Любовь и Cвобода

Этот выпуск – не в традиции. Я расскажу в нем не о полезных с прагматических позиций ресурсах сети. А о тех потаенных для многих уголках Инета, где упоминается уникальное явление русской культуры, имя которому – Паперные.Я всем порядком надоел. В последние полгода только и говорю о своем «открытии» (или без кавычек?): знаю, из чего произрастает культура! Не массовая развлекуха, неизменные «пирожки с котятами», цинично выпекаемые с одной целью – чтобы пипл хавал. А выражение сокровенного в душе творца, продуцируемое им в неодолимом желании поделиться – страданием или нежностью. Она вырастает – это, сами того не ведая, открыли мне Паперные – из «инь» и «ян», имя которым – Любовь и Свобода.Чтобы понять, что такое планета Паперных в космосе русской культуры, помянем сначала нежным, сочувственным (такое уж время ему выпало) словом Зяму - Зиновия Самойловича. Именно ему принадлежат слова, сказанные в самые перезастойные времена на одном из юбилеев Окуджавы и ставшие своего рода заклинанием для нескольких поколений советской «подвальной» (в смысле андеграундной) и «полуподвальной» интеллигенции:)Фраза в буквальном смысле пошла по рукам. Зяма умер лет 10 назад, через которое время оборвалась жизнь и его друга Юрия Никулина, и вот гуляют как-то Ирина, племянница Зиновия Самойловича, и Фира, его жена, по Цветному бульвару. И видят: на здании Цирка – никулинский портрет, а под ним - та самая цитата.Вечером Ирина Борисовна звонит вдове Никулина: мол, что-то вы напутали… Та очень расстроилась: так любил и так часто повторял Никулин эти слова, что все домашние уверились в его авторстве.«Несмотря ни на что» удавалось не всем. Зяме трудно было особенно. Он был литературоведом, а советское литературоведение, поверьте, не сплошь сады мудрецов – Бахтина, Аверинцева, Гачева…Даже если твоя специализация - Чехов и Маяковский, писать надо, «как надо». Чтобы быть востребованным журналами, кафедрами, коллегами. Но про классовую борьбу и пролетарский интернационализм Паперному писать было скучно и стыдно. Иногда удавалось отрываться на тогдашней, времен Веселовского, 16-й странице «Литературки» – раскованными и нежно ироничными юморесками. Но и то была свобода в рамках дозволенного.И однажды он сорвался – позволил себе. В середине 70-х маститый советский писатель Всеволод Кочетов опубликовал книгу«Чего же ты хочешь?» - ну, роман не роман, а нормальная совковая паранойя про тлетворное влияние Запада и наших бойцов невидимого фронта. Ох, как Зяму завело! Он написал фантастически язвительную пародию «Чего же он кочет?», ходившую в самиздате в 10–15-х копиях и хранимую от гэбистских глаз (сам видел!) туалетных бачках в аккуратной целлофановой упаковке. Это сейчас текст может прочитать каждый на ...Начиналось так: .Или: .А заканчивалась пародия – как говорится, ну ваще: .Наехал, конечно же, партийно-идеологический утюг. Пришлось оправдываться – чтобы не потерять все: .На душе было пакостно. Это отражалось и на отношениях с близкими..Добавлю: Любви и Свободы. И вот вам еще одна грустная мудрость веселого человека Зиновия Паперного: [i]«Жизнь – это единственный выход из создавшегося положения».Самое, пожалуй, время разобраться в семейных узах. В 1919 году в семье Шмилика и Иты Паперных родились близнецы Борис и Зиновий. В 1942-м 23-летний Борис погиб, оставив после себя 19-летнюю вдову Мириам, только что родившуюся дочку Иру (именно Ирина Борисовна в наши дни введет меня в большой мир Паперных – мир Любви и Свободы) и двойную ответственность – брату. Не столько даже в бытовом смысле: в здании на Русаковской жили две семьи Паперных хоть и на разных этажах, но фактически одним домом. Сколько за трепетную душу всей большой семьи, унаследованную от уникально сенситивного и восторженного дедушки Шмилика.