[i]На левой руке у него была татуировка — финский нож клинком к запястью. Традиционная наколка, видная только, когда рукав рубашки был завернут. Таким же острием, не ножа — своего пера, здорово царапнул он по сердцам да по судьбам, так, что двадцать пять лет уж скоро будет, как живем без него, а саднит до сих пор и долго еще болеть будет...[/i][b]Сын [/b]Что чувствует мать, пережившая своего ребенка? Не дай Бог никому узнать. Как неестественно, фальшиво кричала от боли на все кладбище мама Шукшина, оглушая элитное Новодевичье деревенским плачем в голос... От вопля того все нутро воротило. «Могилы-то я его так и не видела.Как гроб-то опустили, я вроде как сознания лишилась. Уже когда очнулась — глядь, а там, где должна быть могила, — море цветов», — напишет после мать Мария Сергеевна Попова. На поминках в доме сына на улице Бочкова она пробыла минут пять—десять. Замотанная, больная женщина. Всматривалась в каждого, кто перед ней за столом сидел, кого-то узнавала. Выпила только стакан водки, закусила куском черного хлеба и извинилась: «Простите меня, я так устала, я пойду прилягу»... У плакальщиц поверье есть: горе с криком нужно выплескивать. Так страшно и так плохо ей было, что не выкрикни она всего тогда, может, и не прожила бы еще пять лет на земле без своего первенца Василия.«Дитенок мой милый» — обращалась она к нему в письмах — от первых до самых последних, отправленных в 1974-м — году его смерти...[b]Из воспоминаний матери: [/b] [i]«После ареста органами ОГПУ 24 марта 1933 года мужа сыну Василию было 3 годика, а Наташе — один. Начала трудиться в колхозе, брала работу потяжелее, чтобы заработать побольше. И так всю жизнь, только бы довести своих детей до ума.В поле мы всегда ходили пешком, возвращались затемно, хоть глаз коли. Тогда ведь, как сейчас, не было и в помине машин. Приду, дети мои лежат пластом у крылечка, спят, а кобель Черня сидит около них, караулит.Перетаскиваю их в избу-то… Потом Васю стала брать с собой в поле... Как только занятия в школе прекращались, так Вася по целому летечку со мной в бригаде трудился. Когда был еще маленьким, на кухне поварихам помогал: дров наколет, воды принесет… А как наступал сенокос, тут уж раздолье — копны возил...Как сейчас помню, весной, сев начался. Он запросился в гужевые. Я говорю: туда тебя, Вася, не возьмут, там сложно, надо на углах уметь править.Плачет, просит, чтобы я за него попросила бригадира.Приехали мужики как-то с поля домой. Я пошла к Алексею Егоровичу Попову (он нам родственником приходился), говорю: Алеша, возьми моего Васю к себе в седоки. Он сразу: «Так он мал еще». Да просится, со слезами… Возьми, научишь. Он толковый ребенок. «Ну, ладно, возьму. Как только все решу, пусть едет».Дня через два повариха заехала за Васей. Я положила ему в торбочку ломтик хлеба, картошечку. Больше ничего не было. Раза три еще заезжали за продуктами, а тут нет и нет. Господи, да что же такое? Ведь Вася там голодный! Дождалась вечера и побежала домой к поварихе. Спрашиваю: в чем дело, почему не заезжаешь? Она отвечает: «Мужики не велят».Посмотрели они на его питание и предложили Васе питаться вместе с ними. Сперва он не смел, но они его припугнули: «Не будешь есть вместе с нами — уволим!» Расскажу один случай. Выпросился как-то Вася воду возить на быках на табачную плантацию. Я ему говорю: ты мал, милый, тебе ведро с водой не поднять. «А я по половинке». И три сезона кряду воду возил.А вот однажды съездил на Катунь, налил бочку, поехал, а хомут возьми да порвись. Бык из двухколески выпрягся и пошел себе дальше, а он спрыгнул с сиденья и стал мучиться: заведет быка в оглобли, хомут не свяжет. Разорвал рубашонку, завязал хомут.