Есть ли у нас право осуждать жизнь других

Есть ли у нас право осуждать жизнь других? «Не судите, да не судимы будете», – вспомнит почти каждый. Возможно, добавит, что это из Нагорной проповеди, но дальше эрудиция человека с советским, да и с постсоветским образованием простирается редко. Христианская заповедь таким образом сводится к бытовому: «Не лезь в чужие дела», «Моя хата с краю». А между тем «Не судите…» – это заповедь скромности, требовательности прежде всего к себе, потом к другим: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?.. Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего». То есть «вынуть сучок» (помочь человеку исправить его недостатки или хотя бы указать на них) не возбраняется. Важно, чтобы помощник действительно хотел помочь, а не отвлечь окружающих от бревна в собственном глазу. Топор против лопаты «Ух ты, ах ты, все мы космонавты! На своей работе мы уже в полете», – пел народный хор в сарафанах. Насчет работы – «раком» на ветру – метафора, мягко говоря, неточная. А вот деревенский быт веками проводит над людьми испытание на совместимость, какое и не снилось экипажам космических станций. Абсолютный рекордсмен Сергей Крикалев прожил в космосе без посадки 311 дней, 20 часов и 1 минуту, сменив за это время двоих командиров и не раз принимая гостей. Его справедливо считают лучшим по психофизическим параметрам космонавтом мира. Сельский житель от рождения и часто до гроба вынужден сосуществовать с соседом слева и соседом справа. Конечно, приусадебные сотки, не говоря уже о прочих деревенских просторах, не сравнимы с замкнутым объемом космической станции. Но и сроки совместного «полета», и люди несравнимы. Их не отбирали на психологическую совместимость: какие достались, с такими и жить. Если горожанин может задраиться в своей квартире, как в подводной лодке, месяцами не встречая соседа, то сельский житель даже по нужде идет у него на виду. И сможет услышать ехидное или простодушно-участливое: «Что-то ты зачастила, Петровна. Хочешь, дам таблеточку от живота?» Вот почему при социологических опросах сельские жители часто отмечают, что сосед важнее родственника. Не ближе (хотя и такое бывает), а важнее. Человек, способный и облегчить жизнь, и превратить ее в ад. В таких условиях и выработалась деревенская мораль, отчасти переехавшая в город. Общественное мнение склонно прощать односельчанам пьянство, драки и, в целом, почти любые проявления «ндрава», за которые горожанин надолго загремел бы за решетку. Но если что-то не прощает, то не прощает категорически. Лет пятнадцать назад в Павшине, в четырех километрах от кольцевой автодороги, моего мужа едва не зарубили топором при молчаливом одобрении соседей, которые, между прочим, давно считают себя москвичами. Поехали мы в мое «родовое имение» – оставшиеся от бабушки четверть дома. Муж сломал обветшавший забор и начал рядом с пеньками от сгнивших столбов ставить новые. Подошла соседская бабушка, посмотрела. Муж сказал здрасьте. Бабушка скрылась ускоренной походкой, и вскоре на арене появился ее сын. С топором, чтобы уравнять шансы, поскольку муж был с лопатой. Что конкретно там наговорила бабушка, что перемкнуло в нетрезвых мозгах, какие проснулись инстинкты прадедов, насмерть бившихся косами за межу на ржаном поле – не знаю и не узнаю никогда. Муж увидел летящего на него человека с топором, отскочил, но не побежал. Оценив его фигуру и, опять же, лопату, топорник бросился валить только что поставленный столб. Пересказывать дальнейшее не хочу – до сих пор обидно и жутко. Дело, как вы, конечно, догадались, было в меже, по мнению бабушки, проложенной не там. Самыми несуразными с точки зрения людей, привыкших больше к словесным, чем к топорным аргументам, были два обстоятельства. Первое: муж совершенно очевидно вкапывал новые столбы на одной линии с пеньками от старых. Второе – забор не граничил с соседом. Он отделял палисад от проезжей части. Позже, когда была выпита мировая, сосед оправдывался тем, что здесь пожарный проезд: он-де беспокоился, проедет ли в случае чего автоцистерна… При этом он ни на грош