Дмитрий Глуховский: «Я стал тем, кем хотел»

Последние несколько лет Дмитрий работал международным телекорреспондентом, облетел десятки стран – от Гватемалы до Японии и от Исландии до Алжира. Прожил за рубежом более десяти лет, свободно говорит на пяти иностранных языках.Он автор романов «Метро 2033» и «Метро 2034», а также романа «Сумерки», общий тираж которых перевалил далеко за полмиллиона экземпляров.Сейчас на телеканале «Культура» ведет передачу «Пресс-клуб», является автором рассказов и колонок для нескольких журналов.Теперь у него выходит книга «Рассказы о Родине», принципиально отличающаяся от предыдущих (по жанру как минимум). Сам автор характеризует ее как провокационную. Но мы, как обычно, говорили совершенно о другом… – Вы знаете (), плох тот писатель, который не метит в классики. И с одной стороны, конечно, оставаться на всю жизнь прикованным к жанру, в особенности к тому жанру, с которого начинаешь, обидно и досадно. Хочется и расти, и экспериментировать, и пробовать что-то новое. В особенности когда успешной становится книжка, которую ты придумал в семнадцать лет, а опубликовал в двадцать три.Что касается вашего вопроса – есть ли какие шансы попасть в классику, никогда не известно. Бывает, что признание при жизни оборачивается полным забвением посмертно, и полное пренебрежение человеком и его творчеством при жизни – и вдруг неожиданно он возникает в истории двести лет спустя. Сказать, готов ли я отказаться от признания сегодня, чтобы быть признанным посмертно, у меня () не получилось бы. Потому что юношеский максимализм мешает. Хочется, конечно, сразу все, здесь и сейчас. Но, я думаю, что на данном этапе мне не грозит вписыванье в школьные учебники, хотя, с другой стороны, при тех школьных учебниках, которые есть сейчас, может быть, лучше и не надо.– Мне, конечно, очень нравится Платонов, например, или, как и всем остальным, нравится Булгаков. Но когда в старших классах школы я к этому не очень-то был готов, в меня классическую литературу девятнадцатого века и поэзию Серебряного века запихивали насильно. А потом я уже уехал за границу, и в том возрасте, когда человек сам начинает тянуться и искать хорошую литературу, мне оказалась гораздо ближе латиноамериканская проза, магический реализм – Умберто Эко в какой-то степени, Франц Кафка, Густав Майринг, Борис Виан – вот те писатели, которых я с жадностью читал в студенческие годы и которые на меня как раз влияние какое-то оказали. Поэтому сказать, что я вижу себя в русле классической русской литературы, не могу. Точно не вдохновлялся я ни одним из классических авторов и точно не старался им подражать.– Если мне в руки попадает хороший журнал, я заглядываю в том числе и в отдел критики. Хорошие журналы в отличие от журналов модных, они бывает что выискивают какие-то книги, что не входят в пятерку бестселлеров в книжных магазинах, но тем не менее чем-то хороши, замечательны и интересны.Конечно, в большей степени я, наверное, ориентируюсь не на книжную критику, хотя случается, когда кому-то Нобелевскую премию по литературе дадут, книгу приобретаю, но в большей степени ориентируюсь на вкусы людей, с которыми общаюсь, которым доверяю. Если мне говорят, что вот это надо обязательно прочесть, потому что это удивительно, то могу купить и прочесть.– На самом деле помню. Дело в том, что у меня папа журналист, и в свободное время он раньше переводил сербскую поэзию на русский язык.И в те моменты, когда папа был дома – а он работал на Гостелерадио, вещал как раз на Югославию, а по вечерам переводил сербскую поэзию, – и вот, когда он был дома, он сидел за печатной машинкой и лихорадочно что-то печатал. И поэтому, конечно, для меня печатная машинка стала таким фетишем.И в два с половиной года, когда я научился читать, я начал на ней печатать. А дедушка у меня был главным художником журнала «Крокодил» и очень много общался с художниками и с журналистами из разных стран. Несколько раз я в трехлетнем-четырехлетнем возрасте попадал на такие светские рауты, на которых присутствовали кубинцы, немцы, поляки, в общем, весь соцлагерь (). И вот какие-то эти образы, они меня настолько на всю жизнь зацепили, что я с самого детства и хотел быть журналистоммеждународником или писателем. И получилось так, что я планомерно к своей детской мечте шел и стал именно тем, кем хотел. Я точно не хотел стать ни космонавтом, ни милиционером, ни врачом, ни балериной.– Знаете, у меня хобби полностью совпадает с работой. То есть я не могу сказать, чтобы я сильно уставал морально от общения, от того, что я делаю.