Сухой остаток

Сосны на память

В июле, в двадцатых числах, случился скандал со световиками. Световики приехали на своей машине-буханке снимать показания со счетчиков и сделали замечание Колян Колянычу. Тот на общей территории — между своим забором и проезжей дорогой — устроил самый что ни на есть сосновый лес. Довольно странный лес: в шеренгу посажены сосны, числом девять. Все сосны разные, выстроились, как школьники на уроке физкультуры, по росту. Первая высоченная, боковыми ветками уже скоро до проводов дотянется. Крайняя — малышка, всего-то пять разлапистых веточек. Но бодрая, темно-зеленая. Тоже, видно, укоренилась и в рост пойдет. Собственно, первые две высокие сосны и не понравились световикам. Могут, говорят, провода порвать. Надо, говорят, сосны пилить, а деду Колян Колянычу замечание, хочет сажать деревья — пусть у себя на участке сажает, а сюда залезать нечего.

Колян Коляныч подъехал на велосипеде своем, когда буханка со световиками как раз отъезжала от поселка. Коляныч просто пример здорового образа жизни. Его бы для рекламы снимать какого-нибудь сердечного препарата. Ну, или идеального дедушки идеальной семьи — из тех, где румяная бабуля печет пирожки, мама-папа играют в теннис, а дети-погодки хотят жареных колбасок. Но так получилось, что Коляныч в рекламе не снимается, и идеальной семьи у него нет. Попросту сказать — одинок Коляныч.

«Как перст один», — патетически причитает Коляныч, когда на улице поселка появляется какая-нибудь симпатичная дамочка средних лет.

— Совсем молодые меня не интересуют, бабушки тоже, — объясняет Коляныч.

Ему говорят: ты сам-то кому нужен?

— Мужик — как дорогой коньяк, с годами только набирает качество, — охотно вступает в диалог Коляныч.

И рассказывает свою историю. Как был он когда-то актером в областном театре. Играл Сахар в «Синей птице», Клеанта в «Тартюфе» и Тригорина в «Чайке».

Роль Тригорина, конечно, любимая; это понятно потому, что до сих пор любит Коляныч ввернуть в обыденный разговор какую-нибудь цитату из Чехова.

— Я люблю удить рыбу. Для меня нет больше наслаждения, как сидеть под вечер на берегу и смотреть на поплавок.

Тут ведь мало кто догадается, что цитата. Только самые завзятые театралы, а их у нас в поселке примерно ноль.

— Мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение — все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом.

— Что за Поприщин? Из Кузьмовки, что ли? — спрашивает Валька. Кузьмовка — деревенька километрах в восьми от нас.

Или вдруг скажет Коляныч продавщице в автолавке:

— Вы вот говорите об известности, о счастье о какой-то светлой, интересной жизни, а для меня все эти хорошие слова, простите, все равно что мармелад, которого я никогда не ем.

Продавщица, Надька, вытаращит без того круглые черные глаза.

— Мармелада и нет! Вам как обычно — батон?

— Эх, красотуля моя. Давай батон и сахара пачку. И цикорий-бутафорий.

Объясняет очереди:

— Цикорий полезнее, чем кофе. А так-то всю жизнь кофе пил. Мы, актеры, вообще по натуре наркоманы — нам лишь бы в зависимость впасть, хоть от славы, хоть от любви, хоть от кофея.

В поселке считают его слегка с придурью, кажется, и не очень-то верят в то, что когда-то имя Николая Николаевича Советкина писалось на афишах и в программках. Пусть и крошечного областного театра…

Сегодня он просто странноватый одинокий человек с белой эстетской бородкой, который каждое утро уезжает на старом велосипеде с удочками на озеро. Рыбу, кстати, ловит и отпускает.

— Я-то сам по гороскопу Рыбы, так что — своих не ем! Вообще Колян Коляныч шутит много и невпопад. Недавно вот сказал женщинам, собравшимся на ежевечернюю посиделку на скамейке под старой липой:

— Прочтите «НидерландЫ» с ударением на последний слог! Почувствуйте запах казахской степи, терпкий вкус кумыса, просторный уют юрты….

И, выдержав театральную паузу, прошел мимо.

— Перегрелся, что ли? — сказала Валька в спину Колянычу.

А добрая Елена Александровна вздохнула:

— Тяжело мужчине одному жить. Мужчины как дети, ухода требуют. Кашку с утра, борщ в обед, чтобы свежая рубаха была.