не верил сам себе (автоцистерна поместилась бы в проезде поперек, и это было очевидно) и парадоксальным образом чувствовал свою правоту: вступился за мать, показал чужаку, кто первый парень на деревне, проверил его «на слабо»… В социальном смысле осуждение есть соотнесение своих поступков и поступков других людей с общественными нормами. Осудил – и сказал человеку (и самому себе напомнил): так поступать нельзя. Проблема: «а судьи кто?» не утратила своей актуальности со времен Христа. Муж после того испорченного выходного говорил, что несколькими годами раньше, когда служил офицером во внутренних войсках, повязал бы козла и упек на нары. А сейчас, мол, размяк, объинтеллигентился – пожалел, а зря. Я отнеслась к ситуации спокойнее: отмахался лопатой, утвердил себя в местном обществе – и молодец. А осуждать соседа бессмысленно, потому что не научишь его жить по-своему – социальная дистанция. Ей психушка, ему тюрьма Катя пошла с заявлением к мировому судье. Дело у нее и впрямь такое, что без опытного и, главное, совестливого юриста не разрешить: Катя оспаривает завещание матери. Покойная была волевой женщиной. Одна тянула двоих дочерей, Катю и младшую, Тоню. Выйдя на пенсию, растила с малых лет внучку Настеньку, Тонину дочь. Папу с мамой держала от ребенка на расстоянии, что осуждалось дочерьми: лишила дитя родительской ласки, а самой за семьдесят. Ласка, впрочем, была нечастой. Мама, прожигая жизнь, допилась до стадии, когда несут из дома все, что под руку подвернется. Иногда, протрезвев и вспомнив родительский долг, приходила с папой за Настенькой в садик. Их не пропускала охрана, а девочка плакала и пряталась. Однажды (Настенька училась в первом классе) не нашли сил прийти за ребенком и послали собутыльников… Папа, надо сказать, не грузчик винного отдела, а кандидат наук, только уже не помнит, каких. Бабушка в свои немолодые годы справилась с пьющими дочерью и зятем, отправив их в заведения, где им было и место. Каждому по степени того, что спьяну натворили: ей психушка, ему тюрьма. По настоянию бабушки их лишили родительских прав. Между прочим, Катя, которая сейчас оспаривает ее завещание, тогда поддержала мать, правда, с одним нюансом: требовала, чтобы Настеньку отдали в детдом… Но бабушка бросать внучку не собиралась. Понимая, что жить ей осталось немного, выбрала среди родителей Настенькиных одноклассников хорошую женщину и завещала ей внучку со всем движимым и, главное, недвижимым. Теперь успешный менеджер Марина берет десятилетнюю Настеньку под опеку. А Катя, значит, к мировому судье, чтобы опеку передали ей – разумеется, с движимым и недвижимым. У нее веский аргумент: пускай лучше девочка растет с родной теткой, чем с чужими. С родной теткой – это значит опять девочке прятаться от пьяных рож, потому что Катя недалеко ушла от своей сестры. Но в ее окружении, где пьянство – норма и, вон, уже девочки немногим постарше Настеньки пошли по рукам, осуждают покойную бабушку. Как она могла отдать ребенка в чужие руки? Со своими надо быть… А надо ли – с такими? «Как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно?» Петя и папа Шестидесятилетний Василий Анатольевич, вжавшись в стул, сидит перед комиссией по делам несовершеннолетних и школьными педагогами. Встреча не первая: пожилого папу убеждают, что он не справляется с родительскими обязанностями: несовершеннолетний сын его предоставлен сам себе и гибнет социально. Папа дрожит и краснеет. Гладит по голове прижавшегося к нему плачущего сына. У женщин душа переворачивается, но надо исполнять свой гражданский и профессиональный долг. У Василия Анатольевича тяжко и неизлечимо больна жена, мать восьмиклассника Пети. Сейчас ее забрали к себе родственники. Мягкий отец, инженер с двумя высшими образованиями, потихоньку утешается спиртным. Петя, безумно любимый поздний сын, тоже тяжело переживает болезнь матери. По обстоятельствам, в которых оказался ребенок, все, безусловно, его жалеют. Оправдывают и психологические срывы, и запущенную учебу, и стремление забиться в свою раковинку, уйти туда, где на него ничто и никто не