Помнил ли он эту историю, не знаю. А мне она запомнилась. Рубашонка-то последняя была...» [/i][b]Брат [/b]Чего не могли простить ему «коллеги» из Госкино, так это русскую самобытность и национальную гордость. Однажды в Париже, куда Шукшин ездил на премьеру фильма «Странные люди», его плащ подгорел в ресторане. Гардеробщик долго извинялся, а хозяева предложили взамен дорогую дубленку. Наша делегация от зависти готова была провалиться, что не их вещи подгорели, а Шукшин уперся и ни в какую: что я, нищий что ли, говорит, воротник подверну и сгодится мой еще. Так и проходил весь Париж с прожженным воротником. А купил там себе он только голубую мечту — карманные часы. Но в Москве тут же кому-то их подарил...Отдельные критики шипели: у них там Феллини с пережитками неореализма, а у нас тут, видите ли, Шукшин со своими березками. Меж тем березы для Шукшина были не просто символом, как для горожан. [b]Сестра Шукшина Наталья Зиновьева вспоминала: [/b] [i]«Зимы тогда были холодные, снежные. Бураны сменялись морозами, да такими лютыми — ничто не спасало: ни одеяла на окнах, ни тряпье на пороге у двери. Единственной нашей спасительницей была русская печка, которую надо было чем-то топить.Большинство семей нашего села ходили за березняком на Талицкий остров (это по замерзшей Катуни километра три) поздно вечером. Рубить березняк было строго запрещено — его охранял лесник. И не дай Бог, попадется кто ему! Хлестанет бичом, а уж топор-то отберет обязательно.Наверное, за военные годы он из этих топорищ не один кубометр на дрова сложил. Маме с Васей как-то удавалось не попадаться леснику. Срубят по березке, взвалят комель на плечо, а хлыст по снегу волокут. Принесут домой, распилят каждую на три части и даже третью часть поднять не могут — так устанут. А может быть, поэтому, позже, в зрелые годы, Вася любовью к березке-невестушке искупал вину свою.Помню такой случай. Летнее время, суббота. Мама истопила баню, а свежего веника нет. Поднялись на гору, чтобы наломать веток для веника, подошли с мамой к березке, ее надо было пригнуть, кликнули Васю, а его нет.Вернулись, а он сидит на пригорке, как в последнем кадре «Печек-лавочек», курит и говорит: «Я не могу ломать березу, пойдемте домой, у нас в ограде растет черемуха, с нее и наломаем веток». Мама даже обиделась — шли в такую даль, поднимались на гору, и — на тебе… «Вася, это же тебе не свинью колоть или курице голову отрубить, черемухой-то не парятся».Пришлось идти в баню со старым веником, мама боялась, вдруг он в баню не пойдет из-за нового веника...» [/i][b]Муж [/b]Улица Бочкова около станции метро «Алексеевская». Дом из серого кирпича. Вход в подъезд со двора, местами — зеленого. Домофон. Пятый этаж.Четырехкомнатная квартира. Длинный коридор. «Прямо до конца и налево», — говорит Лидия Федосеева-Шукшина, и я оказываюсь на кухне, той самой кухне, где Шукшин выпивал по банке кофе за ночь. Последние два года он прожил здесь, перебравшись с семьей из малогабаритной двухкомнатной.После Свиблова эта квартира казалась ему хоромами — спальня, детская, зал, свой кабинет с библиотекой и письменным столом, за которым, правда, писать еще нужно было привыкать. Машины у Шукшина никогда не было. Она появится уже у вдовы — очередь на машину подойдет только после смерти Василия Шукшина. А он же всегда недоумевал: почему в Москве делают подземные переходы для людей, а не тоннели — для машин, и почему сновать вверх-вниз должен пешеход? — Он вообще-то машин боялся и на улицу старался не выходить, ни в магазин, ни просто, без надобности. Через дорогу на ту сторону улицы его надо было за ручку переводить, — улыбается Лидия Николаевна.[b]— Денег семье хватало? [/b]— Такого, чтобы бедовали, не было, но мы всегда очень скромно и экономно жили. Потому что он помогал маме, сестре, та тоже вдовой с двумя детьми осталась. Звонил им: «Мам, я тебе денег послал, ты только Наташке не говори». Потом сестре набирает: «Наташ, деньги от меня получишь, маме не рассказывай». А как в деревне что-то скрыть, там ведь почтальон идет, весь проулок оглашает — кому письмо пришло, кому перевод... И я раньше в бедной семье жила, и он, я и не думала, что можно как-то помоднее одеться. Я три года проходила в двух ситцевых платьях и не смела даже попросить денег у него на что-то другое.