Зяма и Боря пели в хоре – мальчиками еще. Ну, хор, человек сто… Все берут первую ноту – и Шмилик начинает рыдать: «Зяма и Боря – как поют! Какие дети! Какой талант!» Шиканья Иты Израилевны («Ты хоть их видишь?») не помогали. Та же история – только в 70-е. Вадик Паперный оформил спектакль Эфроса «Брат Алеша». В зале – дедушка Шмилик с внучкой Ирой. Занавес открыт. На сцене – одинокий куб. Действие еще не началось. Но у Шмилика уже платок в руках (внучка напрягается!) – и громкий всхлип в зал: «Вадик – гений!» Дедушка Шмилик был филолог, но добытчик для семьи «еще тот». Работал, где получится: то на радио, то худруком в ДК железнодорожников, то литературу преподавал в военно-морском училище. Везде был любим, но ходил в чудаках… Бабушка ругалась. А он – искал! Найдут, каждый по-своему, потом другие Паперные: Зяма, Вадик, Леша.Вадик – собственно, никакой не Вадик. Детское имя, самим для себя и придуманное. Вообще-то он – Владимир. Но Вадиком его многие помнят и знают до сих пор – и не только в семье.Мой давний друг Наташа Портнова, дочка нежнейшего русского поэта Владимира Портнова, лучшего, по-моему, переводчика Рембо и Бодлера, прислала мне недавно из Израиля электронное письмо: «Паперные были чудовищно обаятельны, и к ним тянуло, как к празднику. Помню Зиновия 35–40-летним в Доме творчества писателей в Дубултах, под Ригой. По просьбам отдыхающих устраивались его творческие вечера, он потрясающе копировал писательскую братию, пародировал. Дети были необыкновенной красоты и изящества. 16–17-летний Вадик привлекал всеобщее внимание. Таня пропадала с отцом на пляже, чувствовалось, что она любима и обожаема». (Татьяна Паперная ушла из жизни в конце 70-х. – В 70-е в советском искусствоведении, истории архитектуры так было не принято: по сути, книга о главных идеологических символах эпохи выглядела напрочь лишенной идеологии – и этим была опасна. А ведь предложили-то ему вполне определенную тему: «Генеральный план реконструкции Москвы 1935 года», да еще и с весьма креативным не только по тем, но и по нынешним временам научным руководителем Вячеславом Глазычевым. Он согласился. Но мотивация интереса была совершенно ненаучной: думал в то время о себе как о писателе и собирался сочинить роман из жизни родителей, а тут такая возможность порыться в архивах! Получился и впрямь почти роман. Более увлекательного научного чтива лично я не встречал. О московской, в первую очередь, сталинской архитектуре Паперный пишет – не удивляйтесь! – с какой-то поистине мальчишеской влюбленностью.Далеко выходя за рамки архитектурно-исторического анализа, он выделяет два типа культур: «Культуру Один», для которой характерно отрицание прошлого, и «Культуру Два» – реставраторскую, целиком обращенную в прошлое. В каждой из них – свои вершины и свои айсберги. Русский авангард и сталинский соцреализм как бы иллюстрируют эту бинарную модель (найти книгу можно в сетевом магазине ).Он уехал в Америку на брежневском пике «Культуры Два». Потом на его родине многое изменилось – вновь на какое-то время заявила о себе «Культура Один».Впрочем, исторический опыт говорит об их чередуемости…Будут у него кратко- и долгосрочные возвращения домой, прогулки по лужковской Москве, как следствие – книга очерков «Мос-Анджелес»: Москва глазами «американца» и Америка глазами русского человека. Я задал Владимиру Зиновьевичу наивный, наверное, вопрос: «Кем вы себя ощущаете – историком, художником, писателем?» В ответе была фирменная паперновская ирония: .Тем, кто остался, теперь приходится барахтаться здесь. Даже таким по-шмулевски беззащитным, как Леша.