«Дышу литературой!»

Я долго не мог «выцепить» для разговора актера Панкратова-Черного из его плотного гастрольного графика. Но не пожалел и минуты потерянного времени, когда смог поговорить с ним. Cтоль остро и эмоционально ощущающего слово артиста мне еще не приходилось встречать. Не удивительно, что он пишет стихи. – Что значит «помогает»? Я дышу литературой! Я дышу Островским, Гоголем – без этого вы артист несостоявшийся. Вы понимаете, без литературы нет кино, нет театра. Да, мне кажется, и жизни-то нет. Ведь народ неслучайно придумал сказки. Тот же Бажов, те же Петров, Алексеев. Бабушка мне, моя Аннушка, рассказывала сказки, и я уже знал, что такое литература. И Арина Родионовна Пушкину тоже сказки рассказывала, и он написал гениальные сказки с ее слов. Понимаете, литература – это духовное начало народного существования. Литература вышла из дыхания человеческого, из притчи, из рассказа. Поэтому отношение к литературе, ну, это как… это как к Богоматери надо относиться, стоять на коленях и молиться, как на икону. Литер… Вы знаете, что такое литер? Это знак. Знак, который кричит «ура». Ли-те-ра-ту-ра! «Литер» кричит «ура». Кричит в честь Толстого, Достоевского, Тургенева, Лескова… Лесков – мой любимый писатель. Вы почитайте его переписку! Сам Лев Николаевич Толстой в дневниках своих отмечает: «Господи, как же я бездарен, ну почему я не могу написать письмо любимой женщине, как Лесков». Вот что такое Лесков. – Стихи Беллы Ахатовны Ахмадулиной. Это знаковый поэт для меня. Я говорю «знаковый», потому что после Анны Андреевны Ахматовой глубже и серьезнее поэта я не встречал. Когда Ахмадулина умерла, меня не было в стране. Я в Канаде был, и я не попрощался с Беллой Ахатовной. Когда вернулся, ночью приехал на Новодевичье кладбище, и, спасибо работникам кладбища, меня пропустили. И я положил цветы на ее могилу. А после этого приехал к мужу ее, Боре Мессереру, моему другу, замечательному художнику, и Боря мне показал, прежде я его не видел, архив Беллы Ахатовны. Это огромные стеллажи от пола до потолка, где ее записи, стихи, черновики. Боренька это все хранит, хотя говорит, что всем наплевать и никто не хочет этим заниматься. А этот архив, по моему мнению, достояние литературной истории! Это надо обязательно все опубликовать. Это очень важно, очень важно. – А еще Женя Попов. Великолепный русский прозаик. Удивительный! Интереснейший наблюдатель. Наблюдатель – он наблюдает. Вы понимаете, как на блюдце выносит историю России, современной России. У нас таких писателей мало, остались только Распутин да Василий Иванович Белов. И Женя Попов рядом с ними. – Мне их дарят. Знаете, в Москве по книжным я не люблю ходить. А вот в Петербурге хожу. Потому что Петербург – город моих предков, моих дедушек, прадедушек, прапрапрадедушек. Я душой чувствую: в Петербурге книгу любят. Марина Арсеньевна Тарковская, младшая сестра Андрея Арсеньевича, составила последнюю книгу моих стихов, а издали мы ее в Петербурге. – Моряком. Я был потрясен фильмом «Мы из Кронштадта». И так сложилось, что я стал учеником Ефима Дзигана, режиссера, который снял этот фильм. Вы можете представить – вот стечение обстоятельств, вот судьба! Дедушку, офицера, казака, штабс-капитана в двадцать седьмом году сослали на Алтай. Там я и родился. А Алтайский край шефствовал над Балтийским флотом, все ребята из деревень наших алтайских уезжали служить на Балтику. Нам все время крутили «Мы из Кронштадта». И я… обалдевал. Автором сценария «Мы из Кронштадта» был Всеволод Вишневский. Он требовал от Дзигана: ты так сними моряков, идущих в бой, чтобы у них на винтовках сверкали кончики штыков. И Дзиган на пару с оператором фильма (его фамилия была Страж, Наумов-траж, это родной отец режиссера Владимира Наумовича Наумова) придумывали, как заставить сверкать черненые штыки на трехлинейках. И придумали: фольгой кончики штыков обворачивали и прожекторами подсвечивали… А так как это днем было, то надымили из всех корабельных труб – черноту создавали. Вот сколько придумок было! Какие гении, какие режиссеры! – А вы знаете, что такое отдых, Сережа? От! Дых! То есть отойти от дыхания! А я хочу дышать. Поэтому не отдыхаю. Меня моя супруга, Юлечка, просит все время: «Саша, ну давай куда-нибудь поедем, отдохнем». Я говорю, нет! Потому что отдых – это отступление от собственного дыхания, это значит остановиться, это значит приблизиться к гибели. Поэтому я не отдыхаю. Никогда. – Читателям? Читка – это всенощная. В храме божьем читка идет, отчитка. Это от грехов отчитка. Поэтому читатель должен быть создателем своего литературного