтовой: выходной, четыре спектакля подряд, выходной —десять опять подряд. Замена была — «Фигаро» на «Юнону» и на «Королевские игры», а следом идут две «Мистификации», двое «Королевских игр», затем две «Юноны» по плану, одни «Две женщины» и еще «Мистификация»… [b]— Если вас ночью разбудить, текст из какого спектакля без запинки произнесете? [/b]— Ночью… Нет. Надо сначала, если разбудить, кофейку дать выпить… Раньше я бы мог так, среди ночи, легко станцевать «Авось». Я ведь сначала ввелся на роль одного из матросов, который вылезал там где-то из-под станка и потом ножку закидывал.Затем испанцев танцевал, а в 87-м году в Баку на гастролях я стал первый раз с факелом прыгать [b](очень живописная сцена — выход пылающего еретика. — И. К.).[/b] До меня это делал Абдулов, Фернандо и пылающий еретик — его роли были, и он меня подначивал: «Давай, давай!».[b]— А одежду еретика чем-то противопожарным пропитывают?[/b]— Нет. Только ведро с водой приносят. И я мочу штаны, лохмотья на рубашке, голову, если есть борода, то и бороду, чтобы не выгорела. Первый раз в Баку, когда появился факел, я, видно, слишком сильно намочил одежду. И не отжал. Выбежал, а с меня вода течет. Я с этим факелом-то и поехал... Упал в проход, в самый глубокий, а факел из рук не выпускаю. Как-то вылез на станок, на нем пару раз упал, перепрыгнул на следующий, там еще пытался на ногах устоять… Потом Захаров пришел за кулисы. Очень серьезно на меня посмотрел. Паузу выдержал. «Виктор, вы видели когда-нибудь клоунов на льду?» — «Нет», — говорю. Он мне: «Это страшно». И ушел.[i]Здесь необходимо процитировать воспоминания Марка Захарова о гастрольной поездке театра в Америку: «В своде театральных правил есть отдельные сомнительные ограничения, но в целом все разумно, за исключением пожарной части. Пожарные везде одинаковы. Особый интерес у них вызвало творчество артиста В. Ракова, который изображал у нас пылающего еретика, впадающего потом в полосу блаженного безумия. Так было придумано мною много лет назад, когда с натуральным огнем прыгал ставший знаменитым А. Г. Абдулов. Сейчас роль перешла к менее знаменитому В. Ракову, которому особенно стали удаваться в Нью-Йорке минуты постигшего его безумия. Он вдохновенно вращал глазами, тряс головой, всячески демонстрируя в соответствии с системой Станиславского медленно наступающее умопомрачение. После пятого спектакля внимательно наблюдавшие за В. Раковым американские пожарные сказали, что горящий факел надо крепить специальными приспособлениями к руке артиста, потому что такой человек может забросить его в зрительный зал. Все наши заверения, что Виктор Викторович умный и такого себе не позволит, на американцев впечатления не произвели. Пришлось привязывать Витю к факелу, хотя я выплеснул на американских пожарных весь сарказм, накопленный еще при общении с советскими пожарными специалистами. «Если, — говорю, — вы его, безумного, привяжете к факелу, так что его остановит, чтобы не выпрыгнуть к зрителям вместе с факелом?». Но моя демагогия в Нью-Йорке не проходила…».[/i]— Американцы сказали, что у актера, который с огнем прыгает, глаз какой-то шальной, и надо факел ему к руке привязать, боялись, чтобы я его не запулил в зал. А как привязать, когда я его в конце выбрасывать должен? Придумали какой-то браслетик с липучкой, в нужный момент я его отстегивал. Бред такой.[b]Я делал все по-своему — Ваши вокальные данные повлияли на решение Марка Захарова взять вас в «Ленком»? [/b]— Мы ходили по театрам, как все выпускники. В Сатире показывались с отрывком из рассказа Шукшина «Верую!», я попа играл.На Таганку пришли, в «Современник» — Лену Яковлеву взяли, в Станиславского, в Маяковку, даже, по-моему, в Пушкинский.Потом услышали, что в «Ленкоме» смотрят ребят, которые умеют петь. Приходим в театр все из себя — ведь нас сегодня Захаров будет смотреть. А там — народу! По всей лестнице — ко второму репетиционному залу. После показа двоих — меня и Юру Наумкина — попросили перезвонить.Потом к Захарову в кабинет пригласили, стали разговаривать.Сказали, что через десять дней театр уезжает на гастроли в Тольятти и в Куйбышев и у нас есть пять дней, чтобы под фонограмму спеть несколько арий Хоакина и Смерти, и еще пять, чтобы спеть то же самое под ансамбль. Паша Смеян с нами занимался, за три дня мы все спели, если я пел Хоакина, то Юра Наумкин — Смерть, и наоборот.Записали две арии Хоакина и четыре Смерти. Смеян с кассетой пошел к Захарову. Мы сидим, дрожим в буфете, Паша спускается к нам: «Ну что, ребята, я вас поздравляю». Мне руку жмет, говорит — «Хоакин», Юре — «Смерть». Это было в начале июня. 19 июня мы сдали последний экзамен — научный коммунизм — и 20-го числа были зачислены в труппу театра «Ленком». И тут же улетели в Куйбышев.