С песнями Алексея Паперного познакомили меня друзья. Услышали его – живьем, на чьем-то дне рождения, вышли в сеть – на , скачали самое понравившееся и записали мне диск. Я поставил – и влюбился сразу. Цеплявшее что-то в памяти слово «Твербуль» отцифровал для себя позже. Описывать песни словами – дело глупое. Тем более, что они, по умолчанию, неформат. Это не рок и не барды, не русская, не цыганская, не еврейская музыка, и еще много всяких «не», хотя при этом что-то от чего-то и как-то…А вместе бьет в эмоцию – наотмашь! В ту самую, которой, при нынешнем эмоциональном авитаминозе, всем нам хронически не хватает. О чем песни? Да о Любви и Свободе! В московском клубе «Китайский летчик Джао Да» (), где Леша время от времени выступает со своей группой «Паперный Т.А..М...», где и его мама Ирина Борисовна работает, изредка показывают комические оперы (именно так определяет их жанр автор и постановщик Алексей Паперный). К примеру, «17 эпизодов из жизни Джао Да». Раньше ее играли взрослые актеры, а теперь дети.Так вот Софи, возлюбленная героя, провожая его в очередное дальнее странствие (какой же герой без странствий?), напутствует: ) можно купить разве что в самом «Китайском летчике» или на концертах в других клубах.Один именитый и всеми любимый исполнитель вот уже второй год вяло так обижается на то, что не может нигде найти диск группы «Паперный Т.А..М...» (точнее, что никто ему с почтением и благодарностью за внимание этот диск никак не доставит). А Леша просто чужд всякой раскрутке и суете. Он – человек не оттуда. Он сочиняет. И поет. А потом такие дураки, как я, задают ему глупейшие вопросы, вроде: «Откуда вы все это знаете?» – и он честно отвечает: Нет, вы подумайте, в наше-то время, когда люди безнадежно не способны понять друг друга, он говорит про «много общего»!.А еще Алексей Паперный время от времени – как мячик на резинке: то ближе, то дальше – соприкасается с театром. Но это – отдельная песня. Потому что актером недюжинного, несериального, простите, таланта видели его и первый учитель Олег Киселев в детской театральной студии на улице Достоевского, и Гедрюс Мацкявичус, великий мастер пластической драмы, и еще меньше нуждающиеся в представлении Олег Табаков, Марк Розовский, в чьих коллективах он не только играл первые роли, но и ходил в первых надеждах.Но Леша, что тот колобок, в последний момент куда-то свинчивал – туда, где ему было интереснее. И в этом смысле весьма поучительна (не пытайтесь удержать творца за рукав: он убежит, сбросив рубашку) история с «Твербулем».Скандал с «Твербулем» возбудил театральную Москву конца 80-х. Спектакль мало кто видел, но слышали о нем многие.Мне друзья в то время дали аудиокассету с записью, я слушал несколько вечеров подряд, и дыхание перехватывало от идущего с тоненькой пленочки драйва, а потом пленку отдал, не переписав, – не на чем тогда было…И впоследствии она сгинула, как и все остальные свидетельства легендарного спектакля. Большая их часть погибла в пожаре на квартире в том самом доме на Русаковской. Видеозапись вообще не делалась. Осталось только ощущение. Да две-три песни из спектакля, изредка исполняемые Лешей в концертах.А было так. Где-то в 1987-м Паперному-младшему актерство явно осточертело. Хотя были и такие роли, как шекспировский Ромео в «Табакерке», и отеческая опека главрежа Театра у Никитских ворот. Розовский – «отец» властный. Сказал: сделаю из тебя большого актера! Но не по-паперновски это – и из-под пресса хотелось выскочить.