А он этого не замечал. Чистенькая, аккуратненькая, дети сытые, одетые, и слава Богу.[b]— А ему как обновы покупали? Шукшина в магазине сложно представить.[/b]— На съемках фильма «Какое оно, море» в Судаке у него с собой были только одна рубаха, какие-то штаны и костюм. Костюм игровой давали обнашивать, чтобы естественнее смотрелся, и он его и не снимал. Но я заметила, глаз у меня острый, что костюмер недовольна, — он пьяный где-нибудь валяется, а ей потом отстирывать. Я ему предложила: поедем в Ялту купим тебе что-нибудь. Поехали. В магазин он со мной не зашел, я вышла со свертком, в нем брюки, майка, рубашка. Мерить ничего не стал, сказал, дома посмотрит. Потом меня попросил подождать, сам купил себе модные тогда черные штаны-шаровары и вьетнамки — Черное море ведь.[b]— Говорят, в Судаке на фильме «Какое оно, море» вы и познакомились.[/b]— Мы вместе в институте учились. ВГИК тогда был маленький, уютный, это сейчас он разросся, а тогда все по одному коридору ходили. Шукшин был секретарем комсомольской организации, а я — единственной, наверное, во ВГИКе некомсомолкой.[b]— То, что он пил, вас не отпугнуло? [/b]— Не отпугнуло. Но, честно говоря, когда мне предложили сниматься с Шукшиным, я хотела отказаться, хотя только институт заканчивала, и среди молодых актрис такая разборчивость не была принята. Слышала от подруг, что пьет здорово. Но Тамара Федоровна Макарова уговорила: «Василий Шукшин — талант, и ты должна у него поучиться». А пил он не на съемках — в перерывах, не каждый же день мы снимались, и пил крепко, буйно, загульно, никто не мог с ним справиться. Однажды, сидя вечером на завалинке, я Бога стала просить: помоги мне, Господи, чтобы он не пил... Василий потом всю жизнь мне благодарен был, что я его спасла, семью нашу, любовь нашу. Я отвечала: это Господь нам помог.— Когда он бросил пить, характер у него сильно изменился? — Да у них у всех характер меняется... Но тут дети появились, ответственность. Собутыльники, которых надо было поить, исчезли. А много всяких вокруг было. Мне даже в драку вступать приходилось...[b]— Многие вспоминают о нем как о человеке застенчивом.[/b]— И скромным очень он был, и застенчивым, но когда напивался, конечно, это все проходило. Гуляй, Стенька Разин! С одной стороны, время бездарно транжирил, но с другой-то — за разговорами с незнакомыми мужиками он судьбы вытаскивал...[b]— Кто был в доме хозяин? [/b]— Работа, кабинет, много чистых листов бумаги, рукописи — это все его, остальное — на мне.[b]— Как Шукшин себя за границей чувствовал? [/b]— Хорошо. Но знали, что он пил, и не приглашали на фестивали. Было обидно, когда его фильм «Живет такой парень» Гран-при «Золотой лев Святого Марка» в Венеции получил, а Василий узнал об этом из газет. Потом Андрей Тарковский привез ему фотографию этого льва.[b]— Как он воспринимал предложения других режиссеров вам? [/b]— Если в сценарии любовная сцена, и разговоров никаких быть не могло. Да у него у самого столько задумок было на меня. Работать с ним было таким счастьем! Я очень боялась, что не так что-нибудь сделаю, и поэтому дома мы всегда все заранее обговаривали, репетировали.В рассказах у него такая ненависть к женщинам, а все хорошее он воплощал в картинах: «Печки-лавочки», «Калина красная» и «Позови меня в даль светлую» (хоть последний фильм уже не он снимал, а Любшин) — сестры родные по крови, только с судьбами разными. А играла я у Шукшина не потому, что он был режиссером, у которого жена актриса. Мужем он был дома.[b]— Про финал «Калины красной» Шукшин писал: «Егор умер оттого, что понял: ни от людей, ни от себя прощения ему не будет. Показать самоубийство духу не хватило: облегчил дело сюжетной нелепостью, мобилизовал бандюжек — застрелили».