А там у меня был срочный ввод на роль ведущего и таможенника в «Звезде и Смерти Хоакина Мурьеты». Производственная необходимость — актер закирял.Захаров подошел: Виктор, посмотрите, что делает такой-то, завтра будете играть. А там тексту-у-у… Я до четырех часов ночи слова учил, а потом еще часа три — танцы. Голова стала величиной с бочку. Наумкин меня отговаривал: «Откажись, плохо введешься, крест на тебе года на три поставят или вообще выпадешь». Я ему: «А если тебе предложат?» — Юра: «Я тоже откажусь»... Текст я, конечно, там напутал. Но выкрутился. Например, надо было сказать: «Кто в таможню входит, тот не выходит через вход, где же выход, выход в том, чтобы обходить наш дом», а я начал лепить: кто в таможню входит, тот и выходит из ворот… Смотрю, Захаров аж присел от смеха.[b]— Больше десяти лет назад в актерском буфете театра «Ленком» Олег Янковский пристально рассматривал только что принятого выпускника ГИТИСа, потом спросил: «Молодой человек, вам никогда не говорили, что вы похожи на Мариса Лиепу?» — «Нет, Олег Иванович, — без ложной скромности ответил Виктор Раков. — Мне говорили, что я похож на вас». История умалчивает, какова была реакция Олега Ивановича.[/b]— После этого он потерял ко мне всякий интерес и продолжил разговор в своей компании. Сейчас встречаемся, Янковский говорит мне: «Все у меня своровал!» ([b]Это произносится голосом Олега Янковского, закрыть глаза — не отличишь. — И.К.).[/b]Хотя я совсем другой. Но благодаря ему я снялся как минимум в двух картинах — потом выяснил, что Олег Иванович меня туда предложил: его звали, а он не мог, вот меня и рекомендовал...А на курсе мне действительно девчонки говорили, что я на Янковского похож.[b]— А Александр Гаврилович Абдулов как старший товарищ опытом с вами делился? Вы ведь играли многое из того, что было в его репертуаре: Фернандо в «Юноне», Лаэрта в «Гамлете»...[/b]— После премьеры «Гамлета» в новом составе Збруев ко мне подошел: «Надо Саше Абдулову сказать, чтобы пришел посмотреть, как надо играть Лаэрта». Шутка, конечно.Я делал все по-своему. Да и не сказал бы я, что Абдулов — старший товарищ. Старшие — это Олег Иванович Янковский, Леонов Евгений Павлович, Александр Збруев... Когда я пришел, он был Сашей Абдуловым, известным популярным актером. Потом получил заслуженного и как-то в одночасье превратился из Саши в Александра Гавриловича.[b]— Признайтесь, конфликта поколений в «Ленкоме» нет? У актеров вашего поколения — спектаклей по пятнадцать в месяц, у ваших народных — по два-три.[/b]— В свое время они пахали. Видимо, пришло время пахать нам.[b]— У Льва Додина такая режиссерская тактика. Ставит он, предположим, «Бесов». С двумя потенциальными Ставрогиными. И почти до последнего дня актеры не знают, кто будет играть премьеру, но знают: одному из них в итоге придется проститься с ролью навсегда. У Марка Захарова такие же методы? [/b]— Начинаем мы работать в два состава. Глумова в «Мудреце» мы с Сергеем Чонишвили репетировали. И у него очень хорошо роль получалась, но ему так и не дали сыграть до сих пор. Сейчас уже, наверное, он и сам не хочет.[b]— С «народными» та же история? [/b]— С народными себе такого не позволяют. А у нас [b](заслуженных — И.К.) [/b]при двух составах якобы должна возникать здоровая конкуренция. Но с некоторых пор мне это вот так вот стало [b](выразительный жест ребром ладони по горлу. — И.К.). [/b]Мне неинтересно конкурировать. Либо вы доверяете мне и помогаете, либо... За полторы недели до премьеры определяется, кто будет играть — тот, кто лучше репетировал. Второй состав практически никогда не играет. Так чего трепать нервы человеку? [b]— Вы для себя рубеж определяли: вот после этой роли пришла слава? [/b]— Ну не слава, а какие-то радости узнавания у людей появились после «Петербургских тайн». В кино редко люди ходят, а телевидение свою работу выполнило исправно. Когда сериал пошел, сложно было не посмотреть хотя бы одну из шестидесяти серий.[b]— Как вам Канны понравились, когда фильм Глеба Панфилова «Мать», в котором вы с Инной Чуриковой сыграли главные роли, получил приз жюри Каннского фестиваля? [/b]— Я тогда не в Канны поехал, а в Санкт-Петербург.[b]— ?..[/b]— Меня за месяц предупредили, что я должен быть в Каннах. А у нас в это время в Питере гастроли «Мудрецом» открывались. Пришел к Захарову, а он мне — еще будут Канны, будут еще, все будет... У Чуриковой была замена, у меня — нет. Вот я и играл Глумова вместо Канн.