Андрей Шаров: «Плоский холст мне уже неинтересен»

К нему плотно прилипло определение "универсал", и он и правда, как кажется, умеет все: к своим 48 годам он успел поработать в театре и получить там "Чайку", потрудиться в в цирке, попробовать себя в кино, покорить подиум коллекциями одежды (платье с сотней внезапно распахивающихся глаз, помнить, наверное, будут еще полвека!) и вернуться к тому, с чего начинал свой цикл – живописи.

Иногда кажется, что вместо карандаша в руках у Андрея некая волшебная палочка, превращающая все, к чему бы он ни прикасался, в предметы искусства. И, надо заметить, очень недешевые. Удача ему пока не изменяла, но сам художник успокаиваться на достигнутом не собирается, считает, что подводить итоги рано и самое главное ждет его впереди.

- Вашим первым местом работы стал театр, хотя учились вы на дизайнера одежды. Это случайно получилось?

- Я убежден, что случайного вообще не бывает. Я поступил художественный факультет дизайна одежды, потому что попасть туда было проще чем в Строгановку, о которой я мечтал. Там был очень хороший преподавательский состав, многие педагоги стали потом моими друзьями. Кроме того, я на три группы был единственный мальчик, и это меня вполне устраивало (смеется). После первого курса отправился в армию, после которой учеба пошла наперекосяк. Потому что к тому времени я уже работал в театре Виктюка, в который попал по приглашению моего знакомого – Сергея Виноградова.

Просто так попасть туда в то время было невозможно. Им нужен был художник, и я сделал первый спектакль на большой сцене – «Коллекционер». К тому времени я уже понимал, как можно делать костюмы, ну а тому, что такое сцена и закулисье, колосники и софиты, я узнавал на месте - в театре. Конечно, этот процесс увлекал, и учиться уже было некогда. Потом, в 1987 году, я получил «Чайку» как лучший сценограф года за спектакль «Мой милый друг» и к театру как-то остыл. Меня не устраивало там то, что я - человек номер три. Есть режиссер, есть актеры, а потом уже только художник, который должен всегда слушать режиссера.

- Вы, выходит, тщеславный человек?

- Ну, в общем, да. Мне захотелось самостоятельности. Сначала я сделал несколько авангардных коллекций одежды. У меня были части от костюмов, которые не вошли в спектакль. На их базе я и сделал свою первую коллекцию и отвез ее на «Ассамблею неукрощенной моды», в Ригу. Там в это время творилось подлинное сумасшествие: собирался народ из Москвы, Питера, Беларуси, Прибалтики; две недели шли показы на каких-то площадках, куча моделей, куча дизайнеров, было так весело. Оттуда, из этой сумасшедшей Риги, вышли Владимир Бухинник, Юозас Статкевичус, Маша Цигаль.

Но в 1993 году все это закончилось. Зато там я как-то пропитался этим духом и начал в Москве делать коллекции и показывать их в ночных клубах. Тогда в столице не было ни одного клуба, где я не показывал какие-то свои чудачества. У меня потом организовалось что-то вроде своего театра, был какой-то ряд моделей, которые с удовольствием работали на этих показах. Нашел чернокожих парней, которые составляли там непонятный антураж, перезнакомился со многими музыкантами, которые в то время в тех клубах выступали. Бурная была жизнь.

Живопись в этот момент совсем ушла из моей жизни. Студия была, но краски лежали. Все-таки живопись не терпит суеты. А тогда я был занят другим: собственными коллекциями, театром, иногда кино, клипами... О коммерческой составляющей я тогда вообще не думал. Я зарабатывал деньги в театре и с удовольствием их тратил на свои коллекции, не завися не от кого. Потом показы стали платными, поскольку надо было платить моделям. А еще, благодаря знакомствам и связям, я начал ездить в Париж - на недели высокой моды. Я впитывал то, как это все происходит, потому что тогда в России не было ничего.

- Разница между нами и тем, что вы видели за границей, не пугала? И вообще - вы ушли в самостоятельность, ничего не боясь?

