Подпоручик Киже дослужился до генерала

“КИЖЕ” Кирилла Серебренникова прокрался в репертуар почти как описка злосчастного писаря в приказ – на замену вынужденно отложенной его же “Трехгрошовой оперы”. Оброс текстами Карамзина, Канта, Баркова, Нелединского-Мелецкого, Яламаса, первыми переводами “Гамлета” (русским Гамлетом называли Павла I, сына убитого Петра III) и документами разных эпох. А главное, обрел музыкальное дыхание благодаря композитору Алексею Сюмаку, который всласть иронизирует и над приторностью салонной музыки XVIII века, и над солдафонской простотой, насаждаемой императором Павлом.Экзерсис одного из создателей “формального метода” как нельзя подходит для формотворчества режиссера, который конструирует среду и моделирует яркие и неожиданные образы.Театральные элементы извлекаются здесь отовсюду. Из муки – тальк для посыпания приказов, пыль, пускаемая в глаза, ранняя седина, пудра для париков и, наконец, пресловутый Киже (два солдата сопровождают в ссылку пыль, завернутую в бумагу приказа). Из жужжания мухи (вечный аккомпанемент российского полудня) – тяжелые сны императора и “мэйк-ап” для реальной невесты фантомного Киже (Кристина Бабушкина), чье лицо залеплено пикантными мушками, как засиженная мухами тарелка.Писари “пишут” указы отпечатками пальцев, мучительно запоминая филологические нововведения Павла: не “выполнить”, но “исполнить”, не “отряд”, но какой-то непроизносимый “деташемент”, не “гражданин”, но “мещанин, купец”, не “отечество”, но “государство” (последнее ловко подмешал к оригиналу сам режиссер). Вначале было Слово, и Павел I решительно вытравляет материнскую вольницу из русского языка: для него все, что связано с именем Екатерины, носит привкус беды.Павел I Сергея Медведева – совсем еще мальчишка, затравленный страшным знанием об убитом отце и коварной матери. Во всякой красоте он видит фальшь.Череп и меч – его скипетр и корона. Почва уходит у него из-под ног, страна ускользает из рук холодной глыбой льда (его подают Павлу, когда он просит испить воды с середины Волги). Страна, которую он однажды захотел увидеть в лицо. Изображение потемкинских деревень и тучных лесов (в спектакле это коврики с мишками и оленями) вызывает гнев. И тогда навстречу к Павлу выходят люди-нелюди с придавленными камнем головами.Удержать эту страну он пытается страхом – рвет зубами пуговицы с мундиров, грызет ледяную глыбу, пачками ссылает людей в Сибирь, посылая вслед каждому “навсегда, навсегда”. И сам захлебывается этим страхом, моля своих убийц о последней молитве.Кирилл Серебренников выстроил пресловутую вертикаль – от самого последнего, “мертвеца” Синюхаева (Игорь Хрипунов), бредущего по России с отцовскими медяками на глазах (они ему, мертвецу, положены), до самого первого. И если не считать блестящего вставного номера на тему либеральных ценностей – визита в Россию Канта (Павел Ващилин) – вид этой вертикали над бескрайней горизонталью вызывает все ту же эмоцию: “Боже, как грустна наша Россия”. Впрочем, это уже классика.