[b]Папа тебя видит! — Я, наверное, не буду оригинальной, если спрошу об одном пикантном моменте в «Мудреце». К голеньким девочкам в театре уже как-то привыкли, глаз не режут. Вы же стали пионером среди мужчин — Марк Захаров разделтаки вас как эротическое видение Инны Чуриковой в спектакле и продемонстрировал ровно половину (левую) вашего совершенно обнаженного тела. Эта мизансцена дома с женой обсуждалась? [/b]— Когда «Мудрец» выходил, я был на грани развода с женой, и ничего вообще не обсуждалось.[b]— В «Двух женщинах» ваш герой — Ракитин — более целомудрен. Можно даже сказать, самый целомудренный из всей пестрой компании персонажей.[/b]— Я не фанат этого спектакля, хотя он многим нравится. Мирзоев вообще своеобразный режиссер. Во время одной из репетиций начал: «Давайте сядем, сосредоточимся. У человека существует несколько чакр. Первая чакра находится между гениталиями и анусом»... Я не очень люблю театр Виктюка, все эти истории переодевания, какие-то трансвеститские дела и сексуальные меньшинства. А на театре от этого как-то совсем кисло становится. В «Двух женщинах», когда мы начинали репетировать, был Саша Лазарев, но он сходил на две репетиции и исчез. Так что мне сначала деваться было некуда, а сейчас играть — даже в кайф.[b]— Ну что мы все о работе... Вас, кажется, можно поздравить с новосельем? [/b]— Рано пока. Да, мне дали двухкомнатную квартиру, точнее — предоставили возможность купить ее по льготной цене. Я просил трешку — у меня жена, ребенок, и, может быть, не последний.Отказали. Сейчас я ту двухкомнатную пытаюсь поменять на трехкомнатную какую-нибудь, из «вторичного» жилья. И соображаю, как долги возвращать буду, — у меня и на льготную-то денег не было, я их занял.[b]— Дети ваши на спектакли ходят?[/b] — Чаще дети ходят к жене, она в детском музыкальном театре Жанны Тертерян «Экспромт» работает. В «Ленкоме» дочка смотрела «Юнону», правда, довольно давно. И все пыталась помахать папе ручкой. Но сидели они далеко, во втором проходе, это ряд, наверное, семнадцатый, мама ей говорит:«Папа не видит тебя. Мы в темноте, а ему в глазки свет светит».Тогда она стала мне махать ручкой чуть-чуть, так, на коленочке, мол, у нас все нормально.[b]— Но папа-то чувствовал? [/b]— Ну конечно. А когда я выбежал с факелом, она вдруг начала хохотать: от папы искры летят, папа прыгает, вот как весело. А на «Королевские игры» я ее на репетицию приводил, но она там испугалась этой летающей балды [b](сценографическое детище Юрия Харикова — надувное остроугольное нечто во весь потолок сцены. — И.К.) [/b][b]— Ее и взрослые-то пугаются.[/b]— А Марк Анатольевич, когда увидел мою дочку в зале, говорит: «Чей ребенок?» — «Мой». — «Как бы ее на Елизавету взять?» (В конце спектакля маленькая девочка выходит и сообщает: «Елизавета будет первой». — И.К.) Но надо сидеть до конца, не спать. Нет, думаю, не стоит ребенку голову морочить. Пускай говорит все что угодно, только не чужие слова.[b]P. S.[/b][i][b]— Вы ролью-мечтой успели обзавестись? [/b]— О князе Мышкине, Алеше Карамазове мечтал. Ивана Бездомного хотел бы сыграть.[b]— Может, еще сыграете.[/b]— Может. Хотя время идет... Вот недавно Андрюша Леонов ходил по театру в свой день рождения, вздыхал: «Сорок лет. А сколько сделано, сколько сделано!» [/i][b]Досье «ВМ» [/b][i]Виктор Раков после окончания ГИТИСа в 1984 году был принят в труппу «Ленкома». Заслуженный артист России. Фильм Г. Панфилова «Мать» получил приз жюри Каннского фестиваля «За художественный вклад», в том числе и его, сыгравшего Павла Власова. В «Униженных и оскорбленных» А. Эшпая партнершей его была, между прочим, Настасья Кински. Сыграл Мастера в «Мастере и Маргарите» Юрия Кары: фильм из-за продюсерских разногласий не вышел. Зато его князь Николай Чечевинский после отечественного сериала «Петербургские тайны» стал национальным героем. В театре занят в спектаклях «Мудрец», «Юнона» и «Авось», «Королевские игры», «Две женщины», «Мистификация».[/i]
Развлечения
Вячеслав Зайцев: Сюртук — прибежище в печали и радости
