Владимир Орлов: «Романы пишу я под музыку»

Когда вышел в свет роман «Альтист Данилов», его сравнивали с «Мастером и Маргаритой». А Владимира Орлова, соответственно, с Михаилом Булгаковым. Однако, в отличие от последнего, с Владимиром Викторовичем мы можем поговорить…– Я себя ощущаю сочинителем. Какого качества мои сочинения, это уже не мне судить. Я не числю себя писателем, потому что сейчас у нас писатель – любой человек, который сделает запись в жалобной книге. Писатель должен быть человеком очень высокого свойства. Нет, интерес я к себе чувствую, не в смысле – классик не классик, но интерес существует. «Альтист Данилов» был опубликован тридцать лет назад, но его по-прежнему издают и даже стали ставить. Вместе с тем я не думаю, что у меня очень много читателей, но определенный круг есть.– Каждое лето перечитываю Гофмана, Салтыкова-Щедрина, Гоголя. На даче неожиданно обнаружилось первое советское собрание сочинений Щедрина, аж восемнадцатого года, на совсем плохой бумаге. Я читаю и получаю огромное удовольствие от ранних его вещей, которые он писал под влиянием Гоголя.Иногда бывает, что и хотелось бы перечитать, но не получается. Вот самый интересный для меня роман Толстого – «Анна Каренина». Стал перечитывать и вдруг понял: не могу! Потому что чуть ли не наизусть помню. А иногда перечитываю не целиком книгу, а какие-то главы и получаю удовольствие или… переоценку своей собственной личности, своего собственного письма.– Нет, я не слежу за ходом… слово «процесс» я не употребляю. Бывает, что на голом месте, на голом поле вырастает нечто такое, чего никто и не ожидал. В силу того что я преподаю (я профессор Литинститута) мне приходится читать очень много рукописей своих студентов. По их просьбе, а не по собственному желанию иногда читаю современную литературу. Чтобы поспорить с ними или, наоборот, поддержать их мнения. Вообще за последние годы мне мало встретилось произведений, которые бы оказались мне интересны. В мировой литературе в целом сейчас, видимо, какой-то спад. Это я знаю и из разговоров с переводчиками.– У меня такая большая библиотека, что… Вот когда я был членом Союза писателей, единственное настоящее благо, которое мы от него получали, это лавка Литфонда, где можно было, если постараться, купить любую книгу.Я много чего тогда купил и, в частности, много книг по истории культуры, по истории России, и не только России. Покупал не для работы, а так, вдруг когда-нибудь потом понадобятся. И вот когда я начал писать роман «Бубновый валет», мне понадобился материал о хорватском просветителе, который просидел у нас в Тобольске шестнадцать лет. И представляете, в моих пыльных закромах отыскалась нужная книжка! Сейчас все по-другому… Книжные приобретения я делаю небольшие, обычно это книги от приятелей по литературе либо от студентов.– Ну, я рос в войну и, естественно, хотел стать полководцем. Потом я стал ходить на футбол, болел за ЦДК, но уже тогда писал какие-то стишки и мечтал стать то ли журналистом, то ли… Короче, грезился литературный способ существования. В четвертом классе я вступил в переписку с «Пионерской правдой», и одно из моих стихотворений, посвященное Иосифу Виссарионовичу Сталину, было опубликовано. А вот стихи, которые мне самому нравились, они не опубликовали... Потом я бросил писать стихи, увлекся театром. Был в активе детского театра, пьесы пробовал писать, потом увлекся кино и сценариями, потом поступил на факультет журналистики.Я был журналистом двенадцать лет, а по ночам писал свой первый роман, потому что в газетной форме выразить себя и свои впечатления было невозможно. Проще всего оказалось работать под музыку, она отсекала все бытовые неурядицы. Вот и «Альтиста Данилова» я под музыку «Маяка» писал. Или под симфонические вещи какие-то. Вообще у меня на работу над романом уходит часа три-четыре в день, потому что есть определенные обстоятельства, которые вырывают из романа. Войти в него снова иногда не получается по полгода. Но уж если вошел, то сидеть над листами бумаги не приходится, картинка набегает сама, остается только работать над словом. И это не озарение какое-нибудь, а состояние сосредоточенности. И музыка в это время не только не мешает, а наоборот, придает определенный ритм.