Сделать хотелось что-то свое, не «розовское». При всем почтении к яркому, всеми любимому наставнику, Леша стал «уходить в автономку»: что-то насвистывал и записывал, засиживался в курилке с такими же, как он, молодыми актерами, под утро уходил из театра. А на самом деле, уже полгода шли ночные репетиции. И наконец, в декабре он предложил вниманию мэтра свой музыкальный спектакль, название которого метко припечатал забытым пушкинским словечком про Тверской бульвар (у классика: «На Твербуле у Пампуши»). Розовский на просмотре весь кипел. Плохо скрывая обиду (как же так, его любимый ученик, и за его спиной! – впрочем, простительная для любого мастера творческая амбиция), объявил: работа сырая, надо в ней переделать то-то и то-то, привести все в соответствие с его, Розовского, режиссерским взглядом – и тогда… посмотрим…Тут взбрыкнул Паперный. Не только упрямо заявил, что переделывать ничего не будет. Но еще и нахальнейшим образом продемонстрировал свое непутевое детище на двух-трех закрытых просмотрах избранным мира театра – и о конфликте заговорили уже не шепотом. Словом, в январе 1989-го ни Леши, ни Ирины Борисовны (а она работала у Розовского завлитом), ни примкнувших к ним актеров в Театре у Никитских ворот не было. Они ушли – прямо на соседний Тверской бульвар.Сначала спектакль играли в клубах и съемных помещениях. Играли на ура! А потом – время-то было сумасшедшее, перестроечное! – его заметил не только московский зритель-неформал. Один международный фестиваль, другой: Роттердам, Париж, Эдинбургский Fringe. Европа немеет, наблюдая, как на сцену выходят сочиненные Паперным персонажи, – бродяжки и жильцы коммуналок, подозрительные личности и голодные поэты. И всех их преображает мечта о другой жизни. Они становятся прекрасны. Лица разглаживаются. Походка меняется на благородную. И в каждом облике, в каждой скамейке Тверского бульвара, выстроенной на сцене, резонируют песни Леши, им же исполняемые.[i]«Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна! Твер-буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль…Небо пасмурно – небо ясно! Твер-буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль…Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна! Надо выпить все до дна.Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна! И с вином и без вина»[/i].А обретя вновь дар речи, западные критики захлебывались восторгами в своих Figaro и Times: новая Россия явила миру новый театр, который пронизан страстной любовью к свободе (так, в силу своей заграничной ограниченности, восприняли они паперновский дух Любви и Свободы).Чудеса продолжались. Некий нью-йоркский официант, увидев на Fringe «Твербуль», загорелся мечтой стать продюсером – и устроить Паперному гастроли прямиком на Бродвее.И, представьте, сделал это! Спектакль шел на Бродвее две недели с неизменным аншлагом. Лешу, а заодно и его актеров, уговаривали остаться играть «Твербуль» на год или на сколько хватит «американского счастья», суля – а что еще могут сулить американцы? – деньги и славу. Но он отказался. Там ведь, в Москве, остались близкие и родные люди, а у одного из твербульцев вообще жена вот-вот родить должна… нельзя их бросать…Я не стал спрашивать Алексея Паперного, не жалеет ли он о несостоявшейся «американской мечте». Спросил о другом: не хочется ли ему восстановить «Твербуль», который уже после заграничного фурора в Москве 90-х постепенно сошел на нет – не было денег платить актерам, за аренду..Вообще сюжет, считает Леша (неважно, видимый он или внутренний, как в лирических стихах), – один из самых простых видов гармонии: у тебя все складывается, рифмуется – и в этом какая-то завершенность, красота. И к сюжету театральному тоже вернуться хочется. Сделать настоящий, большой спектакль. Не «Твербуль» – другой. Но ужасно мучительная задача – сохранить в большом спектакле стиль домашнего театра, комической оперы. А хочется. (Неслучайно в 2007 году у него прошли-таки две премьеры - настоящие, фирменно паперновские - "Река" и "Волшебный дуэт" - ) Поистине, и песни его драматичны – полны внутреннего сюжета. Взять хотя бы «Фаруку», в которой Леша, может быть, представляет свою маму танцующей цыганскую фаруку на фоне Курского вокзала: драйв – ошеломительный! Или «Как я гулял по Барселоне», где испанский [i]«парнишка под гитару поет про то,Как мы с тобою сидели на поляне. Березы шелестели.