[/b]— Я просила: ты же как автор можешь его спасти, все в твоей воле, жалко ведь его, невозможно. Но смысл картины — за каждый поступок, помысел, за все в жизни надо платить, за все будем там отчитываться. Егор на преступный путь пошел, оторвавшись от земли, и поплатился за это жизнью.[b]— Сын той бабушки из «Калины красной», которую вы в документальной сцене с матерью снимали, после выхода фильма не отыскался? [/b]— Нет. Но сумасшедшие объявлялись. Один ко мне из Сибири лет десять ездил, когда его из психушки отпускали. Я старалась не раздражаться, решила, что это для испытания мне бес послан.[b]— «Я живу с чувством, что когда-нибудь вернусь на родину навсегда» — слова Шукшина. Как вы считаете, он мог бы действительно уехать от городской суеты? [/b]— Ностальгия была, не было времени ехать. Он повторял, что после «Степана Разина» уйдет из киношки, будет только серьезно писать. Желание бросить кино у него возникало, потому что каждая его картина оборачивалась душевным стриптизом. Ни одного фильма не вышло, чтобы, как он задумал, так и снял. Да и из журналов я приходила с отказами, момент выбирала, когда и как сказать, что не печатают «по идеологическим соображениям». Не знаю, что для него главнее было — семья или работа, но трудоголик он был страшный... Когда человек в тридцать пять лет впервые женился официально, дети появились, квартира, телефон, у него — кабинет, свой стол, свои книги, куда он мог уехать? [b]— О судьбе первой дочери Василия Шукшина от Виктории Софроновой вам что-нибудь известно? [/b]— Не хотелось бы касаться этой темы. Это было до меня, пару раз он об этом сказал мне, и все... Любви там не было, но всякое случается в жизни, родилась дочь, и слава тебе, Господи.Но там началось: через загс надо девочку записать, чтобы фамилию отца носила, а то в школу пойдет, а в графе «отец» у нее — прочерк. Письмо такое Василий Макарович получил. Поехали они с Толей Заболоцким, записали, ребенок-то ни в чем не виноват. Но это было насилие над ним, и Шукшин не мог этого не чувствовать. Да и что за польза съездить несколько раз повидаться — отцом надо быть, воспитывать, а тут рядом свои две бегают...После смерти Василия Макаровича ко мне моментально приехал от матери его дочери нотариус с заявлением по поводу наследства. Какое наследство, спрашиваю? Квартира? Деньги на книжке, говорит. Опять же Толя Заболоцкий [b](оператор, который «Печкилавочки» и «Калину красную» снимал. — И. К.) [/b]туда поехал: Вик, ну ты что, а она ему — есть поэзия жизни, а это проза....Когда мы расписывались, в графе «состояли ли в браке» Василий Макарович написал «холост», а я — что в разводе. И хотя он знал, что у меня был муж, ребенок, но его это так передернуло. Когда я написала фамилию Федосеева, заполняя документы, он очень удивился, почему это я не беру его фамилию. Стала объяснять: Вась, понимаешь, когда я первый раз замуж выходила, я не знала, думала, обязательно надо писать фамилию мужа (а Шукшин Воронина ненавидел) и потом намучилась с чужой фамилией. Мои доводы его так возмутили! «Ты для чего выходишь замуж, чтобы тут же развестись, что ли?» Порвал все бумаги и убежал. А я, как дура, сижу в загсе. Молодая, беременная. Еле развелась — Воронин долго не соглашался, я к нему приезжала, ну дай ты мне развод, смотри, я ведь уже беременная...[b]— Долго ждать Шукшина в загсе пришлось? [/b]— Зарегистрировались мы только со второго захода — 3 февраля 1967 года. Вообще я каждый листочек, что Вася писал и в урну выкидывал, незаметно подбирала и хранила. Остался и такой документ. Когда мы пришли в следующий раз, расписались, дали нам бумажки, а в них напутали: Федосеева Лидия Николаевна и Щукин Василий Макарович, а не Шукшин написали. Он тут же взвился: «Как, опять?! Ну где твой Щукин, пасть ему порву!» В рассказах у него столько юмора, а к жизни он очень ревностно относился: вот это мое, и все тут. Сейчас внук его, Вася Шукшин подрастает. Глазами сверкнет, кулачком стукнет по столу: «Я сказал нет, значит, нет!» Смотрю, Боже, думаю, откуда это в нем, Васино? Поддать бы ему надо, а я не могу — Шукшин маленький. Красивый мальчик, глаза, скулки деда. Вася тоже в молодости был очень красивым, а помнят его по «Калине красной» и «Они сражались за Родину», когда на лице следы драматической жизни проявились...