Птица зрелости сладкоголосая

— Во всяком случае, далеко от телевидения. Я — еврей, беспартийный, картавлю — как с таким багажом я мог сунуться в электронные СМИ в прежние времена? — Редактор «Литдрамы» (была такая редакция на советском ТВ) Галина Борисова. Она по-прежнему остается моим редактором на «Серебряном шаре», уже в «ВиДе». Галя приехала ко мне домой и сняла мой рассказ о Бабановой, поскольку я Марию Ивановну знал очень близко, как, может быть, никто другой, дружил с ней четверть века. Та передача вышла в эфир 11 ноября 1990 года. Когда я недавно снова смотрел ее, то думал: «Боже мой, какой же я наивный был, легкий, что-то шелестящий… Программа такая эмоциональная, пылкая…» Передача наделала много шуму своей откровенностью. Когда мне недавно сказали, что надо бы ее повторить к столетию со дня рождения Марии Ивановны, я ответил: «Нет! Да, в программе много теплоты, нежности, любви — но нет осмысления. И я сделаю новую программу, уже имея десятилетний опыт…» — Он, кстати, придумал и название этой программы. Мы с ним обсуждали проект, я крутил в руках шарик из серебряной бумажки, и он сымпровизировал: «Давайте, пусть будет «Серебряный шар». Название вроде и неземное, и земное».— Вот и Влад у меня однажды спросил: «Признайтесь, где у вас текст?» Я даже не понял сначала, о чем он говорит. Потом ответил: «Вы приходите к нам на съемки, посмотрите». Он пришел — и обомлел. Не мог поверить, что человек может пятьдесят минут, час говорить без бумажки, не запинаясь. У меня другая проблема: когда меня просят повторить, я повторяю, но совершенно другими словами. Потому что не помню, как говорил в первый раз.— Это «изнутри», кстати, всю жизнь почему-то раздражает моих коллег, пишущих о театре, поскольку большинство рассказывает о нем как раз «извне». Но я, действительно, чаще всего рассказываю о людях, которых хорошо знаю или знал лично, или знал их близкое окружение. Или, как в последнее время, когда стал делать программы о политиках, очень много прочитываю, собираю огромный фактический материал, действительно гораздо больший, чем то, что потом выходит на экран.— Да боже сохрани, все сам.— Театр любил всегда. Приехал учиться в Москву из Баку (это были 50-е годы), проводил в театрах все вечера. А профессионально заниматься театром стал, начав переводить для него зарубежных авторов. Подвигнул меня на это Олег Ефремов. С Олегом мы познакомились в 1962 году, во время гастролей «Современника» в Баку, куда я приехал на свои, аспирантские уже, каникулы.Нас представил друг другу актер Толя Адоскин, мой московский приятель, который тогда работал в «Современнике». Я как-то сразу подружился с Галей Волчек, Лилей Толмачевой, директором театра Леней Эрманом. Когда я вернулся в Москву, отношения продолжились. Я стал в «Современнике» своим человеком. С Олегом мы особенно сблизились. Я его очень любил, хотя были в наших отношениях и приливы, и отливы. Были люди, которые хотели испортить наши отношения.Скажу больше — с Анатолием Смелянским я не общался из-за этого лет пятнадцать, хотя Олег просил: «Как бы я хотел, чтобы вы снова стали разговаривать друг с другом!» То, что Ефремов умер, и умер, в сущности, очень рано — это общенациональное горе. Ушел великий человек. Ни Товстоногов, ни Эфрос не были великими. Они были великими режиссерами, а он — великим человеком! Немногословный, огромного ума, очень одинокий, проживший, в сущности, трагическую жизнь.Так вот, когда я решил бросить свою прежнюю профессию, потому что уже не мыслил себя вне театра, Олег мне сказал однажды: «Актером ты быть не сможешь, режиссером — не сможешь, без театра — тоже не сможешь… Писать о театре? Но о нем уже пишет двести человек. Что-то надо придумать другое.Знаешь что, давай ты будешь переводить!» И я со своим другом тех лет Сашей Дорошевичем, очень талантливым кинокритиком, сделал первый перевод — «Сладкоголосой птицы юности» Уильямса. Но никто со мной даже не захотел разговаривать, ни один театр. Так же, когда я писал статьи, их никто не хотел печатать, потому что я был никто.Ноль. Без театроведческого образования. И пьеса пролежала у меня в шкафу несколько лет. В какой-то момент ею, правда, заинтересовалась Лидия Сухаревская и даже добилась того, что пьесу начали репетировать на Малой Бронной. Но в Управлении культуры постановку запретили, замминистра Иванов рвал и метал: «Буржуазная пьеса, декаданс, любовь молодого человека и старухи — что это такое!» В результате я ничего больше не хотел переводить. И тут позвонил Ефремов (он как раз перешел во МХАТ) и сказал: «Слушай, что я ни предлагаю Степановой, все ей не нравится. И вообще, у меня с ней не налаживаются отношения. С Тарасовой, Яншиным, Прудкиным — все нормально, а с ней — тяжело. У тебя ведь пьеса как раз о немолодой актрисе? Ну, принеси». Я принес. И Степановой она понравилась. Ефремов добился ее постановки во МХАТе. Был успех.— Потому что он гениален.— Ну, не все… — Прежде всего, театр на Западе не занимает такого места, как в России. Театр на Западе — это шоу-бизнес, поэтому люди театра живут тяжело и там. Идет много коммерческих пьес. Из последнего, что я там видел, — очень сильные «Дачники» Горького в Королевском Национальном театре в Лондоне, успех постановки невероятный. А в Америке, на Бродвее, посмотрел «Дядю Ваню» Чехова — чудовищно! Находимся ли мы в контексте? Да, находимся. Просто у нас была в театре такая высокая планка, что сейчас мы ощущаем некоторое ее снижение. Но когда я сопоставляю это с тем, что вижу там, всегда думаю: «Какие же у нас первоклассные актеры!» — Я легко перехожу из одной обстановки в другую, легко схожусь с людьми разного возраста. Сейчас, правда, меньше бываю в гостях… Вообще я не гневлю Бога и всегда ценю то, что есть. Считаю, что и раньше было много хорошего, и сейчас его немало.