[i]Два человека у нас категорично и бесповоротно перешли на заочную форму общения с журналистами, живой беседе предпочтя письменный допрос. Фантаст Кир Булычев и виртуальный Виктор Пелевин — они связь с прессой поддерживают с помощью Интернета. Третьим два года назад стал Вячеслав Зайцев. Сначала его помощник любезно предлагает обменяться факсами с вопросами и ответами или курьерами. Затем модельер объясняет причины: «Хоть я и теряю больше времени, когда сам пишу ответы на вопросы, но я спокоен — за свою «глупость» буду расплачиваться сам. Если, правда, не вмешается редактор». Все дальнейшие уговоры напрасны.«Ириша (Мариша, Катюша...), это мои принципы», — звучит в ответ. Что ж, вздохнув, я набираю номер факса Дома моды Славы Зайцева и, заслышав позывные трели на том конце провода, стартую.[/i][b]Время — деньги — Что для вас дороже: время или деньги? [/b]— Только время. Все остальное можно купить, а время купить невозможно. Будет время, будет желание, можно и деньги заработать. Наоборот — никогда.[b]— На что в вашей жизни никогда не хватает сил? [/b]— На личную жизнь.[b]— Сколько часов, минут, секунд в день вы можете позволить себе посвятить своему увлечению живописью? [/b]— Столько, сколько остается от основной работы. А это значит, почти ничего. А если и есть время, то это мгновения. И в эти мгновения я стремлюсь реализовать накопленную страсть, жажду творческого воплощения… [b]— Во сколько обычно начинается и заканчивается ваш рабочий день? Какое время суток у вас самое продуктивное? [/b]— Рабочий день начинается с 8 часов, а заканчивается чаще после полуночи. Самое продуктивное время, если я дома, с 21 часа до 24, иногда позже. Это время, которое принадлежит только мне. Это время созревания и реализации идей на бумаге.[b]— Материальные проблемы Театр моды Славы Зайцева сейчас знает? [/b]— Они существуют и существовали всегда. В моем театре в основном работают одержимые альтруисты, влюбленные в творческий процесс самовыражения через костюм, музыку, пластику, сценическое действо.[i]Отступление №1. Его рабочий день начинается в 8.00!!! По отношению к себе и к своим сотрудникам он «строг, но справедлив».[/i][i]Однажды, приучая всех к порядку, он встал утром на входе собственного Дома моды и стал заносить в «черный список» всех опоздавших. Больше в его коллективе проблем дисциплины не возникало.[/i][b]И вечный бой — «Вспомните эпоху Возрождения. В то время мужчина по сути был более выразителен, чем женщина. Сознание наших мужчин в этом вопросе надо менять. Я уже 30 лет борюсь за эти изменения и отстаиваю право мужчин на первенство» — ваши слова. Заметные успехи в этой неравной борьбе есть? [/b]— Безусловно. Это относится прежде всего к молодежи как к наиболее быстро реагирующей на изменение настроения в мире моды, а также к элитарно-продвинутой среде людей, имеющих эксклюзивную возможность (благодаря материальной обеспеченности) реализовать любую мечту, идею. Заметно, что эта категория мужчин активно влияет и на свое близкое окружение.[b]— А если говорить о дальнем окружении, что нового вы отмечаете в лицах, походках людей улицы 2000 года? [/b]— Наибольшее количество людей (и из них не меньшая часть интеллигенции), оставшихся за чертой бедности и донашивающих ранее купленное, чувствуют себя неуверенно, стесненно, комплексуют, отсюда и выражение на их лицах, далеко не восторженное от нынешней жизни. Да и походка их, этих милых людей, уставших ожидать перемен к лучшему, не отличается особой жизненной силой или завораживающей энергией.Может быть, на особых презентациях, приемах, где собираются избранные, можно увидеть холеную, сытую уверенность на лицах и жесткую или вальяжную упругость в походке...[b]— В зависимости от расклада политических сил в стране может ли что-то измениться в вашей коллекции? [/b]— Ну если только отрежут руки или зазомбируют. А так, все годы я пою Гимн Гармонии Человека и Природы, и вряд ли может что-то повлиять на мои взгляды на профессию. Почти сорок лет независимо от расклада политических сил в стране я стремлюсь подарить людям радость познания и прикосновения к красоте, скрытой в природе искусства одежды.[b]— Цитирую вас: «Я никогда не разрушаю форму, заданную человеческой фигуре природой. Я не поднимаю наверх бедра и не опускаю грудь». Неужели никогда не было соблазна «похулиганить»? [/b]— Соблазн был и есть. Но я не могу занимать чужую нишу. Я определился с предпочтениями к стилю женщины возраста элегантности и из года в год пытаюсь углубить свои знания в познании тайн этого феномена. И представьте себе — это очень занимательно.[b]— Вы говорили, что вдохновение черпаете из своего космического астрала. А простые земные встречи вдохновляли вас на создание коллекции? [/b]— Почти никогда.[b]Шляпки долой! — В вашей коллекции прет-апорте весна—лето 2000 года женщина осталась без шляпки, но с высокой прической. Тенденция? Если да, надолго ли? [/b]— Думаю, это временная передышка. Доселе было предложено так много вариантов головных уборов, что я посчитал: женщине необходимо дать время все переварить и сделать свой окончательный выбор. Понимая, что русская женщина исторически всегда ходила с покрытой головой, я найду возможность порадовать ее своими новыми откровениями в следующих коллекциях.