И зачем он на последние съемки поехал... Думал, Бондарчук ему после поможет с «Разиным» запуститься...Пять последних месяцев его дома не было. Звонил, и каждый раз голос дрожал, слезы, видно, душили, оттого что приехать не мог. «Устал?» — спрашивала. — «Да ничего». — «Жара стоит. Тяжело?» — «Нормально»...[b]— Какой самый дорогой подарок вы получили от Василия Макаровича? [/b]— Детей. Я мечтала о ребенке два года, но что-то не получалось. А когда поехали в Ленинград, моя мама благословила нас, и появилась Маша.Второго ребенка я не хотела рожать, потому что помощи от него тогда не было, у него срывы продолжались, но он вызвал мою маму и на коленях клялся, что бросит пить. Я оправдывалась: мне одной тяжело, но мама у меня верующая, отговорила грех на душу брать. Ольга родилась. Как он девочек любил! Приговаривал: они у нас такие красивые, такие умные! А чего там, маленькие дети они все красивые...Очень сына Шукшин еще хотел...[b]Отец [/b][b]Из письма Шукшина к матери: [/b] [i]«Не хочется загадывать, и не буду, но есть желание, — уговорил Лиду — «купить» им <девочкам> братца, даст Бог... В тесноте родили двоих, а в такой квартирище — ни одного, несправедливо...» [/i]Дочек у Шукшина было три. И три женщины в его жизни фигурировали.С Шумской Марией Ивановной, жительницей Сросток, Шукшин зарегистрировал брак 16 августа 1956 года, но в конце этого же месяца уехал в Москву на учебу, и дальнейшей совместной жизни с молодой женой не получилось. В Москве начнется другая история.В то время два знаменитых «левых» деятеля — Олег Ефремов и Василий Шукшин — жили с дочками «правых» писателей — Кожевникова и Софронова. Шукшин оказался в семье литератора, без пьес которого не обходился ни один театр в стране. Викторию Софронову Василий Макарович звал не женой, а своим добрым критиком.В 1965 году у них появится дочь Катя.Но в квартире тестя, главного редактора «Огонька», находившегося в авангарде соцреализма, Шукшин жил по своим законам. Тот, человек необычайно хлебосольный и открытый, считал, что начинающего писателя нужно учить: как жить, как писать. И в одно прекрасное утро, сидя на кухне в подштанниках, Шукшин не выдержал, послал родственника куда подальше и ушел из дома, прямо как был в нижнем белье, навсегда. С Катей Шукшиной и Викой Софроновой будут поддерживать отношения мать Василия Макаровича, его сестра и, конечно, сам он, посылая весточки своей старшей дочке «из-под самого сердца». [b]Из писем (1973 года) Василия Шукшина Кате: [/b] [i]«Очень давно не видел тебя и чувствую большую вину перед тобой. Прости меня, пожалуйста. Мои обещания будут (были бы) какими-то такими, какие ты не поймешь пока. Я опять видел тебя во сне. И вот встаю рано и сижу думаю. И боюсь этого сна, потому что один раз я тебя тоже видел во сне и ты тогда заболела. Но теперь я тебя видел очень хорошо: ты отвечала урок по русской литературе...Набирайся, доченька, сил и здоровья! Я тебя очень люблю, много о тебе думаю. Жизнь сложная, мы потом в ней разберемся. Мы ее поймем и одолеем. Будь умницей, читай больше. Я, когда был маленький, страсть как любил читать и вспоминаю то время с хорошим чувством. Хотел бы туда вернуться, да нельзя — вот ты взяла и вернулась. И я рад этому и потому и люблю тебя...» [/i]В Маше с Олей, родившихся в 67-м и 68-м годах, он просто души не чаял.Из-за них-то и зарок дал: ни капли больше. Рассказывал, как однажды пошел он со своей маленькой гулять.