будет давить – ни школа, ни близкие. Ходит он с детской компанией таких же социально раненых: без папы, без мамы, хотя и при живых родителях. В поисках утешения Петя пробовал не только уйти с головой в компьютерные игры. Начал курить, пить и употреблять еще более ужасные средства забвения. Поняли и это. Не осуждали. За уши вытаскивали Петю, пытаясь нагрузить и отвлечь учебой. Увы, Петя сделал выбор, за который в его четырнадцать должен нести ответ: начал торговать средствами забвения среди детей. Вот здесь – стоп. Здесь нет оправдания никому, в каких бы обстоятельствах человек ни оказался. И собралась комиссия, с которой я начала эту историю. И Петя плакал, цеплялся за доброго несчастного папу. И рвались женские сердца, но куда деться? Не удалишь Петю из школы – придется собирать комиссию из-за Васи, Миши и других детей. В соседнем доме посадили двадцатилетнего Витю, попавшего в подобные обстоятельства. Прокурор, женщина, явно сочувствуя подсудимому, задала наводящий вопрос: зачем травой торговал – денег не было? «Хотел маме на операцию заработать», – угадал нужный ответ Витя. Прокатило, благо оплативший все расходы отец не состоит с матерью в браке. Срок дали минимальный, теперь едва выкарабкавшаяся из болезни мать будет навещать Витю в отдаленных местах… Пускай бы хоть это научило ребят отвечать за свой выбор – и Петю, и недалеко ушедшего от него в развитии Витю. Только вряд ли: у них синдром Пиноккио, который я изучаю уже не один год. Сверчок: – Но раз тебе не по нраву ходить в школу, то почему бы тебе не научиться какому-либо ремеслу и честно зарабатывать свой хлеб? – Потому что из всех ремесел на свете только одно мне действительно по душе: есть, пить, спать, наслаждаться и с утра до вечера бродяжничать. (Из «Приключений Пиноккио» Карло Коллоди). Если помните, колотушки за «подвиги» Пиноккио доставались его несчастному отцу Джеппетто. Так и в школе осуждают не Петин выбор, а его несчастного папу, который уже на грани лишения родительских прав. Мера, зона, границы социального осуждения – очень болезненные вещи. Грех осудить родителей, живущих с больным ребенком, изо всех сил вытягивающих его – таковы ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. Но каков ВЫБОР мамаши, которая в одиночку, без материальных возможностей, продолжает рожать нездоровых детей от разных нетрезвых спутников жизни (как говорят в народе, близнецов от разных отцов)?! Выбор-то выше уровня понимания таких матерей. Социально и генетически здорового все равно не воспроизведут. Государству дотягивать их детей, что не всегда возможно. Такие родители сами росли как трава, и, если сейчас у них возникает желание помочь ребенку в учебе или привить культурные ценности, все заканчивается на том пределе, который они осилили в свое время: восемь–десять классов, от силы техникум, причем на том уровне, который еще помнят. «От осинки не родятся апельсинки»… P.S. Великий пост сейчас – время думать, каяться и просить прощения. ОДНО СЛОВО – ВЗАИМНОСТЬ В Нагорной проповеди заповедь «Не судите, да не судимы будете» подводит к Золотому правилу христианской морали: «…во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки». Исторически Золотое правило знаменует приход новой этики на место талиона – правила «око за око, зуб за зуб». Первые упоминания о Золотом правиле относятся к середине I тыс. до н.э. Его мы находим в «Махабхарате» (Мокшадхарма, 12,260), в изречениях Будды («Дхаммапада», Х.129; XII, 159). Конфуций на вопрос ученика, можно ли всю жизнь руководствоваться одним словом, ответил: «Это слово – взаимность. Не делай другим того, чего не желаешь себе» (Лунь юй, 15,23). В древнегреческих источниках Золотое правило встречается у Гомера («Одиссея», V.188-189) и Геродота («История», III, 142; VII, 136). В Библии оно упоминается в ветхозаветной книге Товита (Тов. 4:15) и дважды в Евангелиях при изложении Нагорной проповеди (Лк. 3:31; Мф. 7:12). Евангельская формулировка считается наиболее полной и адекватной. В Коране Золотое правило не зафиксировано, но встречается в «Сунне» как одно из изречений Мухаммеда.