погружения в читку, понимаете? В литературу читатель должен входить, как в обитель. И то и другое подразумевает уединение. Вот чем книга ценна? Тем, что читатель остается с ней наедине. Он всматривается в слова, в буквы, думает об авторе. Когда я читаю Толстого, Достоевского, Тургенева, я думаю: что они переживали в ту минуту, когда это писали? Что переживал Пушкин, который говорит: «Я вас любил». Это же отречение! Любил – и уже не любит. И все же цепляется, как за соломинку: «Любовь еще, быть может…» Это крик души. Я понимаю Пушкина, я его люблю за это – за крик души. «Я вас любил. Любовь еще, быть может…» – это мог написать человек… перед самоубийством. А прочтите Толстого – капитан Тушин перед боем. Как Толстой его понимает, как чувствует. И я, читая, начинаю понимать, чувствовать… Все это – величие литературы. К которой я всем желаю приобщиться. [b]Александр Панкратов-Черный Температура 39,5[/b] [i]В телевизоре отражается Мое маленькое окно, Отражением искажается Все, что улицей мне дано. И дома за окном перекошены, И машины, как пауки, Вот старушка в пальто поношенном, С тонкой тросточкой, без руки. Желтый мячик ей в ноги катится, Словно солнышко с небес, Но старушка, крестясь, вдруг пятится, Будто это из ада бес… А у стенки в стеклянной лужице Отражаются купола Золотые… На фоне ужаса… Молчаливые, без тепла. Видно, колокол где-то прячется, В колокольню засунув звон… Ах! Узнать бы, когда обозначится Тонкой линией горизонт – синий-синий Моей России!.. [/i] [i]Я никогда дышать не перестану – Мне Богом жить и жить разрешено, Мне надо утром выходить к туману, Мне надо настежь открывать окно, Мне надо солнце встретить на восходе, А на заходе надо проводить…. И раствориться капелькой в природе, И сердцем боль таких же капель пить, Любить!.. А если вдруг… Так, значит, надо – Господь уйти мне, значит, разрешил… И пусть Земля проститься будет рада, Простив за то, что умер я и жил… Моя Москва! Моя столица! Мне по ночам ты стала сниться, И я боюсь, что вдруг проснусь, И без Москвы увижу Русь, Как без креста!.. Кому молиться?.. Не зазвонят колокола, И храмы канут в неизвестность, И в душах выгорят дотла И стыд, и совесть, Честь и честность… И не сгорят лишь от стыда Стада чиновников! Беда Ко мне свои протянет руки, И я с разбитой головой Увижу, как на мостовой Железный Юрий Долгорукий, Россией взятый на поруки, В запой отправится… Травой Закусит он у постамента И проклянет интеллигента, И будут страшными слова – Одно из них, а может, два: «Моя Москва! Моя Москва!» – Ты по ночам мне стала сниться, И я боюсь, что вдруг проснусь, И без Москвы увижу Русь, Как без креста!.. Кому молиться?.. Господи! Дай же мне волю! – Рощу с березовым соком, Песню с печалью и болью О птице, парящей высоко, О маме, дождавшейся сына, О сестрах, встречающих брата – А не о вдовах, застывших у тына, Убитых бессмертьем солдата… Господи! Дай же мне волю! – Солнце, горящее в синем, Звезды на черном с луною Но не войны над Россией, Но не стрельбы надо мною… Дети, смотрящие в небо, Пусть удивляются птицам, Запаху свежего хлеба И улыбнувшимся лицам… Господи! Дай же мне волю!..[/i] [i]Мама, милая, дорогая… Как печально мне без тебя… И погода у нас такая – Снегом кружится и, слепя, Видеть улицу и дорогу Не позволит ни в ночь, ни в день. Ветер ставнями бьет тревогу – В дом, как в колокол, как в мишень, В душу гонит тоску по каплям… Грусть слезами готова течь, И мерещится месяц саблей, Будто звездная в небе сечь. И в ночи не хватает свечек, Чтобы тени ушли к углам… От простуды укрыться нечем – Не хватает душе тепла… Вот погода у нас какая, Мама, милая, дорогая… Если мне любимая приснится – Я увижу синие глаза… В эту синь, как золотые птицы, Залетят лучи, как в небеса. Грусть моя осенняя в сторонке Спрячется в березовой тени, Уступив дорогу для девчонки, Уходящей в солнечные дни. Там они, счастливые, исчезнут – Солнце не отдаст их никому… Грусть моя, проваливайся в бездну – В душу, что нужна мне одному… Тьму ее, как ночь, звездой дырявить Будет в одиночестве тоска, Потому что сон меня оставит, Разорвав будильник у виска. Из постели я, как из тумана, Встану молча и пойду больной Допивать последних полстакана Чокнувшись, как с другом, с тишиной. Какое солнце на дворе! С ума сойти!.. – И не вернуться – В самом себе перевернуться И думать только о добре, Потом прохожим улыбнуться И удивиться детворе, Как красным ягодам на блюдце, На светлом снежном серебре! А может, в детство мне вернуться И, вспыхнув угольком в костре, В большое пламя разгореться! – И пусть друзья придут согреться… Какое солнце на дворе![/i]