- А я был такой непуганый человек. У меня было столько энтузиазма, что меня было сложно чем-то испугать, хотя многих пугало. Некоторые дизайнеры говорили мне, что у нас этого никогда не будет - по определению. А я почему-то был уверен, что и у нас все это будет, и уже совсем скоро. И с этим ощущением дожил до 2008 года. Когда создал свою фирму, наладил производство, зарегистрировал марку, сначала одну, потом другую… Начался другой уже коммерческий путь.

- У вас были какие-то ориентиры в то время, хотелось быть на кого-то похожим?

- Тогда мы были первыми, ориентироваться было не на кого. По сути, конечно, изобретали велосипеды, которые давно были изобретены. Поначалу делали кучу ошибок. Например, я создал собственную базу лекал. Но все делалось проще: можно было покупать готовые вещи, распарывать их и "срисовывать" прекрасно сидящие лекала. Так делали все. Но мне казалось, что должно быть все только свое. Я потом только понял, что это совсем не так. Потом и у нас начались Недели моды, более-менее похожие на то, что происходило за границей.

И уже потом пришло понимание, что заниматься модой в стране, где нет не то что моды, а ее предпосылок, нельзя. Я был одним из немногих, к кому начали приезжать западные баеры (закупщики). Но когда они спрашивали, к какому сезону мы можем предоставить партию, я лишь разводил руками. Для этого нужны были совсем другие объемы производства. Потом, когда я развил свое производство до того, чтобы делать серийные партии – продавать уже было негде. И тут пропал энтузиазм.

Я уперся лично для себя в потолок и понял, что дальше этого потолка не пойду. Но в это время у меня случился большой роман с кино. Меня Гарик Сукачев пригласил поработать вместе с ним над фильмом «дом Солнца». Это меня серьезно увлекло. И мы весь 2006-2007 год много снимали. Я делал костюмы, и кинопроцесс меня увлек настолько, что я все бросил, а без меня все производство начало разваливаться. Все клиенты разошлись, я никого не удерживал. Одной из последних была Алла Борисовна Пугачева, которой я очень долго не мог сказать "все". Но потом сказал - наверное, я этим больше не буду заниматься.

- Она стала отговаривать?

- Нет, она мудрая женщина. Она спросила: «А чем заниматься-то будешь?». Я ответил: «Наверное, картины писать». И ушел в никуда. Кино на тот момент закончилось. У меня остался только театр и живопись. И живопись в итоге победила.

- Уход в живопись после бесшабашных светских тусовок тяжело давался?

- Тяжело. Это была история с надрывом. Была студия, были краски. Я не понимал, пойдет это или нет. Нужно это кому-то вообще? Я пролежал на диване года полтора и понял, что если я сейчас не начну что-то делать, то закончу умопомешательством. Поэтому просто собрался и поехал в студию - писать. Писал я исключительно одни груши. Нашел для себя понятный объект, который ни к чему не обязывает. Я расписывался, как музыкант играет гамму, когда разыгрывается. Каких только груш у меня не было – красных, зеленых, вечерних, ночных, в крапинку... И хотя я все равно не понимал, кому это нужно, живопись вытащила меня из глубокой депрессии. Но потом начались выставки, груши начали покупать. Был феноменальный случай, когда я продал всю выставку целиком одному человеку. С этого момента пошли предложения, опять появились клиенты. И в результате груш не осталось... А потом были выставки в Монте-Карло, в Москве, в Майами, в Париже. Сейчас я готовлюсь еще к нескольким выставкам в Париже, а еще идут переговоры о выставке в Нью-Йорке.

- Вы наблюдаете за реакцией людей в зале, когда они рассматривают ваши работы?

- Это очень интересно, но за всем уследить невозможно. Вся выставка в Париже, например, вообще прошла мимо меня., потому что я сидел подписывал каталоги: подписал около 600 каталогов за несколько часов. Я был трезвый и скучный, в то время как праздник шел своим ходом. То же самое получилось и в Монте-Карло, потому что опять привезли каталоги, а я сидел и оттачивал свою подпись.