[b]— На что во внешности женщины совершенно незнакомой — просто в первый раз ее видите — вы обращаете внимание прежде всего? По каким деталям туалета о ней судите? [/b]— Силуэт, детали, прическа, макияж, обувь. И затем уже умение вести беседу. Ее пластика, манеры, интонация голоса… [b]— Вам за баснословный гонорар предлагается «одеть» три социальных типа женщины: бизнес-леди, мужняя жена и тургеневская девушка. Чьим гардеробом вам интересно было бы заниматься в первую очередь? [/b]— Конечно, «бизнес-леди», поскольку стиль женщины деловой, эмансипированной, для которой одежда является средством коммуникации, своего рода визитной карточкой, всегда особенно интересовал меня, и в своих коллекциях я отдаю ему особое предпочтение. Хотя и те, оставшиеся, мне также необычайно интересны.[b]— Как растет ваша внучка Маруся и хорошо ли вы справляетесь с ролью дедушки? [/b]— К сожалению, не могу похвастаться тем, что я хороший дедушка, зато у нее замечательные папа Егор и мама Даша. Марусе уже шесть лет, она активно входит в наш мир, мир искусства, и радует нас всех этим очень.[i]Отступление № 2. Марусе только шесть лет, а о ней уже знает весь мир! Знаменитый дедушка посвятил ей одну из своих коллекций и назвал ее именем духи.[/i][b]Не бойтесь светлого — В интерьере вашей квартиры преобладает белый цвет. Белый рояль, белые стены, белая мебель… Белый, черный, красный, зеленый, какой угодно цвет может поднять настроение? И зависит ли настроение модельера от окружающего его цвета? [/b]— Для меня белый цвет ассоциируется с памятью о маме — и по сей день я ему отдаю предпочтение. Хочу, чтобы мама была всегда со мной. И мое настроение чаще всего зависит от гармонии окружающей среды обитания. А гармония не исключает и присутствия цвета. Важно, чтобы в интерьере не было активных, агрессивных раздражителей. Точнее — дисгармонии.[b]— Сейчас мир переживает прилив нежных чувств к серой и серо-коричневой гамме. Восемь из десяти костюмов в бутиках — серые. Ваши эмоции по этому поводу? [/b]— Серебристо-серая гамма — для меня это умиротворение, успокоение души и отдохновение для глаз. Для большинства людей, мне кажется, это способ, будучи эстетически защищенным, не «вызывать огонь на себя».[b]— Были ли у вас в жизни ситуации душевного «неравновесия», при которых вы могли надеть к какому-нибудь малиновому пиджаку зеленые брюки и оранжевую рубашку? [/b]— В молодости, протестуя против скуки и серости окружающего мира людей, я носил оранжевые брюки с красной или зеленой рубахой. Сегодня — только классический консервативный костюм, сюртук — надежное прибежище и в радостях, и в печалях.[b]— Это не обсуждается, и все же: как Неделя высокой моды в Москве который год может обходиться без главного ее российского представителя? [/b]— Думаю, что обходится превосходно без моего участия. И дай им бог радовать жаждущих познания красоты — мира искусства одежды.[b]— Кого из известных людей культуры и политики вам бы хотелось видеть в одежде от Вячеслава Зайцева? [/b]— Я не выбираю и не коллекционирую знаменитостей. Я лишь в этой ситуации стремлюсь быть максимально профессионально полезен тем, кто обращается ко мне с просьбой о помощи.[b]«Я счастлив каждому дню» — «Быт» у вас есть? Или есть люди, которые избавляют вас от него? [/b]— Есть, как и у каждого, но я не зацикливаюсь на нем. Если возникают проблемы, то у меня много друзей, готовых в любую минуту быть рядом и помочь.[b]— Тогда есть ли в вашем гардеробе простые тренировочные брюки? Дома в чем вы ходите? [/b]— Тренировочных нет и не было никогда. Дома предпочитаю носить черную или белую (чаще черную) футболку, черные легенсы (трико), шерстяные носки. Это когда я один и работаю или отдыхаю ото всех. Гости у меня редкость. Сам почти не хожу и к себе нечасто приглашаю. Места мало, да и времени для дома, для одиночества остается немного. Поэтому я одиночеством дорожу. Это единственная возможность для самоанализа, самоуглубления, для созидания.[b]— Есть ли у вас любимые вещи, которые хранятся дома уже лет двадцать—тридцать? [/b]— Наверное, были бы, но они долго не задерживаются. Я люблю дарить вещи тем, у кого нужда в них больше, чем у меня.[b]— Примета, по которой, встав утром, вы судите: день будет хорошим? [/b]— Я счастлив каждому дню жизни, и поэтому мне трудно ответить на этот вопрос. Как таковых примет я не замечал за собой по этому случаю.