— Так сам виноват. Всю жизнь порхал что тот мотылек. Опылял по городам и весям. А теперь-то что, на пруд кажин день бегает, русалку себе вытащить мечтает, — расставила точки над «е» Тонька Румянцева. У нее всегда все по полочкам, и законный мужик, конечно, в чистой рубахе ест в обед борщ. Теперь еще эти вот сосны.

Перспектива остаться без света настроила инициативных сельчан на воинственный лад. На растерянного Коляныча налетели бабоньки, как яростные клуши на незадачливого кота.

— Насажал тут Ботанический сад! Пусть сам пилит или бригаду вызывает за свои деньги. От человека, который рыбу обратно в пруд выпускает, добра не жди, — звучали реплики.

Даже цикорий припомнили, который «настоящие мужики не пьют». И странные цитаты, которые «то ли сам говорит, то ли по пьесе шпарит». И даже НидерландЫ.

Колян Коляныч с поля боя позорно сбежал. Даже велосипед у калитки бросил. Объяснять ничего не стал.

А вечером, когда суматошный день, наконец, закончился, когда густой молочный туман потек от черной полоски леса к поселку, а солнце уже почти спряталось за деревьями — только макушка высокой липы еще подсвечивалась червонным золотом, — вышел Коляныч с лейкой на улицу. Полил из лейки две крайние маленькие сосенки.

Аккуратно поставил пустую лейку, поглядел на теток на скамейке. Будто раздумывал: подойти, нет? Решился все же. Подошел.

— Что ж тебе, Коляныч, того леса, что уже вымахал, мало? Еще сосен подсадил, поливаешь? За грибами, может, ходить будешь прямо у дома? — спросила Валька.

— Сосны-то мои рубить нельзя. Помру я тогда, — заплакал вдруг Коляныч. Вот прямо так и заплакал, настоящими слезами.

— Это из роли какой-нибудь опять? — предположила Тоня. — Валь, цветов актеру принеси. На бис вызовем.

— Дайте сказать человеку, — сказала Елена Александровна.

И человек, Колян Коляныч, актер на пенсии, сказал. Как только успокоился — так и сказал.

Нашли лет десять назад у него болезнь, неизлечимую. Сказали: полгода жизни тебе, что ж запустил-то так? Коляныч расстроился, конечно. Пробовал стресс вылечить традиционным русским способом — потопить в водке. Но непривычный и слабый оказался к этому делу. Пробовал в книжках найти успокоение. Но не читалось. Весь мировой опыт оказался ничтожным и фальшивым перед лицом смерти. Кому нужен чужой пафос и умные мысли, когда в висках стучит только одно: полгода. Пять месяцев. Четыре.

Уехал в маленький домик, что куплен был давным-давно, да так и стоял, позабытый, позаброшенный. И так вдруг захотелось Колянычу какую-то память о себе оставить. Детей-то нет. Что людям оставить? Выцветшие афиши со своим именем? Жалел, что в кино не снялся — а ведь давно еще предлагали, пару раз, правда, во второстепенных ролях, да и у режиссеров малоизвестных. Думал: будут другие режиссеры, главные роли.

Но у мироздания не нашлось главных ролей для актера Советкина.

Жизнь пронеслась стремительно, и осталось, в сухом остатке, вот это: густой вечерний туман, луч заходящего солнца, рыба в озере, старая яблоня, вся усыпанная некрупными сладкими яблочками. Колян Коляныч решил на память о себе посадить дерево. Не на своем участке, а ближе к дороге. Сосну — они хорошо приживаются и быстро растут, да и хороши, стройные, как мачта. А какая кора золотая! И теплая. Скажут когда-нибудь: красивое дерево, а посадил его один знаменитый актер.

Маленькую сосну посадил осенью, в сентябре. Она прижилась, это было понятно, когда первый снег укрыл дерево, но Коляныч все же страшно переживал. Как же она, сосенка, выдержит январские морозы? Лопатой набросал снега — целый сугроб, спрятал деревце от холодов. И всю зиму думал не о себе, а об этой крошечной сосне. Наверное, это было единственное живое творение, в судьбе которого Коляныч принял такое серьезное, деятельное участие. Он себя связал с этой сосной незримыми узами, думал: выживет дерево — выживу и я. Врач сказал, что чудеса случаются и надо верить. В случае Коляныча медицина была бессильна, а вот вера в чудо осталась.