А за рекою играли на баяне И песни пели,и песни пели – про Барселону…»[/i]Но лично для меня особенно пронзительна его «Осень»:[i]«Осень работает, осень не дремлет, стало быть скоро весна.Спелые яблоки землю с дерева падают на»[/i].Жизнь, конечно, сильно поменялась в трех поколениях Паперных. Поменялась и страна, причем не единожды. Не изменилась лишь суть фигуры творца. Тезки всевышнего или крестника его? Вот тот же Леша Паперный, долго уклонявшийся в разговоре со мной от высоких материй, вдруг взял и выдал мне: вообще быть художником – это подвиг. Быть Львом Толстым может только один человек во все времена. Солженицыным тоже.Смотрю я на теперь уже родных мне людей клана Паперных – родных в отношении к этому миру и нашему месту в нем. И думаю: а ведь нет никого счастливее художника. Да, он чувствителен – до ожога. Он подчас на пороге, в «приемном покое» безумия. Он всегда в состоянии некоего неутолимого творческого голода.Но ведь бывает и так (по определению Леши): все вокруг в жутком раздрызге, а я – в тонусе, потому что моя чувствительность позволяет увидеть то, чего не видит другой.И потом вдруг происходит какой-нибудь исторический казус: живет же, поется до сих пор бог весть кем написанная в XIV веке английская песенка «Зеленые рукава»: некоторые фанаты в Интернете приводят 52 ее куплета (). И при этом никто не задумывается, что ее сюжет – всего лишь о том, как герой добивается благосклонности куртизанки: Lady Greenleaves называли в Средние века женщин легкого поведения. Просто песня. Просто искусство..И я улыбаюсь в ответ. Это удивительно трогательное самоощущение человека, который продвинулся по пути Любви и Свободы. По тому самому пути, который болезненно, сбивая душу в кровь, протаптывал Зяма. На котором свою, хоть и неродную тропу нашел Вадик.В этом смысле путь Паперных – путь русской культуры.На сайте Data Express по адресу можно найти очень симпатичную заметку Зиновия Паперного «Как найти писателя?», она с юмором передает тот особый климат, который существовал в советское время в ЦДЛ – Центральном доме литератора. Вот такой, например, пассаж: «Поскольку истина рождается в споре, спорят до тех пор, пока она не родится. Если так и не родилась – назначают новое заседание. Вот почему в ЦДЛ так много заседаний».В архиве сайта наших коллег – газеты «Вечерний Новосибирск» () можно найти воспоминания Вениамина Смехова о Зиновии Паперном (номер от 10.09.2004). Известный актер театра и кино приводит, например, такую шутливую реплику маяковеда Паперного: «Лиля Брик всю свою жизнь посвятила своей личной жизни».«Постомодернизм на Западе умер» – так называется интервью с Владимиром Паперным, опубликованное на сайте «Прочтение» по адресу : собеседник исследователя пытается вместе с ним спроецировать тематику книги «Культура Два» на современную архитектурную ситуацию – в Москве и в мире.Любопытную информацию обнаружите вы на сайте («Звездный альманах»): оказывается, в созвездии Тельца официально зарегистрирована звезда Владимир Паперный. Ее ID – BE054424, координата восхождения – 86,43281, координата склонения – 18,33502.На ресурсе популярной группы «Машина времени» есть по адресу , страничка, посвященная группе «Паперный Т.А..М...». Хорошая страничка, подробная: указан состав коллектива в разные годы, рассказывается о его истории, о триумфе «Твербуля» в разных странах. Жаль только, ошибочка вкралась: Алексей Паперный назван сыном Зиновия Самойловича (на самом деле, он внучатый племянник, а его отец – Михаил Кузьмин, в то время простой советский инженер).