Развлечения
Учитель для меня – это глаза матери
[i]Отношение актера с деньгами — это отношения с ветреной барышней, которая сегодня есть, а завтра – кто знает, какое у нее будет настроение. К тому же у мужчины спрашивать про деньги — все равно что у женщины про возраст. Эта тема в разговоре с Александром Збруевым не обсуждалась. «Я снимался у Кончаловского в «Ближнем круге», Сталина играл, а на роль Берии был приглашен голливудский актер. Когда я узнал, что у него в контракте значится сумма около миллиона долларов, честное слово, стал заикаться. Наши актеры — дармовая сила», — это он не мне сказал. Но я знаю, что у Збруева есть квартира на Тверской, машина на зависть, а в кармане дорогого пиджака он носит сотовый телефон. Хотя в ресторане ТРАМ, лицом которого Збруев является и по чьей идее в здании «Ленкома» был открыт театральный ресторан актеров Москвы, никаких дивидендов он не получает — это я тоже знаю.Интересно, играл ли когда-нибудь известный, преуспевающий артист Александр Збруев только из-за денег? Вот таких его работ я точно не знаю.[/i][b]-Почему вы все же пошли работать не в Вахтанговский, а в «Ленком»? [/b]— Я туда не очень вписывался. У театра был свой возраст, вахтанговцы даже фактурно были другими. А «Ленком» был молодежным театром. И на тот момент «звезд» у них не было вообще: были великие артисты, так их тогда называли. Бирман я уже не застал. Серову застал, но она работала эпизодически, в смысле — то работала, то не работала. Было царство Гиацинтовой, она была первой актрисой, но уже очень тогда пожилой... Когда я попал в «Ленком», Анатолий Васильевич Эфрос пришел сюда из Детского театра. В театре Сергей Львович Штейн ставил спектакль «До свидания, мальчики» по Балтеру и начал репетировать его с актерами, сейчас уже даже не помню, какими. А Эфрос когда пришел, сказал: «Да у вас же в труппе Збруев!» и заменил главного исполнителя, сразу дал мне роль. Мы играли с Ольгой Яковлевой. Последние десять-пятнадцать репетиций вел Эфрос, выпускал «До свидания, мальчики», и спектакль этот очень хорошо прозвучал... Вот меня часто спрашивают: а кто ваш учитель? Учитель для меня — это глаза матери. Город, Арбат, переулки арбатские. А по большому серьезу, как мхатовцы говорят о Станиславском, для меня учителем стал Эфрос.Великий режиссер.[b]— А после Эфроса? [/b]— После Эфроса в театре был провал, пришел к нам такой режиссер, с которым, что называется, лучше и не работать. И я «лучше и не работал»: то в кино снимался, то уезжал куда-то. У меня с ним совсем не сложилось. Он был партийным ставленником, до этого где-то в Китае работал. И вот он стал ломать театр Эфроса и делать из него такой комсомольско-коммунистический.Взял «со школьной скамьи» некоторых артистов, после 4-го курса здесь же в театре вступивших в партию и ставших неприкасаемыми: их жизнь в театре определялась не талантом, а принадлежностью к коммунистам. Эта была их крыша.[b]— А вас, наверное, в партию и не звали...[/b]— Кого, меня? Вы смеетесь, что ли? Хотя это действительно смешно, когда сейчас говоришь, что я не был даже пионером. Ну не был и не был, ну и что... Но тогда это был нонсенс: не быть пионером, не быть комсомольцем и быть вне партии в партийном театре. Раньше ведь на партийных собраниях решали, какой должен быть репертуар и кто будет играть в спектаклях. Меня до сих пор это возмущает, и я по сей день с трудом общаюсь с этими людьми — некоторые из них и сейчас в театре работают.Приход Марка Захарова, конечно, очень многое изменил. Он поменял коммунистический настрой театра и стал делать его авторским, аншлаговым. Дерзал. Захаров очень необычный и очень талантливый человек. Его кто-то любит, кто-то не любит, его можно принимать, не принимать. Но с ним не соскучишься. Он изобретатель. Хотя сейчас у него свой стиль появился, от спектакля к спектаклю его можно угадать, но все равно он бездонный. Я все жду: он придумает, что мы в космос взлетим, все вместе с театром.[b]— А что вы думаете по поводу своих нечастых земных встреч с классикой? [/b]— Понимаете, в чем дело... Я позорно мало играю. Позорно мало. Но мне совсем не хотелось бы, чтобы наша беседа превратилась в жалобу. Если бы я был жаден до ролей, я бы, наверное, очень страдал и переживал от этого. Но я сам по себе не жадный. Я также, как и все актеры, тщеславный, но что-то во мне есть нетеатральное: ну не получил роль, ну и ладно. Это не лень, нет. Меня можно представлять как артиста кино. Но как об артисте театра, я даже не знаю, что можно сказать. Театр — это другой организм. Здесь, по-видимому, нужно то, чем я не обладаю. Я говорю не о пробиваемости. Ко мне вроде нормально и хорошо относятся и труппа, по-моему, и Марк Захаров. Возможно, я не настойчив, не умею постучаться в дверь и сказать: вот надо бы мне эту роль сыграть. Я никогда этого не делал, для меня это омерзительно, противно. А некоторые, может, так и не делают, но заранее угадывается, что вот-вот он сейчас постучит в дверь, лучше дам-ка я ему роль сразу... Я никого не осуждаю при этом.