И прошли страшные первые полгода, и потом долгая, темная зима. Наступила весна, а Коляныч все жил. И дожил до того, как стаял снег, и стало понятно что сосна не только выжила, но и даже подросла. Деревья, оказывается, и зимой растут. И Коляныч жил тоже.

Ходил на озеро и ловил рыбу, но стал сентиментален, и так жаль ему стало любой твари земной, что рыбок он снимал с крючка и осторожно выпускал обратно в воду. Рыба, не веря своему счастью, какое-то время, оцепенев, зависала на мелководье, а потом совершала пару резких движений хвостом и боками, и, сверкнув чешуей, исчезала в глубине. Коляныч чувствовал себя немного Господом Богом, который спас живое. Мог погубить, а вот — спас.

Перестал косить у себя на участке. Остатки садовых цветов тонули в сныти и лебеде, а Коляныч видел в этом разнотравье целые джунгли, в которых он — букашка, всего лишь маленькая букашка, но, однако, живая. Встретившая вот еще один рассвет, еще один день, новый месяц. Новое время года. Колянычу даже захотелось вдруг любви, но не спешной и страстной, а питательной и благотворной. Ни разу за долгую и пеструю жизнь не было такой любви у Коляныча.

Осенью, в сентябре, Коляныч посадил еще одну сосенку.

Сейчас их девять. Скоро — через пару месяцев — придет время сажать новую. Вот и ямку-то ей уже выкопал. И сосенку присмотрел, как раз недалеко от того места, где рыбачит.

А та, первая, сосна вымахала в огромное дерево. И рядом еще две — тоже уже большие. Сосны, как приживутся, растут очень быстро. И не подумал, вот дурак, про провода. Но ведь — не прямо под проводами-то посадил. И что ж теперь делать? Если сосну спилят, то все, кирдык.

Так и сказал: кирдык. И ладонью под белой аккуратной бородкой провел будто черту.

Молчали тетки. Театральная пауза! Народ безмолвствует. Всхлипнула Елена Александровна.

Решительная Валька приняла решение.

— Можно ведь просто боковые ветки подрезать! Тонь, своего-то с бензопилой запряги, а я лестницу высокую дам. Ничего себе получится. Очень даже неплохой дизайн.

Погас последний солнечный лучик уходящего — уже ушедшего — дня. Наступил вечер. Пахло флоксами, прекрасными ситцевыми цветами позднего лета.

Где-то с тихим приглушенным стуком падали в траву летние яблоки сорта Мельба. И другие, желто-зеленые, очень сладкие, мелкие. Кто-то когда-то давно посадил яблоню, совсем крошечную. Лет семьдесят назад. Кто? Уже не вспомнить. А яблоня до сих пор жива, и почти каждый год, за редким исключением, радует весной розовой пеной цветения, а в конце лета щедрым урожаем.

Кот Иуда

— Ты не Кузька, а имя тебе Паскуда. Имя тебе — Иуда, — выговаривает Валька своему коту. Кот лежит у ног Вальки, на теплом крылечке. Солнце нагрело крыльцо за день, сейчас, вечером, дерево медленно отдает тепло. Кузька доволен — вытянул задние ноги, а передние поджал под себя. Смотрит на Вальку, чуть щурясь, и тихо, но отчетливо урчит. Трактор на минималках. Валька сердится. Она ревнует собственного кота, — и к кому? К маленькой девочке Нике, дачнице. Вероника из всех окрестных котов выбрала почему-то именно Кузьку. Старого Кузьку с порванным ухом, грязно-белого, с серыми пятнами.

Таких кузек, как говорится, за рубль пучок в базарный день. У Вальки козы, поросята и кошек несколько штук, а Кузька из них самый старший. Кто б мог предположить, что и котам тоже бесы в ребро приходят вместе со старостью. И что не только законный муж, а и старый кот может вдруг вильнуть хвостом налево. Вальке обидно до слез. Не жалко ей Кузьки — лучше б под грузовик попал, Иуда, — ворчит Валька. Кошки деревенские долго не живут, этот вот зажился, ему уж лет восемь, Кузьке этому. Уже на пенсию кошачью вышел, мышей не ловит, да и никогда особо-то не ловил. Бездельник.