– Сейчас – нет, потому что с ногами проблемы. Я в свое время переусердствовал со спортивными занятиями: в футбол играл, легкой атлетикой занимался, по скалам лазил. Тогда быть студентом МГУ, особенно факультета журналистики, и не заниматься спортом было дурным тоном. Сейчас, наверное, все иначе.[b]Владимир Орлов(Фрагмент эссе)[/i]Ледяные узоры, каких в Москве, в окнах домов ли, трамваев ли, где некогда мерзли в шубах и валенках, давно нет, и они неизвестны нынешним детям, я увидел, проснувшись и разлепив веки, в чужом доме. Прямо перед моими глазами между оконными рамами на зиму ради тепла была уложена вата; день выдался безупречно солнечный, и на белизне ватного валика золотом, серебром или неведомыми мне самоцветами играли в сказку елочные блестки и обрывки новогодней мишуры. А на уличном стекле цвели ледяные узоры. Мать сидела за чужим столом, тихо разговаривала с плохо знакомой мне женщиной.– Где я? – спросил я. – Где мы?– У Александры Михайловны, – сказала мать. – Ты не помнишь вчерашнее?Я вспомнил. Нас бомбили.В эвакуацию нас с матерью отвезли пароходом в поселок Юрино Марийской республики, двести километров ниже Горького. До войны там на берегу Волги был дом отдыха, а прежде, до революции, – дворец одного из Шереметевых.Вчера нас бомбили.На днях выпал снег, зимний, крупчатый, покрыл землю от дворца и до Волги, завалил и пустые каменные ванны шумевших некогда фонтанов, и можно было строить ледяные крепости и рыть пещеры для укрытия северных людей. Трое – я, Севка, оба пятилетние, и отважный вожак наш Юрка Жеренков, взрослый, семилетний, – ощущали себя папанинцами и выкладывали кусками сжавшегося уже снега (завтра предстояло поливать их водой) стены ледяного дома.И вдруг вспыхнул свет.Временный приют беженцев из Москвы тут же превратился и впрямь в двухэтажный замок с боковыми башнями, куда на бал вот-вот должна была прибыть преображенная феей Золушка. Год с лишним мы жили со свечами и керосиновыми лампами.В праздник революции поселковые власти решили обрадовать и себя, и доставленных к ним на сохранение москвичей электрическим светом. В Москве в квартирах были обязательны бумажные перекрестья на окнах, для сбережения стекол, и черные, из плотной бумаги, шторы от вражьих ловцов света, пусть и рожденного огоньками свечей.И вот в Юрино, в Марийской тиши, километрах в четырехстах к востоку от Москвы, напоминанием о довоенной жизни над Волгой возникло сияние.А мы знали, что матери наши готовят нынче давно забытое и оттого волшебное лакомство – мороженое.А потому, бросив ледяное строительство, поспешили в замок. Тогда, уже в замке, был услышан в воздухе над нами гнусный металлический звук, похожий на вой.Взрыв, грохот, сотрясение вечного как будто бы здания вызвали крики, истерики женщин, знакомых гнусным воем («юнкерсы»!) и приказ: всем спускаться в подвалы. И прозвучало: «Бомбежка!» Поначалу нам с приятелями было забавно (хотя обидно – обещанного мороженого мы не получили): ну, бомбят, ну и что, я, повторюсь, пятилетний, начал хвастать – мол, видел уже две бомбежки. И ведь действительно видел. При посадке нас на пароход бомбили Москву, где-то невдалеке от пристани, и отход парохода был нервно ускорен.Потом, когда Окой вплыли Волгу у Горького, в черноте ночи видели с палубы багровые огненные столбы выше по реке, взрослые говорили: фрицы бомбят автозавод. Теперь же в Юрино очень скоро детские наши (впрочем, войну дети имели иные возрасты) похвастывания сменились страхом. Прежде мы издалека наблюдали, как падали бомбы и что-то горело, и это было зрелищем.Сейчас же бомбы падали прямо на нас.