[b]— Вам овации в «Мудреце» играть не мешают? Почти после каждой вашей реплики вам зал их устраивает.[/b]— Это нормально: обмен энергетикой происходит. Я выбросил из себя энергию, и тут же все мне вернулось обратно. Мне, например, легче сыграть два раза подряд «Школу для эмигрантов», когда со сцены не уходишь от начала до самого конца , чем один раз «Варвара и еретика». Потому что самое страшное для человека — неизвестность. Когда знаешь, откуда ждать удара, психологически готовишься — возможно, только подсознательно — организм сам справляется. А здесь — улетел куда-то и ничего взамен не получил... Я, разумеется, не об аплодисментах сейчас говорю. Иногда тишина зрительного зала бывает дороже аплодисментов. Я о том, что тебя заряжает. А в «Варваре и еретике» ты где-то там под потолком, да еще плохо освещен; в свет попадешь — ну и хорошо...[b]— Какую «сверхзадачу» во время репетиций «Варвара и еретика» перед вами ставил Марк Захаров? [/b]— Он мне все время говорил: сейчас вы уже имеете право, Александр Викторович, вообще ничего не делать. Вот вы просто вышли — и полная статика. Не повышая голоса, не проявляя темперамента, ничего... И вот я так (через смех . — И.К.) ничего и не делаю...[b]— В «Ленкоме» женские и мужские гримерные находятся на одном этаже. И перед каждой дверью висит табличка с шестью-десятью фамилиями: даже у народных СССР и лауреатов Госпремии нет отдельных «именных» кабинетов, где можно было бы «войти в образ» в уединении. Считается излишней привилегией? [/b]— Нет, просто никто никому не мешает. Ведут себя все прилично, потом не обязательно же все одновременно заняты. А когда собираемся здесь вместе перед спектаклем, наоборот, это замечательно: хоть пообщаемся. Грим ведь у нас несложный. Я, например, практически не гримируюсь, да и в нашем театре у мужчин вообще это как-то не принято.[b]— Зато у актеров принято спрашивать, как они готовятся к спектаклю. Вы за сколько времени до начала приходите в театр? [/b]— Я прихожу нормально — за полчаса. А насчет подготовки... Например, я знал, что для того, чтобы сыграть Клавдия, я должен быть физически сильным и здоровым человеком.[b]— Зарядку накануне делали? [/b]— Зарядку-то я и сейчас делаю. Мне ощущение мышц нужно было. Никакого обжорства себе не позволял. В том решении должна была быть подтянутость, хотя Клавдий, как считается, любил поесть. А мой Клавдий этим не страдал. Я не мог позволить себе лишнего бутерброда съесть.[i]Разговаривая со мной, Александр Збруев направляет свет всех настольных ламп с гримерного столика на свое лицо: движение совершенно бессознательное — профессиональная привычка. У обычного человека глаза слезиться бы начали, Збруев же становится как будто моложе; оператор из него получился бы хороший.[/i][b]— После фильмов про войну «Батальоны просят огня» и «Пядь земли» вы говорили, что во время съемок повзрослели на много лет. Обратные случаи были, когда работа годы убавляла? [/b]— Есть определенная дорога, начертанная режиссером и автором, но именно ты идешь по ней, ты — и никто другой. Играешь ли ты хорошего, плохого, убийцу, любовника — кого угодно, но это ты играешь со своими нервами, со своим «я», с тем, что тебе мама с папой подарили, с тем, что тебе дано, если дано, сверху.Поэтому моложе-старше не становишься. На меня действует все. Какая сегодня погода, кто в зале сидит, раздражает меня это или не раздражает, люблю я их сегодня или нет, и вообще, почему горячей воды не было с утра и почему я никак не могу добиться звонка! Нужный звонок, а я вот третий день не могу дозвониться. Вот с этим любишь, с этим ненавидишь. Кино — это немножко другое. Когда «Батальоны просят огня» или, например, фильм «Пядь земли» про войну пять месяцев снимали, вот пять месяцев мы и воевали. Грязь вокруг, прешь по настоящему зловонному, чудовищному болоту. А тебе говорят: да мы вон там досочки положили, ты давай легонечко, за кустик держись... Отдачи никакой и в помине нет. В театре я хоть пошлю энергию в зал, и она ко мне тут же вернется обратно. А здесь чего? Какой-то мазохизм: ты, человек с Арбата, живешь сегодня насколько возможно комфортно, и вдруг — в болоте. Как тебе из него выбраться? Даже внутренний кайф появляется. Потом и в этом болоте все равно же есть какая-то сверхзадача: нужно не просто выбраться, говоришь себе, а выбраться для того, чтобы встретить на том берегу ту самую любимую, которую ты не видел пять лет. Это движет. Но за этим наблюдают режиссер, оператор и двое рабочих, которые на тебя свет направляют, и им сухо и хорошо... Твоя работа, конечно, догонит тебя позже — на улице. Когда отдыхаешь, плаваешь, ешь, просто идешь в обнимку с кем-то — ой, ай, здрасьте, и сказать-то ничего не могут — вот и вернулись твои фильмы.