Все орал больше да с другими котами дрался. А этим летом приехала девочка Вероника с мамой Олей, и стала Вероничка Кузьку переманивать. Колбасой кормить. Мисочку специальную завела — для кота.

На улице, правда. Оля в дом кота брать не разрешала. Ну, Кузька и стал к Нике забегать, а потом и вовсе переселился.

Валька о подлости и вероломстве и не подозревала, думала, пропал кот. Собаки, может, задрали. А Елена Александровна возьми да и скажи — а это не твой Кузька у москвичек-то новеньких ошивается? Валька с инспекцией нагрянула. И застала на месте преступления кота. Прямо пастораль: Оля сидит на скамеечке перед домом, книжку вслух читает. Ника на качельках качается, слушает. И Кузька, подлец, тут же лежит, пузо толстое колышется, дремлет. Тоже, значит, книжку слушает.

«Волшебник Изумрудного города». Ну, Валька задала им всем такого Волшебника — мало не показалось. Ника плакала. Кот позорно сбежал с поля битвы.

Вечером пришел Сережа, отец Ники. Валька к нему всегда с почтением. Хороший мужик Сережа, сейчас таких можно пересчитать по пальцам. Одной руки.

Сережа пришел с трудной миссией — торговать кота Кузьку.

— Теть Валь, у вас кошек-то, да и вообще хозяйство. Много. А у нас один кот этот только. Вероничка прикипела. Прошу вас нижайше. Ну, зачем вам этот кот? Хлопоты одни. Во сколько оцените скотинку?

Валька прямо замерла от такой наглости.

— Ты чего говоришь-то, Сереж. Котенка вон возьмите, у Румянцевых кошка котенилась только. Зачем вам этот старый прохиндей?

— Да я понимаю, понимаю, теть Валь. Вероничка просит. Привязалась. Плачет, даже температура поднялась. Аня велела без кота не возвращаться. Ну, по-соседски прошу.

И так что-то Вальке обидно стало. Умом понимает — коту у Вероники с Аней лучше будет. Сердце болит, ну, как же так. Когда-то муж Андрейка сбежал так же от Вальки к Риммке, молодухе.

А ведь сколько вместе прожили, сколько пережили.

Такой же драчун и бесполезный прожора был Андрюха, и ругала его Валька, и себя корила, что замуж за него когда-то сдуру выскочила. А так обидно было, что Риммка его увела, лишь поведя нарисованной угольной бровью. Свое Валька отплакала и не могла даже предположить, что трагедия повторится, уже, понятно, как фарс.

С котом.

— А пусть его — сам пусть выбирает, к кому идти. Мальчик-то взрослый, — сказала Валька.

Интересно, что когда-то, пятнадцать лет назад, так же сказала она Риммке про Андрюху. «Пусть сам выбирает» и «мальчик взрослый».

Кот выбрать окончательно не мог. Столовался все лето и там, и тут. Ночевал у Вальки — та злорадно потирала руки. Потом куда-то исчезал, — подъедался у Вероники с Ольгой. Книги, читаемые вслух, воспринимал. Откормился, стал степенным. По десять раз на день занятая Валька проверяла, где Кузька, что с ним. Спрашивала соседок: «Моего-то не видели?» И те уже знали, о ком спрашивает Валька… Праздновала короткие, но яркие победы. Ругала кота Иудой и предателем. Иногда плакала от обиды.

Закончилось, как часто бывает в жизни, резко и неожиданно. Сережа в конце августа погрузил в свою легковушку урожай, банки с вареньем, жену и дочку. Закрыл дом ставнями на зиму. Ника горько плакала, но, конечно, мама Оля ей строго сказала: деревенский кот в Москву не поедет. Другая у него планида.

Растерянный Кузька еще с неделю приходил к опустевшему дому. Маленькая веселая девочка не выбегала ему навстречу, и в миске еда не появлялась. Только потом прошел сильный сентябрьский дождь, и наполнил миску холодной тоскливой водой.

Кузька окончательно переселился к Вальке. Та перестала его замечать и высказывать ему долгие протяжные претензии. Кормила вместе с другими кошками, вываливая в тазик то, что не съели сами на обед. Впереди маячил унылый ноябрь, первый мокрый снег, зима, которая за городом кажется бесконечной. Кузька смотрел на горящие дрова в печке и дремал, лишь иногда вздрагивая всем телом, когда с треском взрывалась искорка. Наверное, ему снилось лето.