Виктор Шендерович: «Мне казалось, что я поэт»

На банальный вопрос: «Над чем сейчас работаете?» Виктор банально и ответил: «Не скажу, чтобы не сглазить». Зато с удовольствием выдал: только что вышла его новая повесть «Операция Остров». Это опыт длинной прозы – там и «веселые восьмидесятые», и «лихие девяностые», и «подлые нулевые»... По его оценке: немного яда и тонна ностальгии. Но начали мы не с этого…– Я не встречал еще человека, который причисляет меня к классикам (), и слава богу! Нет-нет, это все ерунда. Скорее, к профессионалам – вот эту похвалу я сам у себя заслужил. Я занимаюсь в жизни тем делом, которым должен заниматься. Вот и все. Для меня есть несколько живущих ныне классиков, но они обитают совсем в другой стратосфере.– Вы знаете, я только классиков и перечитываю. Вообще, я обнаружил как читатель, что у меня «валентностей» свободных нет для новой литературы. Или очень мало. И я очень редко читаю что-то новое. А перечитываю все время. Ну, последние два имени – это Маркес и Толстой.– Ну да (). Нет, Алексей Константиныча тоже, но больше Николаича, конечно ([i]звонит телефон, и Виктор отвлекается на звонок, потом возвращается к разговору[/i]). Вот Вы говорите – классик, а мне звонят, спрашивают про газосварку… не туда попали!.. Конечно, Лев Николаич – «Анна Каренина». Но и Алексей Константиныч недавно тоже был перечтен с наслаждением – поэмы и баллады, часть которых, как выяснилось, я не знал.Маркеса время от времени перечитываю повести, которые мне кажутся неоцененными.– Не только, и «Палая листва», и «Любовь во время чумы»… Он весь – огромный писатель, а я его постоянный восторженный читатель.– Последнее сильное впечатление было – это, конечно, «Даниэль Штайн» Улицкой и – забыл фамилию… а! – еврейский писатель Меир Шалев. Что важно, он существует в хорошем русском переводе. В конгениальном переводе.То есть это так же, как с Пен Уорреном и Виктором Голышевым, Селинджером и Райт-Ковалевой – очень важный момент, когда находится человек, который так это расскажет порусски. Очень нечасто встречается.– Ну, перечитываю, конечно, из собственной библиотеки, хожу в книжные магазины… Знаете, есть такое понятие – «витринный шопинг», вот так пройтись по магазинам, ничего не покупая, посмотреть. Я мало что читаю, признаться. Не могу сказать, что горжусь этим, ну вот не лезет больше.И те немногие минуты или часы, которые выпадают на чтение, я стараюсь тратить либо на классику, либо на то, что настоятельно советуют.У меня есть определенный круг людей, чьему вкусу я доверяю. Конечно, я обложил себя фильтрами, как говорил Гердт когда-то по поводу фильмов. Но если я слышу несколько отзывов о каком-то неизвестном мне авторе, то по крайней мере открою эту книжку.– Нет, но подозреваю, что это было связано с чем-нибудь вроде футбола. Думаю, что хотел быть футболистом. Еще я занимался в детстве в театральной студии, куда-то в сторону клоунады меня тянуло – кривляться любил. И думал, что это способности. Ну, помогли разобраться. В школьном возрасте попал в Студию Табакова, и уже, наверное, лет с пятнадцати-шестнадцати я более адекватно оценивал свои способности.– Мне нравилось составлять, как Петрушке гоголевскому, буквы в слова. Это было с раннего детства, классе в пятом-шестом я написал первый (и последний!) научно-фантастический роман. А потом был период, когда мне казалось, что я поэт, я писал стихи, страшно вторичные… Я, наверное, что-то более или менее осмысленное начал писать после армии. Откуда я могу себя исчислять уже сегодняшнего, это начало восьмидесятых годов. Появился сильный личный опыт, а для прозаика это главное.– Есть несколько проверенных способов. Например, гуляю – в прямом смысле, ногами: у меня есть несколько маршрутов московских, которые меня гармонизируют.Есть джазовые клубы. К сожалению, много их позакрывалось в последние годы… И третье – я смотрю, как это называет моя жена, на «бегающих человечков» в телевизоре. Бегающие человечки, если они из Лондона или Барселоны, – это огромное удовольствие.– Нет, разумеется, я болельщик. И болельщик азартный.– Для меня, если говорить об отдыхе, необходимо, чтобы просто оставили в покое. Не важно даже – море это будет или какой-то город… Важно, что время от времени мне надо побыть одному, как всякому нормальному человеку, подозреваю. Я живу с умной женщиной, которая понимает, что время от времени человеку надо побыть одному.– Чтобы вечером каждого дня настроение было чуть лучше, чем утром.[b]Виктор ШЕНДЕРОВИЧИзбранные рассказыКогда Павлюк уже стоял на табуретке с петлей вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:– Павлюк!Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.