Показали недавно по телевизору фильм «Одинокая женщина желает познакомиться», люди стали подходить: черт возьми, да что же она вас не могла найтито? А театр — это сейчас, вот в эту секунду тебя поняли или нет, и если не поняли, то, значит, и не поймут никогда. Второй раз человек ведь на один и тот же спектакль не пойдет.[b]— Ваши слова: «Актерская профессия мучительно прекрасна». Какие прекрасные муки творчества в будущем грозит подарить вам театр? Что можно сказать о новой постановке Марка Захарова «Шут Балакирев»? [/b]— Что это будет — пока никто не знает, прошли только первые репетиции, на которых едва наметили подступы к драматургии, к тому, что написал Горин, и к тому, что переделал Захаров. Еще все идут на ощупь. Я там буду играть прокурора Ягужинского при Петре I. В спектакле есть роль лучше.Но я получил эту. Ее и сыграю.[b]— Вы, кажется, стоик в своем отношении к театру... Вы здесь и сейчас себя уютно чувствуете? [/b]— Я здесь работаю с замечательными актерами и талантливыми режиссерами и считаю, что на сегодняшний день лучше нашего театра нет. Это уже мои личные проблемы, что мне хочется, чего мне не хочется, что мне здесь удалось или не удалось, есть я или нет меня. Понимаете, это личное. А театр «Ленком» объективно на сегодняшний день — лучшее. Любят нас или не любят, но все нами интересуются.[b]— А вы сейчас следите за премьерами Вахтанговского театра? [/b]— Не очень. Болит, саднит, я порой даже боюсь ходить туда.[b]— А со старшим братом, Евгением Федоровым, обсуждаете успехи друг друга? [/b]— Нет. Потому что мы совершенно разные. Я очень люблю своего брата. Надеюсь, и он меня тоже. Но мы по-разному существовали, и воспитание у нас абсолютно разное. Сегодня время нас всех объединило. Мы все друг друга стали лучше понимать, но не в счастье, а в тех проблемах, которые на нас обрушились. Не море, не солнышко, не что-то другое нас объединяет, а то, что висит над нами, над головой, каждый день...[b]Досье «ВМ» [i]Природа таланта: [/b]несуетная. «Он удивительно прекрасно играет добрых, хороших людей, которые ничего особенного не совершают, но одно их присутствие вносит гармонию в нашу жизнь», — писали про Збруева в буклете бюро пропаганды советского киноискусства.[b]Отношения с властями:[/b]первые пять лет его жизни прошли в ссылке. Отца, зам. наркома, расстреляли в 37-м. Матери — актрисе — позволили родить ребенка в Москве и с грудным младенцем сослали как жену врага народа под Рыбинск.В коммунальный Арбат с мамой Збруев возвращался уже в «сознательном» возрасте. С тех пор: не был, не участвовал, не состоял.[b]Платоническая любовь: [/b]Театр Вахтангова. От его дома до театра Вахтангова 100 метров. Там работал и до сих пор работает его старший брат — актер Евгений Федоров. Збруев ходил туда на все премьеры, причем приглашал с собой весь двор. Его и «в артисты» — на экзамены в Щукинское училище — провожали всем арбатским двором. Вахтанговскую актерскую школу он постигал на курсе В. Этуша и в своей любви к Театру не устает признаваться во всех интервью. Но... в 2001 году исполнится 40 лет, как А. Збруев работает в театре «Ленком».[b]Театральный парадокс: [/b]за это время у А. Збруева было только четыре встречи с классикой: Боркин в «Иванове» Чехова, Клавдий в «Гамлете» Шекспира, Городулин в «Мудреце» по Островскому и мистер Астлей в «Варваре и еретике» по Достоевскому.Отношение к славе: нордическое.[/i]
Развлечения
Эксклюзивы
Вечерка ТВ
Приметы и советы
Проще, чем кажется
Мнения
Александр Хохлов
Александр Хохлов

Рютте и тайны русского языка

Александр Лосото
Александр Лосото

Понаехали тут лечиться

Никита Миронов
Никита Миронов

Мигранты могут снести Трампа

Михаил Щипанов
Михаил Щипанов

Новая роль Греты Тунберг

Все мнения
О проекте
▲
vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

  • 1) Нажмите на иконку поделиться Поделиться
  • 2) Нажмите “На экран «Домой»”

vm.ru

Установите vm.ru

Установите это приложение на домашний экран для быстрого и удобного доступа, когда вы в пути.

Используя сайт vm.ru, Вы соглашаетесь с использованием файлов cookie, которые указаны в Политике конфиденциальности