Встретил приятеля, зашли на минуту встречу отметить, а дочку на улице оставили. И забыли. А когда вышли из кафе, девочки не оказалось. В ужасе Шукшин обегал весь район, что пережил — не опишешь, но так его это потрясло, что поклялся себе не пить, и клятву свою сдержал — до конца жизни с 1969 года в рот не брал, даже на своих днях рождения для виду ни рюмки не пригубил. В письмах родным и друзьям рассказы о том, как растут девочки, — в числе наиважнейших.[i]«Маша растет большой разбойницей. Дома шумит, без конца играй с ней, куда пойдешь, она за тобой — второй хвостик в моей жизни. Третий хвостик лежит пока в кровати, агукает, но оставлять тоже уже нельзя: тут же перевернется на животик. Лежит хмурит брови. Маша ее очень любит, гладит по голове и говорит: «пай-пай». Уезжал отсюда — они на кровати: одна на пузе, другая гладит ее по голове, и обе смотрят на меня. А я уже с чемоданом в дверях — половину дороги комок в горле стоял…» (1968) «У нас дела ничего. Воюем тут с ребятишками. Особенно Оля выдает. С ней никуда нельзя пойти: со всеми разговаривает, болтает непрерывно. Сегодня я был на работе, а они ходили на елку в Дом литераторов. Это ужас, что она там вытворяла! Маша просто краснела за нее. Сели они там обедать в ресторане. «Товарищи! — говорит Оля всем громко, — давайте все вместе крикнем: «Елочка, зажгись!» Над ней там покатывались. А Маша стесняется, краснеет и говорит: «Мама, ну что она делает-то!» А что ты с ней сделаешь? Увидела какого-то мужика в трамвае подвыпившего и пристала к нему: «Ты водку любишь?» Тот — туда, сюда: «Да так, — мол, — по праздникам…» — «А чего от тебя пахнет?» Хоть сквозь землю проваливайся...» (1973) «Природа разумна, добра — она не может так вот просто наказать, и все. Она испытывает. У нас Маша лоб рассекла в садике, привели ее всю перебинтованную, бледненькую: «Срочно везите к хирургу зашивать рану!» Я так и сел, и говорить ничего не могу, а только думаю: «Но все равно кто-то (сам не знаю, кто) поможет». Зашили рану, но шрам на лбу есть — на девичьем-то лице. А я в душе упорно думаю: «И это пройдет, зарастет как-нибудь». А как же зарастет?» (1974) [/i][b]Актер. Режиссер. Писатель [/b]Как он писал? В десятиминутный перерыв на съемках садился на пень или прямо на землю и начинал быстро-быстро строчить в маленькой записной книжке или клетчатой тетрадке. На коленях, в столовой, в общежитии на кухне — всегда и везде.А случалось и такое.[i]«Близко я познакомился с Василием Макаровичем на съемках фильма «Какое оно, море» в Судаке, — рассказывает [b]Станислав Любшин[/b]. — У него тогда была тяжелая полоса в жизни: с женой разошелся, очень болезненно он это переживал, и как всякий русский человек — ярко, так, что заборы летели. Когда он за оглоблю брался, из группы к нему подойти не могли. Только Лида Федосеева, тогда хрупкая, тоненькая, изящная, городская, смело входила в тот огненный круг, который он оглоблей описывал, обнимала его через плечо, он слабел, затихал на глазах, и вела домой... После этих сцен, приходя на съемку, он в людей всматривался: обидел он накануне человека или нет, не помнил, что вечером было.Никто ему ни слова не говорил, только глаза отводили, а он, как ребенок, по взглядам пытался определить, что вчера вытворял. Если ничего страшного, он так радовался, таким легким и веселым человеком становился! А я однажды его на путь истинный попытался направить: мол, вы, известный писатель, актер, да еще режиссер, ну как же можете себе такие вещи позволять? Он в ответ — матом. Несколько дней я с ним не здоровался. После этого в два или три ночи в окошко моего домика на побережье кто-то постучался. Открываю, мошка прибрежная полетела, смотрю, Шукшин стоит. Кинул он мне в комнату рассказов семь, на, говорит, прочти, вот, я сейчас написал. И остался у окна ждать. Когда я прочитал, мне так стыдно стало, что я ему замечания посмел делать... «Ну, понял?» — бросил он мне фразу и пошел в темноту в сторону моря...