Последний год я занимаюсь исключительно теми вещами, которые сам себе придумываю. Придумал телепроект – реализую его, пришла идея о книге – сажусь писать, придумал идею фильма – могу сесть и написать сценарий. И на самом деле большое счастье, когда не надо заниматься тем, что тебя не интересует. Я не нуждаюсь в хобби, у меня на самом деле хобби нет никакого, честное слово. Ни рыбалка, ни, не знаю там, марки, – мне все это совершенно не интересно, потому что…– Читателям «Вечерней Москвы» я пожелаю всегда читать «Вечернюю Москву» (), во-первых. А во-вторых, я как читателям «Вечерней Москвы», так и всем остальным читателям желаю, чтобы наша страна шла дальше по пути эволюционного развития, а не затормаживала и не спотыкалась. И чтобы мы таким образом гармонично пришли к положению государства Франция или государства Великобритания. И чтобы нас случайно не занесло к модели развития и существования государства, например, Венесуэлы.– Глобальные у вас пожелания. В ПОСЛЕДНЕЕ время Пчелкин совсем утратил покой. Даже после изнурительного рабочего дня, даже после еженедельного побивания камнями в премьерском кабинете, и даже после посещения закрытого мужского клуба на Кузнецком Мосту – ровно напротив приемной ФСБ – он подолгу ворочался в постели, мял и закручивал шелковые простыни, невнятно огрызался на сонно-сочувственные вопросы жены и шел на кухню глотать виски с водой.Спать мешала не совесть, не ночные кошмары, не неуплаченные налоги.Через неделю Пчелкину исполнялось пятьдесят. Возраст, когда становится очевидным, что жить осталось уже меньше половины отведенного тебе срока, и, исходя из средней продолжительности жизни по стране, намного меньше. Возраст, когда понимаешь, что впереди ждет старость с непременным набором атрибутов: облысением, одиночеством, ревматизмом, давлением и маразмом. И слава богу, если не онкологией.Когда оглядываешься назад – все прожитые тобой сорок девять лет и сорок девять недель кажутся вдруг подборкой довольно непримечательных семейных и официальных фотоснимков. Довольно скверной подборкой, если честно, и не слишком-то толстой.Да, Пчелкин подходил к этой дате во всеоружии. По крайней мере ему не приходилось отвечать себе на вопрос «Да чего ты добился в этой жизни?!» Пчелкин добился многого. Он был министром.Да и, кстати, еще отцом двух замечательных, взрослых уже сыновей, обучающихся в колледже Сейнт-Мартинс в Лондоне. Разве не счастье? Пчелкин, как и все прочие члены правительства, был человеком неверующим и в храмы захаживал только по просьбе пресс-службы. На загробную жизнь не рассчитывал, поэтому брал все от этой.По убеждениям причислял себя к гедонистам, и министерский портфель был для него неисчерпаемым кладезем удовольствий.В большую политику Пчелкин пришел по призыву – призвали весь курс, ну и его призвали. А до тех пор строил карьеру в частном секторе, и довольно удачно. Специальность у него была хорошая: кризисное управление. Задача всегда стояла одна: из отведенного бюджета разваливающегося предприятия суметь изыскать средства на его возрождение, не обидев и себя.Сначала он творил чудеса с бюджетами мелких торговых фирм, потом управлялся с бюджетами металлургических заводов, затем осваивал бюджеты на восстановление давших течь корпораций. К вверенным компаниям Пчелкин относился с известным сочувствием, примерно как хирург к оперируемым. В резюме заносил только триумфы, но свое кладбище, как у любого хирурга, у Пчелкина было. Ну и что? Бывает, что пациент просто не жилец! В конце концов, выживших было больше, поэтому каждый новый клиент у Пчелкина был крупнее предыдущего.Смысл жизни Пчелкин себе выбрал подходящий: развитие. От правильно освоенного бюджета агрокомпании к правильно освоенному бюджету угольного разреза, а оттуда – к правильно освоенному бюджету потопленного нефтехимического завода. Все по поступающей. И когда впереди, в золотисто-алых лучах, перед ним забрезжил Князь всех бюджетов – Бюджет Российской Федерации, Пчелкин понял: жизнь удалась.С тех пор прошло несколько лет. Уже материальное не интересовало Пчелкина. И журнал «Форбс» не включал его в свои рейтинги только по настоятельной просьбе его, происходящей от природной скромности.Уже дети его, учащиеся в Лондоне в художественном колледже, могли до конца дней своих заниматься только искусством, никогда не думая о хлебе насущном. И дети их. И дети их детей. И так до скончания века.Уже на прием к Пчелкину надо было записываться за полгода, и секретарши его, поставленные элитным модельным агентством, были все послушными наложницами его.Уже и Сент-Моритц наскучил ему, и Майями, и назойливое жужжание моторов «Формулы-1» по тесным монакским улочкам. Над головой Пчелкина, кроме бездонных и необитаемых голубых небес, обнаружился еще и стеклянный потолок. Забраться еще выше, чем он уже сидел, Пчелкин надеяться не мог. Вот и захандрил.И долгими бессонными ночами в преддверии пятидесятилетия, подводя итог своей молниеносной карьеры, Пчелкин вдруг стал задаваться вопросом: и это все?