- Я знаю, что вы полностью занимаетесь и оформлением собственных выставок…

- Да. Вплоть до подсветки. Мне нравится то, что получается у нас в Монте-Карло: такой необычный формат, выставка живописи под открытым небом и ночью.
Я решил, что у нас будет такая интересная концепция - передвижничество, я хочу возродить этот формат. В наше время срабатывает не просто выставка, а шоу. Просто галереи – это скучно. На одну из выставок приезжал мой знакомый итальянский архитектор, он говорил, что на выставки заезжает обычно на 15-20 минут, чтобы увидеть все, что ему надо. Я с ним пообщался на своей выставке спустя два часа после его приезда туда. Он мне сказал, что ему уходить не хочется. Была создана какая-то такая атмосфера, чтобы люди общались и не хотели уходить. Атмосфера – великая вещь!

- Ваши рассуждения опровергают стереотип восприятия большинством художников: они кажутся людьми, живущими исключительно в мире своих фантазий и далеких от происходящих в обществе процессов…

- Волею судеб случилось, что я занимался слишком многим. Если бы я сидел в студии, писал картины, то может, я был бы отшельником. Хотя мне иногда очень хочется закрыться в студии, выключить мобильник и писать.

- Многие сравнивают вас с Энди Уорхолом. Признайтесь, это вам импонирует?

- Он мне действительно нравится (смеется)! А вообще - с кем меня только ни сравнивали. Я был и Готье, и Пако Рабаном. И уже перестал на это обращать внимание, хотя раньше мне такие сравнения льстили. Тут есть тонкий момент. Пикассо говорил, что обычные художники - копируют, а гении – крадут. Чем он сам неоднократно пользовался, причем довольно успешно. Мы же все с глазами: ездим, смотрим, впитываем то, что сделал кто-то другой и может быть - сделал до тебя. Весь вопрос в том, как это представить: тупо перекопировать или привнести что-то свое. В этом вся тонкость. Ведь сейчас вариться в художественной среде и быть совершенно отдельно от нее, идти своим загадочным путем, я считаю, невозможно.

- У вас среди работ не только Уорхол с его поп-артом, но и например портрет битника, фактически являющегося его оппонентом. Такие крайности случайны?

- Я себя ни к кому не отношу, но могу прикоснуться и к тому, и к другому. У меня нет "узнаваемого стиля". Или, может, я его пока не нашел. Я ведь тоже расту как художник, пытаюсь развиваться. Не все еще сказано и, что будет завтра, я не знаю. Может, я займусь инсталляциями, может еще чем-то. Такая потребность есть. Я понимаю, что просто плоский холст мне уже становится неинтересен.

- Инсталляции сейчас – модное направление…

- Вот, собственно говоря, поэтому я и не стремлюсь к этому, потому что ими сейчас только ленивый не занимается. Залезать на поляну, где и так мест нет – не имеет смысла. Я часто шел против ветра и это срабатывало. Потому что когда бежишь марафон в толпе, нужно бежать или быстрее всех или вообще не бежать. Всегда интересен первый. Есть масса других способов выделиться. Самый неинтересный – быть где-то в середине.

- Художник в России может быть успешным человеком? Или творчество и коммерцию нельзя совмещать?

- Я пытаюсь совмещать. Честно говоря, это малосовместимые вещи. Можно сидеть у себя в студии и в форточку кричать: «Я гений», но кто услышит? Многие художники сидят и ждут, когда кто-то придет к ним в студию и купит сразу все картины и устроит выставки по всему миру. И они сидят и сидят, а жизнь проходит. Для того, чтобы чего-то добиться, надо что-то делать. Пройдя много ипостасей, я это прекрасно понимаю. Я знаю, какая жесточайшая конкуренция на западе, хотя кажется, что и в Москве художников много.

Но в Москву приезжают из регионов, а туда – со всего мира. Там либо ты пан, либо пропал. Если тебя заметили – у тебя есть шанс, поэтому все хватаются за этот шанс. А у нас ведь все с ленцой, особенно люди творческих профессий. Я тоже когда-то мечтал, чтобы мне все на блюдечке принесли, но искусство – это тот же бизнес, борьба. Там те же законы. Рейтинги художников как котировки на бирже – кто упал, кто-то поднялся, кого-то надо придержать. Когда ты начинаешь этим заниматься, ты понимаешь, насколько ты, сидя в студии, был от этого далек. Я многое начал понимать после того, как занялся бизнесом. Главное - под лежачий камень вода не течет. Тобой увлекутся только, если ты интересен.