– Павлюк! – повторило сияние. – Ты чего на табуретку встал?– Я умереть хочу, – сказал Павлюк.– Что вдруг? – поинтересовался ангел.– Опостылело мне тут все, – сказал Павлюк.– Ну уж и все… – не поверил ангел.– Все, – отрезал Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.– А беленькой двести? – спросил ангел. – На природе?Павлюк задумался, не отнимая рук от веревки.– Если разве под картошечку... – сказал он наконец.– Ну, – согласился ангел.– С укропчиком, в масле...Селедочка ломтиком, лучок колечком! Павлюк сглотнул сквозь петлю.– А пивка для рывка? – продолжал ангел. – На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой...Павлюк прерывисто вздохнул.– А девочки? – не унимался ангел.– Какие девочки?– Ну такие, понимаешь, с ногами...– Ты-то откуда знаешь? – удивился Павлюк.– Не отвлекайся, – попросил ангел. – А в субботу с утреца – банька, а в среду вечером – «Спартак»...– Чего «Спартак»? – не понял Павлюк.– Лига чемпионов, – напомнил ангел.– Неужто выиграют? – выдохнул Павлюк.– В четверку войдут, – cоврал ангел.– Надо же, – сказал Павлюк – и улыбнулся. Петля болталась рядом, играя мыльной радугой.– Ты с табуретки-то слезь, – предложил ангел. – А то как памятник прямо...Павлюк послушно присел под петлей, нашарил в кармане сигарету. Ангел дал прикурить от крыла.– И что теперь, на работу? – робко спросил Павлюк.– На нее, – подтвердил ангел.– А потом что? Опять домой?– Есть варианты, – уклончиво ответил ангел.Павлюк еще помолчал.– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Но смысл?– Какой смысл?– Хоть какой-нибудь, – попросил Павлюк.– Зачем? – поразился ангел.Павлюк помрачнел.– Потому что без смысла жить нельзя!– Вешайся, – отрезал ангел. – Смысла ему! Вешайся и не морочь людям голову!Он старенький очень, однако живет и живет себе. Сердце пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку... Пугачевский бунт – как вчера.Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов.Одних перестроек и обновлений – дюжины по две.Народных чаяний – когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев – как собак нерезаных. Патриотических подъемов помнит немерено – и чем все они кончились.Священных войн уйму, интернациональную помощь всю как есть. Помню, говорит, идем мы с генералом Паскевичем к полякам, а в Праге – душманы...Он так давно живет, что времена слиплись: столпотворение какое-нибудь трупоносное вспоминать начнет – и сам потом голову чешет, понять не может: по какому поводу его затоптать-то хотели? Невосстановимо. То ли Романов взошел, то ли Джугашвили преставился... Туман.Так и живет в пластилиновом времени. Гитлера корсиканским чудовищем зовет: слава богу, говорит, зима была холодная... Засулич с Каплан путает, и кто именно был врач-вредитель – Бейлис или Дрейфус – определенно сказать не берется.С одним только предметом ясность: со светлым будущим. Это всегда было. Хлеб-соль кончались, медикаменты с боеприпасами, а оно – ни-ни! Как новый государь или генсек – так сразу светлое будущее, а то и по нескольку штук зараз; любое послабление – свет в конце туннеля, министров местами переставят – сильнейшие надежды...А на что именно? Налог с бороды отменят? Джаз разрешат? Туман.Да и какая разница? Главное – что-то хорошее обещали, благодетели: с амвона, с мавзолея, из седла непосредственно... А бусурман ли сгинет? царство ли Божие настанет? мировой капитал исчезнет? сметана появится?..Туман. Только крепнущая уверенность в завтрашнем дне, будь он неладен.А уж самих благодетелей этих он помнит столько, что если их всех собрать, в колонну построить да в Китай отправить – Китай ассимилировать можно! Начнет, бывало, начальство вспоминать – от Зимянина до Потемкина-Таврического без остановок едет. Да и как различишь их? Лица у всех гладкие, государственные, в глазах дума судьбоносная, в руках кнутики с пряниками. Слиплись благодетели в одного большого, партийного, православного.Бывало, как приснятся все разом: в бороде и с орденом Ленина на камзоле – так он проснется и всю ночь кричит от счастья.А уж как себя, раба Божьего, вспомнит во всех подробностях, в акатуях мордовских с ходынской конфетой во рту, так кричать перестает и в тишине до утра валидол расходует. А утром съезд продолжит свою работу, мужикам волю дадут, стрельцов казнят – в общем, что-нибудь опять хорошее для народа придумают. Катится ком пластилиновый, катится...А тут недавно по радио передали: новое поколение в большую политику приходит – так он их ждет не дождется.На днях врачи его осмотрели, говорят: положение серьезное, но еще лет двести-триста протянет. Так что вы, ребятки, давайте шустрее с реформами, ветер вам в парус! Пусть дедушка на Россию новую, вами обустроенную, полюбуется напоследок.