В тех наших встречах я видел очень нервного, издерганного человека, потому что такая травля на него шла! Казалось бы, как национальный писатель, выражающий русскую душу, умеющий понять судьбу любого человека, он начальникам Госкино должен был бы быть нужнее всего. Но они наглую отговорку на все случаи жизни придумали: «Очень много Шукшина на экране будет». Его «Степана Разина» закрыли на Киностудии Горького, потому что несколько кинематографистов написали разгромные внутренние рецензии. Картину угробили и, помоему, здоровье Василия Макаровича. Группа не разошлась, стали снимать «Печки-лавочки», а между собой договорились: на телевидении, в кино, в газетах, в компаниях рассказывать, что Шукшин продолжает работу над «Разиным», чтобы гласность была.Я только из-за этого пришел к Каплеру на интервью в «Кинопанораму» [b](чуть ли не единственное интервью, на которое согласился Станислав Любшин. — И. К.). [/b]Каплер мою биографию рассказывает, про фильмы говорит тепло, с уважением, так, что забываешь о телекамере, ощущение, точно на кухне сидишь. А затем, как мы с ним договорились, он про планы мои спрашивает. И я начинаю про «Степана Разина» рассказывать, что Шукшин скоро запускается, мне характерную роль дает. Женский голос сверху раздается: «Стоп!» В наушники Каплеру долго что-то объясняют. Начинаем повторять. Доходим до Шукшина, опять съемку прекращают. В третий раз с потолка прибежала разъяренная располневшая женщина, вся в красных пятнах, говорит, нельзя упоминать о «Степане Разине», никогда этого фильма не будет. Мы с Каплером деликатно на наив жмем: ну подождите, я вчера слышал, что будут снимать, а я — Шукшина видел... Записать-то мы все-таки записали, но когда передача вышла, от моего рассказа осталось только, что я войну помню и жил в деревне за Останкино — во Владыкине...Я не знал, как в глаза смотреть Василию Макаровичу. А у Каплера это последняя передача была, убрали его с телевидения...Если существует эталон искренности, то это Шукшин. Искренним людям очень тяжело на земле живется. Это рациональным натурам легко, а он если кого-то любил, так уж сомневаться не приходилось, а кого не любил...Шли мы с ним однажды хлопотать за одного человека к директору «Мосфильма». По коридору идет красивый, сильный Шукшин. Но чем ближе дверь к нам приближается, не мы к ней, а дверь к нам, тем он больше сутулиться начинает, пластика другая у него становится. Подходим к кабинету, он останавливается лицом перед дверью и объявляет: «Пошли, Слава, отсюда».Разворачивается и уходит. Потом объяснил: «Я как представил, что он будет врать нам, обещать и ничего не сделает, а мы как статисты будем в этой сцене участвовать».Более искреннего и чистого человека я не встречал. Может, теперь он нужнее в тысячи раз, чем все эти писатели, вместе взятые...Я Василия Макаровича последний раз видел, когда он ко мне на спектакль «Прошлым летом в Чулимске» в Театр Ермоловой из больницы пришел. Я отговаривал, боялся, вдруг плохо спектакль пойдет, а он никогда Вампилова на сцене не видел. Но он настаивал, и я ему билеты достал. Для меня это самый страшный момент в театре был, когда Шукшин в зале сидел. Выходим на поклоны, еще все сидят, а он встает и начинает хлопать. Зрители расходиться стали, а он продолжает хлопать. Все ушли, а он один стоит в зрительном зале, хлопает и плачет...Он даже сценарий по Вампилову захотел написать после того спектакля, начал, три страницы набросал, но вдова Вампилова почему-то против была....Что там на теплоходе «Дунай» произошло, я знаю так же, как и вы, по рассказам Буркова [i](члены съемочной группы «Они сражались за Родину» жили на теплоходе, который «Мосфильм» арендовал у Ростовского пароходства.— И. К.). [/i]Бурков проснулся: Вась, что с тобой, тот ему — сердце жмет. Бурков забегал, что-то дать нужно было, на пароходе нашли только капли Зеленина. А они тормозят, успокаивают сердце. Может, водки, коньяка или кофе надо было дать, чтобы мотор заработал, но он совсем не пил... Капли Зеленина боль успокоили, он заснул и не проснулся...» [/i][b]НА ФОТО:[/b][b]Лидия Федосеева-Шукшина с внучкой Анечкой и дочерью Машей [/b]